Да не убоюсь я зла

А еще глотал он по-прежнему осторожно. Так что молчание его может объясняться самыми простыми причинами, и злиться за него не стоит...

— С каких это пор монахи с таким как ты дружбу водят? — Марта оторвалась от бутылки, и протянула ее оборотню, отвлекая его от наблюдений.

— А с таких!

— Расскажи-ка, расскажи!

— Точно знать хочешь? — уже серьезно и почему-то тихо спросил Ян.

Веселость у Марты как рукой сняло.

— Хочу, — твердо сказала она.

— Ну, тогда слушай. Расскажу, как сам узнал.

Мать Люта была травницей в деревеньке Зебревицы и этим все сказано. Конечно, без ее помощи никак не обходились, но в том, что она ведьма никто и не сомневался. Сама Мила никаких чар, кроме обычных, женских творить не умела, зато ее бабку помнили еще: старуха дожила свой век мирно, хотя глаз имела самый, что ни на есть дурной, а норов еще хуже. Миле повезло меньше.

Будь она красавицей, совсем бы житья не было, но — Бог миловал! До поры. Хозяйство Мила держала справное, с хлеба на воду не перебивалась, несмотря на запойного отца. И даже в женской доле обойдена не была — с того и началась эта история.

Как-то уже на излете лета, самым ранним утром, когда еще скотину на выгон никто не вел, разнеслись над округой волчий рык и вой. Бывало конечно, что в плохую зиму волки подходили к жилью, но что бы так — летом, почти днем, да целой стаей, да еще судя по звукам рвущим друг друга в мелкие клочки? Не то что-то на свете делается!

Крик, — человеческий, — крик боли и отчаяния тоже слышали почти все, но пока подбежали мужики, из тех, что не робкого десятка, с вилами и дрекольем, волков ни одного уже не было, а на меже нашли растерзанного парня. Изорван он был страшно, не жилец, — но Мила взяла его к себе, что бы хоть помер по-людски.

Ко всеобщему удивлению, парень оказался живучим, не только не умер, но раны его заживали быстро, как заговоренные. Мила старалась за совесть, ходила за ним, что за своим малым дитем. Парень ей с первого взгляда по сердцу пришелся, да и нрава был не лихого: как в себя пришел, так все с улыбкой, с ласковым словом к выхаживавшей его женщине. И красив был, чертушка, — буйные вороные кудри, а глаза зеленые, как спелый крыжовник: пропала Милка, как ни старалась держать себя строже.

И вот — летом ложатся поздно, работы всякой хватает, Мила услышала, что ее невольный гость, встает и по стеночке тихонько уходит. Нагнала она его уже за околицей: Лют, как он назвался, еле держался на ногах, но упорно шел прочь из деревни, цепляясь за плетень.

— Это куда ж ты направился?! — окликнула его Мила.

Тот обернулся резко и смотрел на нее почти с ужасом.

— Уйди! Надо мне! — выдавил он.

— Далеко ж ты по нужде собрался! — насмешливо протянула травница.

— Уйди, дура! — простонал Лют, делая еще шаг.

— Рехнулся, что ли? — она попыталась его поддержать.

— Да уйди же Христа ради! — с мукой выкрикнул он, отшатываясь.

Мила открыла было рот, что бы сказать еще что-то, как вдруг увидела такое, что руки сами потянулись к ограде, выдергивая дрын (хотя, что она одна с палкой может против твари!). Однако волк криво отпрыгнул в сторону и хромая потрусил к лесу. Мила выдохнула, опустила кол и села прямо в пыль.

А уже к обеду пошли разговоры о рыскающем по округе звере. Народ всполошился, еще не забыв происшествие, результатом которого был найденный раненый парень: ну как скотину порежет или порвет кого, а если бешенный, иначе чего ж он около деревни крутится. Лют еще во двор выходил раз от разу, отец Милы в отведенный пострадавшему закут не заглядывал, да и пьян был с утреца, все-таки обнаружив спрятанный дочерью самогон, так что исчезновения раненого никто не заметил и с волком не связал. Почему сама Мила смолчала — она не могла сказать. Может потому, что не помнила в так зацепивших ее глазах ни злобы, ни бешенства, только тоску. Да и зверем он ее не тронул. Если б Лют желал чего злого, она бы сейчас уже не дышала, а лежала бы с разорванным горлом.

Ни человеком, ни зверем он так и не объявился, а на второй день собралась барская охота: ошалевшие от скуки господа решили потешить себя травлей зверя. Мила кусала губы: руки работали, а перед глазами стоял страдальческий взгляд Люта, перед тем как он обернулся. Расслабленное во сне лицо, падающие на лоб волосы, разворот крепких плеч... И все это пусть уже в другом облике будут гнать с собаками, подымут на рогатины или еще как...

На следующий день Мила не выдержала: повесила сумку с одеждой, едой и бальзамом для ран на плечо, и ушла в лес.

Безумнее поступок трудно представить: как она собиралась найти в лесу волка ли, человека, — она сама не знала. Добродившись до вечера, она наконец услышала звуки охоты, а затем визг и рык подраненного зверя, и понеслась туда не чуя под собой усталых ног. Это довершило дело — Мила заблудилась. Ругаясь на себя последними словами, она пыталась сообразить в какой стороне деревня, пока солнце еще не село, и куда умчалась охота. Выйдя к ручью, опустилась в мох, уткнувшись в колени: хотелось расплакаться как маленькой девочке.

Внезапно, даже не звук, а тень его заставил поднять голову — перед ней стоял волк. Тот самый. Мила сидела ни жива, ни мертва, — осталось ли в нем что-нибудь от человека, которого она искала?

— Лют...

Волк наклонил голову и тоже сел, а потом и лег, но когда Мила хотела встать -зарычал. Так и прошла ночь, к счастью теплая: когда она двигалась, шевелилась, волк отрывал голову от лап и рычал, и травница садилась обратно. Ночь была не только теплая, но и ясная, и полная луна заливала лес серебряным светом. Незадолго перед рассветом, Милу даже сморил сон, а проснулась она от тихого вскрика: со сдавленным шипением Лют поднимался на ноги.

Пока травница обрабатывала его старые, местами открывшиеся раны, и новые царапины, оборотень старался на нее не смотреть, сидел молча, словно ожидая ее приговора. Мила взглянула на его опущенную голову, и сурово спросила:

— За что тебя свои гнали?

Догадка оказалась верной.

— Ущербный я, — тихо и очень устало признался Лют, — Под полной луной разум теряю, себя не помню... И перекинуться обратно не могу.

Что бы не собиралась сказать ему Мила, но вместо того прозвучал рог. И судя по треску и лаю, охота неслась прямо на них с новой силой. Неизвестно свяжут ли они Люта с волком, но и лишний интерес им тоже не к чему, — эти мысли молнией промелькнули в сознании женщины, когда она бросила волколаку прихваченные рубаху и штаны. Пока тот их лихорадочно натягивал, ее озарило. В мгновение ока она скинула юбку, взлохматила волосы и едва успела прильнуть всем телом к Люту, как на них вылетели всадники.

Мила, уже не притворяясь, вскрикнула и спряталась за широкой спиной. Сбитая с толку свора растерянно закрутилась вокруг них, чуя ненавистный запах: их осадили, развеселившись при виде полуголой парочки. Девка была не первой свежести и не то чтоб очень, поэтому задерживаться господа не стали, лишь посмеявшись вволю над милующимися крестьянами. А вот Люту в этот момент травница показалась краше самой жизни. Мила, естественно, отнекиваться не стала, когда он потянул ее на примятый мох. Прижатая тяжелым горячим телом, она лишь подумала: вот какое оно оказывается, бабье счастье...

Деревня греха боится. Мила и Лют повенчались как положено и без долгих проволочек. Травница просто поставила его перед фактом, что если он уйдет, то она пойдет за ним. После всего-то... Лют лежал уткнувшись ей в шею, и не сразу смог ответить, так у него сдавило горло.

— С тобой останусь, — хрипло выдавил он, — Не страшно?

— Я не из пугливых.

— Вижу!

На том и порешили. Стали жить по-семейному. Деревня по началу на чужака косилась, но пришлый парень оказался толковым, имел руки ко всякой работе приспособленные, и себя не ронял и к другим с уважением, — так что вскоре его вроде как приняли. Лют удался и лицом и статью, и бабы даже завидовать начали, потому что кроме молодой жены ему никто не надобен был, всякие хиханьки он спокойно осаживал. Мила же вдруг зацвела, как яблоня. Ходить стала плавно, глаза шалые, а как потяжелела и раздалась — мужики лишь головой качали: чужак оказался глазастый, не упустил богатство.

Счастье долгим не бывает. Мила и Лют прожили в согласии чуть более года, когда судьба взяла реванш. В начале до деревни кое-как добрался едущий по своим делам монах, с которым в дороге приключилась беда.

Мила смотрела на него с испугом: лишний раз привлекать к себе ненужное внимание не хотелось. Но молодой монах, назвавшийся братом Бенедиктом, чье лицо посерело от боли, помощью брезговать не стал. Мила уже заканчивала перевязывать ему поврежденную ногу, когда услышала пьяные вопли отца.

Ей оставалось только поджать губы: в иные дни за ним мог бы присмотреть Лют, но нынче луна была как раз полная... И тут она наконец разобрала о чем он кричит и сорвалась с места даже не закончив с монахом. Бежала она совсем не туда, где отец живописал свою встречу с волком, а к дому. И сразу же поняла, что случилось то, чего они с Лютом и боялись: дверь погреба, в котором на такие дни и ночи отсиживался оборотень, пока Мила отговаривалась, что его беспокоят раны, была не только не заперта, но распахнута настежь. Люта не было.

Мила подсчитала дни и молилась, — а что ей еще оставалось? Деревня опять бурлила: у страха глаза велики, и пьяная болтовня разрослась до невиданных размеров. Волка видели — крупного матерого зверя, и то, что он не совсем обычный, было ясно. Упоминаний об оборотне и имя Люта пока не звучало, — и на том спасибо, что не было сказано, что волк появился ИЗ погреба, а не сверху, — но травница чувствовала себя как на углях. Когда прибыли Иоганн Хессер, известный охотник на ведьм и прочую нечисть, с двумя спутниками (ему-то и вез письмо брат Бенедикт), Мила была близка к тому, что бы собрать какие-никакие пожитки и уйти в лес, благо погода стояла хорошая и теплая. Но в деревню ей тогда не вернуться. Бросать хозяйство, уходить в никуда, да еще перед самыми родами, только потому, что очень страшно выглядело глупо.

Ночью она совсем не спала, часто выходила на двор, бродила вдоль плетня, высматривая своего волка. И углядела таки. Как всегда сразу после таких приступов, Лют был обессилен, вымотан, но времени, что бы придти в себя у них не было. Мила, поддерживая, вела его к дому огородами и задворками, благодаря Бога, что хоть эта забота с плеч свалилась, и теперь они вместе.

На том удача и кончилась. Их увидел Владек, возвращавшийся от кумовой жены, и два и два наконец сложилось. Шума он подымать не стал, но кумовы вилы прихватил и пошел за подмогой. На подворье к ведьме явились скоренько, тихо и всем миром. Лют успел толкнуть жену к дому, но бежать ему было поздно, драться нечем, а перекинуться не дали. Прямо так на пороге на вилы и вздели.

Мила заперлась в доме, да много ли бабе на сносях надо? Так и появился на свет Янош Лют, и родовая кровь матери смешалась с остывающей кровью его отца, пока подступившие монахи определяли, ломать дверь, или сжечь вызвавшую оборотня ведьму вместе с домом. Мила перепугалась совсем, — не за себя, то что ей живой тоже не уйти, она знала. Если б не монахи, не Иоганн Хоссер, селяне ее не тронули бы, дали уйти, а остаться она и не смогла бы, однако теперь судьбу ведьмы определяли уже не они. Ум отчаянно искал выход и не находил.

Спасение пришло неожиданно: увещевать ведьму вызвался прихромавший сюда же брат Бенедикт. Мила встретила его с топором: за своего птенца и курица лютый зверь. Монаху оказалось достаточно одного взгляда, что бы все понять, а Мила ощутила к его суровой бесстрастности такое доверие, какого не вызвало бы и искреннее сочувствие, и рассказала как есть. Евангелие говорит: 'не клянись', но брат Бенедикт поклялся, что заберет младенца и позаботится о нем. Не ведьме, — испуганной, измученной женщине, у которой только что убили мужа.

Выбор был прост, и брат Бенедикт его сделал: понимая, как мало у него шансов отвоевать еще и травницу, под шумок он спокойно забрал новорожденного и увез немедленно, не взирая на больную ногу, размышляя, что сотворенные по образу и подобию Божьему люди, оказались ничуть не лучше дикой стаи.

10.

Лют замолчал, сделав еще один большой глоток из бутылки и отобрав у Марты вторую. Рассказывать, как он с бандой погулял в своей 'родной' деревеньке, как правдами и неправдами выслеживал экзекуторов, и что он потом с ними делал, Ян не стал. Самому потом тошно было. Только все равно не забыл, как он спать не мог услышав от отца Бенедикта о своих родителях и думая, что в этот момент, их убийцы новый костер зажигают. Ему тогда примерно столько же было, как вот этому ведьмаченку, — наевшемуся, пригревшемуся и уснувшему, и ничегошеньки не слышавшему из его повести.

— Так что знай, сударыня ведьма, ходит еще по земле человек, за которым у меня должок. А я, как уже сказал, должным быть не люблю!

Марта невольно поежилась от его тона, в котором ей чудился отголосок грозного рыка, вспомнив, что на счету этого спокойного уверенного парня вообще-то не одна жизнь.

— Пристрою вас и дальше пойду. А этому монаху, я больше, чем себе верю! Тебе бояться нечего.

— Глупые вы, мужики, — Марта придвинулась ближе, прижимаясь к его боку, — Я теперь за тебя бояться буду...

Ян на миг притиснул ее к себе, а потом отстранил резко:

— Будет! Мне-то что сделается... Да и ехать пора, а то за всеми байками второго пришествия здесь дождемся! — он подобрал поводья и тронул с места.

Марта уселась на телеге поближе к Яну, улыбаясь себе: если Ян пошел в отца, то выбор его матери она вполне понимала, — не так-то часто встречаются мужчины, от одного присутствия которых начинают мелко дрожать колени ослабевших ног. Напоминанием о страхе Божием, ударил колокол ближайшей церквушки. Марта тихонько вздохнула: прав Лют, пора выбираться из города, вон уж обедню служат!

Рассеяно покачиваясь на пересчитывающей булыжники и колдобины колымаге, она скользила взглядом по знакомым улочкам: Ян словно специально проезжал едва не мимо ее бывшего дома. Не то что б ее терзали сожаления, но все-таки свой был, не дешево дался, положение опять же, и какой-никакой кусок хлеба с маслом...

Из задумчивости ее вывела странная возня рядом и полузадушенный всхлип. Марта покосилась на юного колдуна, и сразу напряглась: паренек уже не спал, — он лежал бледный, как смерть, скорчившись, обнимая себя руками, и кусая губы почти до крови. Кружевница уже было хотела обратить внимание Люта на неожиданный припадок, но задержалась: ударил большой колокол монастыря кармелиток, мимо которого они тащились, — и все худое тело юноши свела болезненная судорога.

Марта так и замерла с вытянутой рукой, не отводя ошарашенных глаз от искаженного страданием лица. Подал голос Святой Фома, — новая судорога, зубы впились в запястье, гася стон... Старшим братьям ответила маленькая Анна в церкви Св. Сусанны — очередная судорога выгибает хрупкое тело, ногти беспомощно скребут доски...

В небе плыл торжествующий перезвон, славя Господа Всевышнего и Святого архангела Михаила в его день, а на телеге, в унисон ему — метался и бился странный мальчишка.