Эхо ее дыхания

Слушайте, если читаете — напишите что-нибудь!

Думаю, надо начать историю с того, как я оказался там в тот вечер. Поскольку это объясняет, почему я сумел выжить.

Раньше меня звали Ян Мэттокс. Я родился и вырос в Нью-Йорке. Достаток у моей семьи был немного выше среднего, и дом тоже немного лучше среднего, и от меня конечно ожидали успехов чуть покруче, чем у среднего американца. Мой отец был юристом, впрочем не самым успешным. Мама — программист. У меня было два старших брата и младшая сестра. Я получал хорошие оценки, успешно проходил тесты. Когда я заканчивал школу, у меня уже были планы на пару приличных колледжей. Выбирал между электротехникой и сельскохозяйственной наукой. У меня в голове не было какой-то глобальной цели. И если кто-нибудь спросил, есть ли у меня хоть какие-то поводы для экзистенциальной тревоги, я, может, ответил бы, что моему поколению немного не хватает идеалов. Я вырос в морально неустойчивом мире, и меня ждала взрослая жизнь в морально неустойчивом мире, и как-то все это не давало мне покоя. Вскоре после выпускного мне исполнилось семнадцать. Двадцатого сентября 2001 года у меня начинались занятия в Бостонском университете. Но 11 сентября изменило все планы. Уже на следующий день я записался в армию. Потом перевелся в Рейнджеры. Специальный 75-й взвод Рейнджеров. Дальше — Дельта Форс. А затем, один за другим, три увлекательных восемнадцатимесячных тура по Афганистану.

Отец мой был ирландец, но мать — из Пуэрто-Рико. Так что я был похож на типичного парня со Среднего Востока: черные волосы, карие глаза, смуглая кожа, густая борода. И я был невысок, как и большинство афганцев. Ведь что выдает американца? Их так хорошо кормят в детстве, что практически любой из наших парней в два раза больше местного жителя из местечек типа Афгана. Но я был тощий и ростом всего пять футов и семь дюймов. Благодаря этому удачному сочетанию обстоятельств, я проводил кучу времени в поле, притворяясь афганцем, а потом в нужный момент доставал пушку и стрелял в кого-нибудь с расстояния плевка. На такой дистанции тебя постоянно обрызгивает кровью, ты получаешь пороховые ожоги, ну и заодно прекрасно видишь лица своих жертв. И каждый раз что-то внутри тебя рвется, чтобы никогда уже не срастись вновь. Но я делал это снова и снова, потому что сражался за идеалы.

За три командировки меня семь раз продырявили и двенадцать раз госпитализировали из-за травм, связанных с сильными ушибами и контузиями. И я убил что-то около шестидесяти человек — не считая тех, на кого я навел нашу авиацию или тех, кто оказался на заминированном мною мосту. Я убил порядка шестидесяти человек при помощи стрелкового оружия, ножей или просто голыми руками. Я знаю, это многовато, но ведь Оди Мерфи убил больше двухсот, а Василий Зайцев — триста. Трудно вести точный подсчет. У тебя не всегда есть время на то, чтобы проверить. В общем, я убил где-то шестьдесят. Но ведь Мерфи и Зайцев стреляли только немецких солдат в серой форме, а я — в повстанцев в гражданской одежде, часто в густонаселенных районах. Так что давайте без недомолвок — да, я убил несколько гражданских. Безоружных стариков, женщин, детей. Не специально. Я всегда старался избежать этого, если можно. Но не всегда получалось.

Когда я, в конце концов, вернулся домой, в Штаты, мне было уже насрать.

Назовите это разочарованием. Я поступил на службу, чтобы сражаться на стороне сил абсолютного добра против сил абсолютного зла, потому что именно так ты видишь мир, когда тебе еще нет восемнадцати. Я хотел быть Оди Мерфи — и сражаться с Наци. Освобождать рабов. Хотел дать пинка под зад Талибану и вернуть в Кабул музыку и искусство. Я хотел моральной правоты. А через несколько лет партизанской войны в самых жутких местах страны, которая сумела поставить на колени даже Советский союз, я точно знал: то, что нам говорили по поводу моральной правоты, — что наши враги были ЗЛОМ, а мы ДОБРОМ, — все это полный отстой. Нашими союзниками были подонки, у наших врагов были семьи, которые они любили, и за несколько лет я так до конца и не понял, чего мы пытались добиться там. Я просто отправлялся туда, куда мне говорили, и убивал тех, кто вставал у меня на пути. А потом этого дерьма просто стало через край. Я просто не мог уже делать то, что мне говорили. Ни единого дня больше. Ни одной сраной минуты.

Ну вот я и поехал домой. Уволился, не дожидаясь конца контракта. Мне надо было все хорошенько обдумать. Так что я вернулся в родительский дом в Гарлеме и год просидел у себя в комнате. Когда они уже не могли больше меня терпеть, я собрал свой небогатый гардероб и спальный мешок и моим домом стали улицы Манхеттена. Я ел. Я спал. Я мылся, если была такая возможность. Но в остальном я просто отключился. Обесточился. Думаю, что со стороны я выглядел форменным кататоником, но мой мозг преодолевал миллионы миль в час, по шестнадцать часов в день. Я о всяком думал. Задавал себе вопросы и пытался найти ответы. Это были простые вопросы, которые сложно выразить словами, но если вкратце, я спрашивал себя 'В чем смысл?' Если нет хороших и плохих парней, если никакая благотворительность и никакие жертвы не делают мир лучше, зачем вообще тогда просыпаться по утрам? Я задавал себе этот вопрос каждое утро и думал об этом до тех пор, пока не ложился спать. Все остальное — поддержание жизнедеятельности, дыхание, еда — перешло в разряд необязательных привычек. Я отрастил патлы до лопаток и огромную спутанную бороду. Моя одежда и кожа приобрела неистребимый серый цвет. Было бы преувеличением сказать, что я сошел с ума, но и не стану утверждать, что был в здравом рассудке. Я просто... застрял.

Вот так, психологически, и выглядела та жопа, в которой я оказался в тот вечер, когда Рональд Кеплер решил убить меня.

* * *

Это было 16 апреля. Пятница. Было холодно, но на мне был мой старый армейский свитер, а за спиной увесистый рюкзак с пожитками, так что холод ощущали только мои руки и лицо. Я просто шел по аллее в Финансовом районе, просто куда-то шел. Как всегда. Так я зарабатывал на жизнь. Я проходил улицу из конца в конец и, если находил что-то ценное, — продавал нужным людям. Когда живешь на улице, быстро знакомишься с нужными людьми. Если ты не бухаешь, не куришь и тебе не нужно платить за жилье, то такого бизнеса обычно хватает, чтобы прокормиться. Так что я просто шел по аллее сквозь клочья вечернего тумана, мешавшегося с паром из канализации, когда увидел, что ко мне приближается странный человек.

Он реально выглядел как фрик. Мужчина, которому хорошо за тридцать, в коричневом плаще, фетровой шляпе, сером фланелевом костюме с голубым галстуком. Довольно стандартный прикид лет шестьдесят назад, но очень необычно для Манхеттенского Даунтауна в 2010м году. Я отметил это, но не сделал никаких особенных выводов. Когда он подошел ближе, я увидел его улыбку, и это был первый тревожный звоночек. Когда я понял, что он улыбается именно мне, я насторожился, понимая, что сейчас случится что-то плохое. Вообще-то мне было все равно. Не важно было, умру я или буду жить дальше. Но все-таки... Я не был уверен. В жизни не было никакого смысла..., но я не был уверен, что пришла пора свести с нею счеты окончательно. Поэтому я насторожился, просто чтобы быть готовым ко всему.

Когда мы сблизились, он неожиданно протянул руку и коснулся меня. Коснулся моей головы. Он сделал это так буднично, — как будто даже не думал об этом, — что я почти не осознал, что происходит. Я ощутил прикосновение, и уже в следующий миг я бы наверняка отскочил, уклонился или заблокировал его удар, но ... это произошло мгновенно.

Он вырос. Я ощутил импульс, который прошел по моему телу как ударная волна. Все мое тело выгнулось в судороге, хрустнули суставы, и уличные шумы смешались с шумом в голове, а потом он был выше меня, и его рука лежала на моей шее. А потом он наклонился ко мне. И поцеловал.

Внутри, в тюрьме своей головы, я был шокирован, я был напуган до усрачки, я орал, что есть мочи. 'Орал' — это не то слово, чтобы на самом деле описать, что я делал. Я взрывался криком. Одно дело — когда ты испытываешь апатию или потерял интерес к своей жизни. Но совсем другое, когда кто-то вырывает ее у тебя из рук... Весь ужас в том, что я целовал его в ответ. Я приподнялся на цыпочках, обхватил ладонями его щеки и целовал его в ответ. И все было максимально не так, как должно быть. Моя одежда. Мои ощущения. Мне стало холодно, непонятно почему. Потом жарко, непонятно почему. Я дрожал. Я ощущал неутоленное сексуальное желание. Готовность отдаться. Это было мощнейшее физическое ощущение. Я никак не мог контролировать это, но ощущал все сполна.

Я чуть-чуть отстранился от него, только чтобы сказать: — Господи, как хорошо! И мой голос тоже был не таким, как надо. Он неправильно звучал у меня в голове. Слишком гортанный. Слишком высокий. Со странным акцентом... немецким, что ли?

— Скучала по мне? — спросил он.

— Конечно. — ответил я. — Как всегда.

— Пойдем. — он взял меня за руку и мы пошли в том же направлении, а котором он двигался прежде.

Я хотел кричать о помощи. Я хотел остановиться. Я хотел посмотреть под ноги или по сторонам, чтобы понять, что происходит. Все это было невозможно. Мое тело двигалось, но не я двигал его. Я следовал за ним и видел только то, на что устремлялись мои глаза. Я был абсолютно беспомощен. Но при этом чувствовал всё.

Я был женщиной. Или, по крайней мере, у меня были груди. Я чувствовал, как они двигаются при ходьбе, ощущал неприятное давление тугого бюстгальтера, охватывающего грудную клетку. На мне было платье или что-то вроде. Я чувствовал, как оно колышется при каждом шаге. И чулки. И туфли на каблуках, которые сжимали мои пальцы. На мне был шарф и длинное пальто, но ветер все равно забирался под платье. Один раз, перешагивая лужу, мое тело посмотрело под ноги, но все, что я успел заметить — это плащ и смутные очертания женской фигуры под ним.

Мы вышли на широкую улицу, я шел рядом с ним и держал его за руку. Все вокруг выглядело как обычно. Нормальные люди в нормальной одежде. Я видел, как некоторые из них реагируют на нас — на меня или на него или сразу на обоих. Его костюм выделялся очень сильно. Мой наверняка тоже. Но в целом никому не было до нас дела. А мои глаза никак не могли сфокусироваться на действительно важной информации. У меня солдатская привычка сканировать улицу определенным образом. Но сейчас мои глаза обращались на что угодно, кроме важных вещей. Они просто перескакивали с одного малозначимого объекта на другой.

Мы остановились у дверей отеля, затем вошли в холл. Старик за стойкой разглядывал что-то на мониторе своего компьютера. Мой спутник подвел меня к стойке. Администратор медленно перенес фокус внимания с монитора на нас.

— Нам нужна комната. — сказал мой спутник.

— За этим люди и приходят сюда. — ответил клерк. Было видно, что он собирается сказать что-то еще, задать какие-то вопросы... но вместо этого он внезапно улыбнулся, достал откуда-то снизу большой гроссбух, раскрыл его и хлопнул на стойку перед нами.

— Просто распишитесь напротив номера 403. — сказал он. А затем повернулся — и мне показалось, что он достал его прямо из воздуха, — вынул неведомо откуда и протянул нам старинный ключ на толстом кожаном ремешке с оттиснутыми золотом цифрами '403'.

Меня накрыло новой волной паники. Откуда, вашу мать, он вынул этот антикварный ключ?! Разве в гостиницах не принято спрашивать документы?! Разве отели Финансового района настолько бедны, что у них нет электронных ключей?! И какого черта этот парень, похитивший меня, расписывается в древнем журнале? Ведь клерк должен зарегистрировать нас в своем компе! Но ничего из этого не произошло. Старик протянул ключ. Мужчина расписался. Женщина, которая овладела моим телом, посмотрела вниз и увидела, что он оставил запись 'Мистер и миссис Смит' — и я почувствовал, как по губам расползается улыбка.

Потом мы поднялись на четвертый этаж. Шагая через холл, мы держались за руки, как подростки и смеялись. Мы целовались в лифте.

Он открыл дверь 403 номера и придержал ее для меня. В глубине сознания я отчаянно боролся за контроль над телом. Это было все равно как сидеть в машине на пассажирском сиденье с декоративным рулем. Пусть даже ты знаешь, что это не сработает, ты не можешь отказаться от попытки использовать его. Я вошел первым, он следом за мной. Он подошел ко мне, обвил руками, склонился и начал целовать мою шею, одною рукой расстегивая пальто. Другой рукой он ласкал мою грудь. Я почувствовал, как соски твердеют, упираясь в ткань лифчика. Мое тело было в восторге от его прикосновений. Мой ум отчаянно пытался прогрызть себе путь прочь из черепа, сделать ну хоть что-нибудь... Я прильнул спиной к своему спутнику и застонал от удовольствия. Это было самое жуткое переживание в моей жизни, и с каждой секундой оно становилось все ужаснее.

Расстегнув мой плащ, он медленно приподнял подол платья и запустил руку в нижнее белье, продвигаясь вперед, пока пальцы не коснулись моей вагины. Она была горячей, влажной и изнывающей от нетерпения. Думаю, именно в этот момент мое сознание пересекло границу боевого режима.

Не хочу, чтобы это звучало чересчур мистично. Нет, это не состояние тотальной уверенности или типа того. Это что-то такое, когда на войне ты полностью отключаешь контроль и просто делаешь то, что должно быть сделано. Это такая очень полезная техника для моментов, когда надо выстрелить в вооруженную женщину или ребенка с гранатой в руке. Ты перестаешь задавать вопросы. Ты просто функционируешь. Так что я наконец перестал паниковать, но не перестал делать попытки спастись. На каждое действие, которое совершало мое тело, я пытался отвечать противодействием.

Когда он погрузил пальцы в вагину и начал массировать клитор, мое тело накрыло своей рукою его ладонь, направляя ее движения. Но в своем сознании я схватил его руку и, заломив пальцы, оторвал от моего тела. Когда я повернулся, чтобы поцеловать его, то сделал попытку ударить его в нос лбом. Когда он склонился поцеловать мочку моего уха, я попытался разорвать ему горло зубами. Да пускай он в тот момент тоже находился под действием этого жуткого сценария — меня это не волновало. Я должен был остановить неминуемое.

Но нет. Несмотря на все мои попытки, мы по-прежнему стоим в той же комнате, целуя и тиская друг друга. Вот он ногами скидывает с себя ботинки, расстегивает ремень и позволяет брюкам соскользнуть на пол. Его эрегированный член упирается мне в талию сквозь трусы и ткань платья. Я опускаюсь перед ним на колени. Стягиваю с него трусы. Беру его член в свою руку — перед глазами вспыхивает ярко-красный лак для ногтей и зеленая искорка простого кольца с изумрудом — и вот я уже беру это в рот и начинаю сосать. Можете представить себе, что я на самом деле пытаюсь сделать в этот момент.

Но это продолжалось недолго, несколько мгновений спустя он отталкивает меня, подхватывает под локти, валит меня на кровать и начинает стаскивать нижнее белье. Заодно он стаскивает с меня еще и ботинки, а вот чулки остаются на месте — видимо их удерживает пояс. И вот он уже между моих ног, наклоняется поцеловать меня и направляет рукой головку своего члена мне прямо меж половых губ. А затем с наслаждением погружается внутрь и начинает двигаться.