— Ты вроде парень неглупый, понимаешь, что к чему. — Голос был холодным и злым. Штурмхарт привык всегда держать положение в своих руках, сейчас такого ощущения не создавалось. Враг был опасен даже под прицелом. Он вел себя спокойно, а не демонстрировал спокойствие.
— Понимаю. С одной стороны тебя мучит жажда узнать, что знаю я, с другой... — Реймунд замолчал.
— И что с другой? — Не выдержал алмарец.
— Ты боишься меня...
Это произошло почти одновременно — второй сильнейший удар по дереву почти переломил ствол и заставил вековой вяз валиться на агента. Тут же прозвучало два выстрела. Сверкнув во тьме двумя синими лучами пули вошли в тело Реймунда, одна в сердце, другая в основание черепа. Попытка спастись Штурмхарта ван Шпее была эффектной, но неэффективной, вяз придавил его, пронзив множеством сломавшихся при падении веток.
Минуло полчаса. Реймунд Стург, мучаясь безумной мигренью, отрыл сундучок, что был спрятан у корней старого вяза, и, открыв его, с сожалением отделил почерневший бриллиантик в виде сердечка, вплетенный в проволоку из черненого серебра, от девяти других, сияющих, растер в пальцах, превращая бывший бриллиант в кучку черного песка. Затем он убрал амулет жизни в сундучок обратно и положил в седельную сумку, отведя лошадь подальше от почившего под листвой вяза агента и пробормотал:
— Альянс-Империя один-один, — Мрачно пробормотал Стург, и, прихватив с лошади палаш, двинулся на дуэль.
Библиотека Хранителей Знаний. Краткие выдержки о истории и природе стран Южного Архипелага Гольвадии: Королевстве Шваркарас, Республике Ригельвандо и Алмарской Империи, полученные из источников разных, достоверных до степени достойной преподнесения дражайшему читателю.
Вера требует откровенности. О Путях Империи и о неправедных.
В Книге Многих Ликов сказано "И да не убоюсь я стали холодной, и пламени яростного, и зла, и беззакония. Ко времени испытаний тяжких останусь тверд духом, ко всем трудам, что ниспосланы мне Единым. И только лишь безумие ближнего моего суть страх в сердце праведном порождает".
И пришел тот день и час и время. Когда безумие порожденное злобой, завистью и глупостью человеческими обратилось против них. И грозит пожрать носителей оного. И всех кто рядом с ними окажется.
Несомненно, как не сложно определить это — речь моя идет о людях, изначально ставших бичом нашей бедной страны. О волках среди мирян, кои готовы угрызть всех и каждого, кто противоречить им посмеет. О плевелах, что поражают зерна рядом с оными взрастающие. О тех, что не приемлют ни авторитета церкви, ни милости Единого, ни закона Божьего, в традиции и праведном наставлении прошлого нам даденного.
Я говорю о графах, рыцарях, баронах и герцогах, что совместно прозываются аристократами, и претензию имея на роль пастырей народных, на деле же в беззаконии и мерзости прозябают.
Сии псы паршивые, беззаконные, безнравственные, к добру и труду не способные, дни свои проводящие в торжестве греховности, утехах плотских и забавах кровавых, стремятся примером своим, да делами неправедными, да страхом расправы лютой испортить все стадо, что нам Единым в бережение и воспитание передано.
Всякое добро, что исходит от церкви, будь то деяние святого или булла Архиепископа, они перед императором, что на льстивые посулы их, как мальчишка падок, стремятся омрачить и опорочить. В зависти и подлости своей перед церковью достигают они низостей абсурднейших. Так, если церковь для блага государства желает насаждать торговлю свободную, они заявляют, что опасаются за доходы казны имперской и вводят поборы таможенные, налоговые и прочие, что любую торговлю на корню губят.
Они отправляют солдат с оружием в монастыри, дабы выволакивать бывших крепостных своих, что монахами стали, и к сохе возвращать, чем рушат авторитет церковный и право убежища злокозненно нарушают неотомщенные.
Если же какой-то муж из отцов церкви праведный, решает меж мирянами стеснение, вследствие непонимания возникшее, разрешить третейски к выгоде обоюдной, то потом несчастных отвращают от церкви обвинениями в том, что должны они были с бедами своими в суд или к господину местному идти, и наказывают за неповиновение батогами да колодками.
А если купец, что церкви угодны, виновным вдруг в чем окажется, а в их законах даже за дыхание вина сыскаться может. То лютостию упиваясь его терзают яростно, через мученья торговца мирного ущемление Храму нанося немалое и в том радость извращенную обнаруживая.
А если же церковь решает ремесла поддержать или горожанам послабление проявить и благостью Единого наполнить, то сразу жалуются они Императору, что, мол, сие есть якобы козни корыстные, против них направленные и авторитет власти роняющие. До того дошло, что в некоторых городах уже и праздники церковные запретили проводить с должной яркостью, Единому угодной.
Что же до мысли праведной, церковью культивируемой, что живем мы все в Единой Империи, и добры должны быть друг другу и вежливы. Отвечают он,и что природные алмары Империю создали, а все прочие подчиняться должны бестрепетно. И бригланов, что в церкви трудятся праведно, почитают за трусов и выродков, а гехальцев смелых и опытных, к войнам более алмаров способных, не пускают к постам высоким, в страхе быть опозоренными. Кихан же, что во множестве служат церкви торговцами рачительными, ущемляют, и казнят без дознания за провинности малые, ненавидя за богатство и делу веры преданность. Тиоров яростных провоцируют, ущемления им всяческие чиня и ни в грош не ставя, Империи суть, как единого дома многих народов, отрицая. И только злокозненных тиоров терпят, как бюрократов и ученых, нужных им. А о хальстах нечеловеческих умолчу я, ибо к ним отношение таково же, как полагается, как расе, ниже нас по достоинству обретающейся.
Дремучие. Необразованные. Агрессивные и токмо иерархию свою почитающие, лишь к трудам ратным жестоким пригодные. Отвратились сии сыны неверные от лона церкви дотошного. Так в ереси своей безнаказанной далеко заходят, что и верить тем слухам нет желания, а не верить — грешить против истины. Опускаются, отвращаются, и заводят молельни домашние, сами желают Единому поклоняться, и дерзновенно труды о богословии нецерковном печатают, думают, что благодать Господню можно заслужить словами печатными, либо воздуха тайным сотрясением в кавернах сокрывшися.
А когда доходят до церкви они, то стоят, и на алтари и отцов святых, неверные, взирают с презрением, как на скоморохов базарных, и плюют на полы церковные. И на храм никогда не жертвуют. А заодно мирян оскорбляют насильственно, отрицая пред Богом равенство.
Среди них не секрет и редкость уже, что плодится всяческое гнилье, природе человечьей противное. Сколько ведьм, демонологов, чернокнижников, среди них развелось — неведомо. И отростки свои клешневидные, и ракушками спины заросшие, прячут в замках своих и в доспехах своих, угрожая тем самым безопасности всей Империи. Падки стали на хаос злокозненный, и на знания темные, злобные, и вампиров средь них много сыщется. Всех прочих тварей премерзостных. Так что веры уже да и нету к ним. Ибо трудно вызнать, кто Единому служит, а кто Градесу трижды проклятому.
Страсти темные, страсти грязные кипят в сердцах их растленных. Все, чего добивалась так долго церковь — завоеваний колониальных, не мечом, а более добром и словом добытых. Успехов дипломатических, мирные отношения со всеми соседями и ближними и дальними принесших. Выгод торговых, благословенными купцами принесенных. Видеть не желают, а, более того, желают похерить, токмо от того, что не ими — темными и неправедными, были успехи сии достигнуты. Жаждут войны и кровопролития, желают нести власть Имперскую, обагренную беззаконием, на земли, к ней не подготовленные, к должной склонности не приведенные. Желают, чтобы нас, как торгашей Ригельвандцев или кровожадных зверей из Шваркараса, так же на Экваторе ненавидели.
Всему, что есть и будет церковью достигнуто, они противники рьяные. И успокоятся только, когда не станет на земле Алмарской силы духовной, и тогда они к дьяволам оборотятся и во тьму страну вгонят безнаказанно.
Посему вопрошаю я. Неужели у его святости Архиепископа не стало сил и авторитета? Неужели на мальчишествующих императоров только такие же, как они, мальчишки беззаботные влиять могут? Верю, что нет. А значит, нужно от Трона Дралока, добиться всевысокого разрешения без расследования предварительного и доказательств учинять над аристократами инквизицию святейшую, подобно тому, как над мирянами мы власть на то имеем.
И тогда только, когда запылают костры и святые братья Бога-Защитника, закатают рукава в труде праведном. Император узрит, что за гниль пригрел у подножия трона своего. И сим свершится торжество веры, и порядок вещей наступит к вящей славе Господней необходимый!
Писано дня 12 месяца ихтиониса 807 года от Основания Алмарской Империи, выдержано же из диссертации честного богослова и священника Бога-Властителя Теодора "Непримиримого": "О необходимости ограничивать и сдерживать аристократию, а так же об расовых и национальных ущемлениях в империи".
Вас не рассудят сталь и кровь.
Дирк де Кабестэ встретил де Рано, не заметив грязи на одежде драгуна, и провел на место боя — двор дома сенешаля. Укрытый плитами щербатого камня, поросшего травой и лозами, он был удобнее в эту погоду, во всяком случае, удобнее грязной, сырой земли.
Двор был окружен кольцом фонарей и тремя треножниками, горевшими достаточно ярко и стабильно даже под дождем, чтобы можно были комфортно совершить обряд обоюдодоступной смерти. На противоположном краю двора мокли под дождем сенешаль и поэт. Похоже, они ждали уже некоторое время:
— Опаздываете, господа, — Посетовал де Эль, — Вы готовы?
— Приносим извинения, — Ответил, перекрикивая шум дождя де Кабестэ, — Готовы.
Дирк, на правах секунданта вызванной стороны, поинтересовался:
— Не угодно ли господам примириться и, принеся смиренные извинения перед Единым за мысль о кровопролитии, завершить дело богоугодным миром?
— Благодарю, но причина боя слишком серьезна, — Ответил ненаигранно мрачно Марк де Эль. — Кровь должна пролиться.
— Что ж, — Продолжил Дирк, — Господа, это бой чести, до смерти, сдачи одной из сторон, или невозможности продолжать дуэль по объективным причинам.
— Сходитесь, — Закончил сенешаль.
Поэт и драгун, любовник на службе церкви и убийца в чужой шкуре, они сходились, сжав рукояти клинков, не обращая внимания на струи холодного ливня, пробирающего до костей, под неверным светом укрытого за стеклом огня. Они медленно шли навстречу смерти или победе по старым плитам из камня, укрытые древними кампанскими лесами от лишних глаз.
Оба шли прямо. Драгун не горбился. Его стойка была не знакома поэту. Противник держал клинок иначе, к тому же это был палаш, тяжелее и мощней его тяжелой шпаги. Де Мелонье почувствовал тревогу, но холод дождя не загасил в нем пожара ярости против негодяя, оскорбившего его сестру и уведшего единственную за многие годы женщину, в которую поэт, черт возьми, все же влюбился на самом деле. Ярость и уверенность в победе придавали Алану сил, но в голове теснились мысли. Хоть и приятные, но лишние. Ученый размышлял о гордячке де Тиш и своей бедной сестренке. Он боялся, что на утро дуреха будет горько плакать о погибшем драгуне. Женщины столь переменчивы, де Мелонье любил сестру — самого близкого человека с самого детства, и не хотел, чтобы она винила брата в свершенном кровопролитии. Но выбора, кажется, не было, разве что не убивать негодяя? Нет, невозможно. Переменчивая женская природа. Отчасти поэт был благодарен де Рано, только навязчивые посягательства лейтенанта позволили ему понять, сколь настоящими были чувства к холодной магессе. Ради этих чувств не жалко и умереть. Впрочем, умирать он не собирался, Алан был уверен в победе, а еще он лелеял в душе мысль, что, когда разлучника не станет, Аделаида наконец-то обратит внимание на того, чью любовь так грубо отвергала. Поэт шел на смертный бой, полный мыслей о жизни.
Алан атаковал без разведки "флешем". На всей доступной скорости в нижний сектор, притворно не прикрытый высоким противником. Могучий батман, а вернее, просто невероятно быстрый удар огромной силы, сбил шпагу вниз, заставив ее выбить искры из каменных плит. На инерции пролетевший вперед де Мелонье получил сокрушительный удар окованным ботфортом в лицо, неприятно захрустел нос, кожа на прекрасном лице разлетелась лоскутами, он откатился и с трудом поднялся, пораженный.
Антуан де Рано. Он уже не думал ни о чем лишнем, мрачные мысли о преданных женщинах и собственной ничтожной гнусности ушли вместе с обликом драгуна. Реймунд Стург сбросил оковы роли. Он позволит себе гадливо осматривать себя в зеркало позже. Сейчас он был ремесленником, трудягой, завершавшим длительную и кропотливую работу. Все прочее осталось в тумане разума живого человека, которым он в данный момент не являлся. Против де Мелонье сейчас выступал бесстрастный и неумолимый механизм смерти.
Противник медленно шел по кругу, играя клинком. Поэт понял, что ошибся, он почувствовал горечь. Горько было умирать молодым, горько было понимать, что получая деньги от церкви за низкие, скотские дела, он так и не успеет потратить их на научные проекты, которые мечтал воплотить в жизнь, дабы выйдя из грязи искупить перед миром свою гнусь, облагодетельствовать всех.
Финт, взмах, батман, от которого немеет рука, перенос, и, о чудо! Удар прошел, клинок вошел в правое плечо ненавистного драгуна, вырвав кусок мяса дуэлянта. Де Рано откатился, и легко подбросив клинок правой, перехватил его левой.
Где-то раздался взволнованный вскрик де Кабестэ, тревожно зашептались Торн де Шальгари и Алекс де Гизари. Стиснул рукоять клинка Марк де Эль. Все эти жалкие фигляры были на стороне своего мнимого друга, Алан угрюмо усмехнулся про себя. "Вы для него такая же грязь, как и я". Ощущение одиночества, отсутствия поддержки, неожиданно придало ему сил, сейчас все зависело только от самого ученого, победа или гибель. И никого на линии битвы.
Де Мелонье почувствовал кровь и озверел. Он наседал на своего противника многоступенчатыми атаками с финтами, выпадами и переводами, еще дважды он достал врага, а теперь это был именно враг, в грудь и ранее раненный бок.
"Достаточно" — эта мысль мелькнула в мозгу Реймунда в тон вспышке молнии, осветившей хмурое небо.
Внезапно Алан понял, что враг играл с ним. Что все это было зря, что его хитро, подло и банально убивают. Что ж возможно это достойная награда за всех тех, кого он обманул и довел до смерти лживыми посулами любви.
Он хотел жить, он хотел прокричать: "Сдаюсь", — но не успел. Реймунд крутанулся, отталкивая устремленную к нему в выпаде шпагу, набрал энергию и в безумном волчке рубанул противника по голове, с оттягом, по-кавалерийски, как, возможно, учили де Рано. Палаш вошел в череп со стуком, как будто рубили полено, и сломался в страшной ране, в стороны разлетелись осколки металла и куски левой лобной и затылочной костей черепа поэта. Красные ошметки мозга выпали, отделенные от основной желеобразной массы, вывалился глаз, повиснув на нитке нерва.
