Тяжело вздохнув, я решился на крайние меры и без замаха, но сильно ударил его кулаком в лицо. Рефлексы бойца сработали почти без задержки: тело кувыркнулось назад с низкой скамеечки, уходя от нападения, и неуклюже повалилось на пол — все-таки три дня без пищи и воды даром не проходят. Я тут же подхватил обмякшего Пейрифоя подмышки и поволок прочь. Подскочивший слуга со светильником показывал мне путь в хозяйскую спальню, где на низком столике уже ждали хлеб и подогретое вино.

Потом он плакал — кажется, впервые в жизни — и проклинал всех богов разом. Гипподамия умерла родами. "Мальчик... был", — сообщила повитуха, жуя узкими губами. Несостоявшийся отец и бывший муж смотрел на меня воспаленными глазами, повторяя одно и то же: "Почему, Тесей? Почему они? Оба... сразу... почему?!"

Я прожил у него несколько дней, сопровождал во время похорон, заставлял есть, сидел рядом с ложем, когда он забывался беспокойным мутным сном... Теперь Пейрифой снова стоял передо мной, и где-то в груди зарождалось предчувствие катастрофы. Но его первые слова заставили меня вздрогнуть от неожиданности:

— Тесей, собирайся, мы едем в Спарту!

Строфа шестая. Тесей.

День похож на старого скрягу, который, впервые перебрав неразбавленного, начал швырять накопленные богатства направо и налево. В небо — пышущий жаром котел, полный расплавленного золота: вот вам! Под ноги — блестящую драгоценную крошку: нате! В толпу собравшихся зрителей — пригоршни сверкающих камней: держите! Фибулы, перстни, браслеты, ожерелья, подвески... Женские праздничные наряды заставляют стыдливо розоветь — над туго стянутыми талиями колышутся обнаженные груди, у многих подкрашены соски. Интересно, Ариадна тоже такое носит? Окидываю взглядом трибуны, но глаза слепнут и начинают слезиться — ладно, не сейчас.

Монотонное и бесконечное вчера утомило сильнее любой тяжелой работы. Встать пришлось в несусветную рань, чтобы натереться душистыми маслами и уложить волосы в замысловатые прически. Прическами, конечно, занимались рабы — по-моему, соорудить такое на человеческой голове можно только под угрозой смерти, не иначе. Булавок натыкали — жуть, все время хотелось чесаться. Вместо хитонов заставили напялить какие-то юбки и дурацкие передники, украшенные золотом в самых неожиданных местах. Когда я окончательно почувствовал себя жертвенным бараном, нас повели на убой... в смысле, на храмовую церемонию.

Храм оказался чудовищно, непристойно огромен. Его разъевшаяся туша подставляла солнцу блестящую чешуйчатую спину, занимая едва ли не больше места, чем царский дворец. Обширный внутренний двор был окаймлен портиками и утыкан жертвенниками, как грибами. Возле каждого пылал огонь, и в этом пламенном кольце кипела водой в котле какая-то суматошная деятельность, а число зрителей снаружи непрестанно увеличивалось. Удар гонга оборвал мельтешение и болтовню — обряд начался.

Вонь от сжигаемой на алтарях требухи заставляла желудок переворачиваться. А может, виноват был голод: завтраком нас не накормили — то ли по обычаю, то ли просто не успели. Кровь, вино, оливковое масло, смешиваясь, стекали ручейками на потемневшие плиты и оттуда — на землю. Девушки-танцовщицы, похожие на нимф в своих светлых воздушных одеяниях, наступали босыми ногами в поблескивающие на солнце лужицы, и их ступни становились красными — в цвет крашенных охрой бычьих рогов.

Легким кучевым облачком нимфы подплыли к центру круга, образованного алтарями, и вдруг разлетелись, рассыпались в стороны, оставив посередине одинокую фигуру. Сердце пропустило удар — Ариадна?! Нет, обознался. Мерный ритм барабанов всколыхнул тяжелый воздух. Дрогнули пластины массивного ожерелья. Звякнули браслеты на запястьях и лодыжках. Темные пряди, перевитые золотыми лентами, упали на лицо — танец начался.

Руки-змеи, руки-лианы плетут неведомую вязь, замысловатую серебряную сетку — кого ловить будем? Нет ответа. Бедра колышутся лодкой на волнах, детской колыбелью. Волосы — плети водорослей в толще воды. Сильно подведенные глаза невидяще смотрят вдаль, вспыхивая небывалым черным огнем. Истома, угроза и тайна женского естества сгущаются вокруг танцовщицы, накрывают зрителей облаком мускусного аромата. Я ловлю себя на том, что стою, подавшись вперед, забывая дышать и моргать. Впиваюсь взглядом, как голодный жадными пальцами судорожно вцепляется в кусок брошенной лепешки.

В этот момент девушки расступаются, и в круг выходит... нет, не Астерий, как показалось мне с перепугу. Видать, один из жрецов надел маску и изображает то ли Зевса-быка, то ли... Женщина вьется вокруг него побегом плюща, пауком, ткущим паутину, и одновременно — бабочкой, запутавшейся в липких нитях. Зверь принимает предложенную жертву, изображает соитие, а мне становится противно. Я все понимаю — обряд плодородия, женское начало, мужское начало, но... не могу. Отворачиваюсь от танцоров и прикрываю глаза — слишком похожи маски, слишком знакомы движения тел. Ну их, в самом деле.

Потом нас повели в обход храма к его западной стене. Там, между двумя старыми оливами — интересно, как деревья могли уцелеть при строительстве? — стоял жертвенник, над которым возвышалась каменная бычья голова. Немолодой жрец с родимым пятном во всю щеку забубнил невнятицу — я не вслушивался и очнулся, когда получил чувствительный толчок в спину от кого-то из своих. В руках обнаружилось тяжеленное золотое блюдо, наполненное плодами и злаками, а жрец ловким ударом по голени заставил меня опуститься на одно колено и зашептал на ухо слова на незнакомом языке.

Рот сам, помимо воли, стал повторять непривычные шипящие и гортанные звуки. На минуту почудилось, что бык с барельефа смотрит мне прямо в лицо. Или не почудилось? Глаза зверя начали наливаться красным светом, метать искры, изо рта и ноздрей пошел дым. Позади кто-то испуганно вскрикнул. Я оторопело моргнул и, оторвав взгляд от бычьей морды, увидел паренька лет десяти, который, скорчившись в закутке между жертвенником и стеной храма, возился там, сопя от усердия. Наружу высовывались то измазанная пятка, то острый ободранный локоть. Ну, по крайней мере, стало ясно, что дым из бычьих ноздрей — не плод моего воображения.

Жрец, похоже, впал в молитвенный экстаз и не заметил, как я стащил с роскошного блюда горсть оливок. Каменному быку все равно, а мне для дела. Я швырнул оливкой в мальчишку и попал. Он вздрогнул, недоуменно огляделся по сторонам и вернулся к прерванному занятию. Еще несколько попаданий ничего не изменили в расстановке сил. Тогда, изловчившись, я стянул с жертвенника яблоко (совсем маленькое, я же не чудовище).

Этот метательный снаряд вынудил парнишку подскочить с возмущенным воплем, на траву посыпались щепки и сухие ветки. Я еле удержался, чтобы не расхохотаться в голос — до того потешно выглядела его испуганная мордочка. Обалдело моргающий жрец только подливал масла в огонь — в переносном смысле, конечно.

День тянулся нескончаемой нитью, будто пряха Клото задалась целью его обессмертить. Сумерки густели неохотно, делая кому-то большое одолжение и раздумывая, что бы попросить взамен. Вместе с темнотой пришла тоска и взялась за меня всерьёз. Как и обещал Астерий, нас разместили при храме — видимо, в бывшей кладовой. Неистребимый запах пряностей тревожил обоняние. Спят ли мои спутники? Я уже успел шепнуть им, чтобы завтра держались поближе ко мне, особенно после состязаний. Немножко рассказал про Лабиринт и план побега. А самому при этом хотелось выть на луну на пару с какой-нибудь бездомной псиной, обиженной судьбой и людьми, или плюнуть на все и пойти знакомой дорогой в подземелья.

Открыть дверь, попросить рабов нагреть воды, смыть с себя дурацкое масло, упасть на ложе в родное тепло — и пропади оно все пропадом! Минос, Лабиринт, Игры, клятвы, боги, жертвы... зачем? Я уеду управлять государством и растить наследников, Астерий останется бродить тенью по дворцу и изредка муштровать новобранцев. Будущее явственно пованивало тухлой рыбой.

Я встал и вышел во двор — раз уж не могу уснуть, так хоть воздухом подышу. Луна издевательски подмигивала с небес: скучаешь, красавчик? Привыкай! Оливы насмешливо шелестели листвой: не спится, дружок? Ветер хватал за плечи, ерошил волосы на затылке холодной ладонью: тебе одиноко, мальчик? Ночная птица пронзительно вскрикнула где-то над головой: радуйся, Тесей, сын Эгея!

— Радуйся, Тесей, сын Эгея, — а это уже не птица. Бледное узкое лицо как будто светится в темноте, черное покрывало вышито звездами. Нюкта-ночь спустилась на землю поговорить со смертным?

— Радуйся, Ариадна, дочь Миноса.

Молчание — терпкое, как старое вино — разливается в воздухе, каплями оседает на губах, сушит горло. Молчание дрожит серебристой струной Орфеевой лиры, заставляя окружающих напряженно вслушиваться в тишину. Но отточенное лезвие чужого голоса рассекает струну наотмашь, и молчание, обиженно взвизгнув, с оттяжкой бьет невежу по губам.

— Скажи мне, Тесей, исполнишь ли ты свою клятву? Возьмешь ли меня с собой в Афины, назовешь супругой перед богами и людьми? — голос холодный и ломкий, у слов острые края, тронь — обрежешься.

— Но... Ариадна, что заставило тебя подумать, будто я собираюсь нарушить обещание? Разве я дал повод подозревать...

Нетерпеливый взмах рукой, и звезды с покрывала взлетают вверх, чтобы снова упасть на землю.

— Не увиливай от ответа, трезенец. Сейчас нить твоей жизни — в моих ладонях! — боги, да она вот-вот заплачет! Я делаю шаг по направлению к тонкой фигурке, но та отшатывается — и лезвие ножа тускло блестит в лунном свете. Ну и ну!

— Да, Ариадна, я исполню клятву. Призываю в свидетели ночь и ветер и повторяю, что женюсь на тебе и увезу в Афины. Скорее небо с морем поменяются местами, чем я изменю данному слову.

Колки на лире ослабевают, позволяя вдохнуть полной грудью. Нож с жалобным звоном падает на каменные плиты. Плечи вздрагивают, руки устремляются навстречу, но тут же отдергиваются назад.

— Ну что ты, маленькая, что ты... — слова царапают горло, во рту — сухое каменное крошево, но молчанию нельзя позволить подняться с колен.

— Я не могу без тебя, слышишь? — горячечный сбивчивый шепот обжигает кожу. — Никому тебя не отдам — ни человеку, ни богу, ни зверю. Отец ругался, грозил запереть меня в храме Гестии, если не выброшу дурь из головы. А мне все равно. Я так боялась, что ты... что он... что из-за него ты отвергнешь мою любовь, а она сказала...

— Подожди. Кто "он"? Кто "она"? Я ничего не понимаю!

Тянусь к Ариадне: успокоить, приласкать, но она отрицательно качает головой.

— До окончания завтрашних церемоний ко мне не должны прикасаться мужские руки, иначе Великая мать разгневается. Впрочем, она и так...— нервный смешок. — Астерий велел кое-что тебе передать. Но когда я сказала Дите, куда иду...

— Кто такая Дита?

— Моя служанка. Помнишь, она провожала тебя к месту нашей последней встречи? Так вот, Дита начала плакать и причитать, что ты недостоин быть прахом у моих ног, потому что она своими глазами видела, как вы с моим братом... — скулы вспыхивают румянцем, заметным даже в темноте. Но Ариадна находит в себе силы закончить: — ...целовались.

Сердце пропускает удар. Она не могла нас видеть! Пробраться в подземелья к Астерию невозможно, а в лесу мы были одни... или все-таки?

— И ты опять поверила всяким глупостям? — голос звучит уверенно и насмешливо, ни одной фальшивой ноты.

— Она сказала, что ходила в лес к дальнему источнику за целебными травами, но, услышав рычание и звуки борьбы, испугалась и спряталась в кустах. Через несколько мгновений на поляне появились двое: ты несся впереди, а за тобой гнался мой брат. Дита хотела уже бежать во дворец и звать на помощь, но ты, обернувшись, толкнул Астерия в грудь, вы упали и покатились по траве. Она решила, что один из вас сейчас отправится в Аид, но вы занялись отнюдь не дракой.

Гадес побери эту девчонку, ее рассказ слишком похож на правду!

— Я поверила, да! Потому что пряталась на верхних трибунах и подглядывала за тренировками. За тобой... за вами. Ты очень легко краснеешь, Тесей — знаешь?

— Послушай, я... восхищаюсь твоим братом, он очень... сильный. Не только телом, я имею в виду, — ох, вот сейчас бы не залиться краской. — И всегда о тебе заботится. Это ведь он придумал, как нам с тобой сбежать с Крита. Тебе следовало бы больше ему доверять.

— Я знаю, знаю, но... впрочем, теперь я уверена: все будет хорошо. Подними нож — в Лабиринте тебе понадобится оружие. И еще — вот, — из-под накидки пугливым зверьком выпрыгивает ладошка, сжимающая... клубок? — Астерий сказал, что ты наверняка забудешь про веревку. Он угадал?

— Твоего брата следовало бы наречь Тиресием, хоть он и зрячий, — бурчу себе под нос. Все-таки хорошо, что к Ариадне нельзя прикасаться — сейчас я совершенно не расположен к нежностям.

— Мне пора. До встречи, любимый. Я принесу жертву Нике, чтобы она даровала тебе удачу. Умоляю, береги себя!

Тонкий силуэт растаял в темноте. Я, не торопясь, возвращался обратно в дом, а в голове ночной бабочкой билась запоздалая мысль: "Служанка не могла видеть нас с Астерием и остаться в живых, потому что целоваться в маске невозможно..."

Пронзительный звук флейты возвращает меня из дня вчерашнего в день нынешний, на переполненный стадион. Сейчас в царскую ложу войдет Минос, и состязания начнутся. В противоположность Афинам, здесь почетные места подняты высоко над землей, а беднота толкает друг друга локтями возле самой арены. Оно и понятно — близкое знакомство с быком приятным не назовешь.

Мы толпимся под южной трибуной, возле бычьих загонов. Рядом переминаются с ноги на ногу критяне. Главный претендент на победу высок — выше меня на полголовы — строен и черняв. Презрительно оттопыренная губа и полуприкрытые глаза не могут скрыть ликование — ему шепнули, что Астерия на Играх не будет. Нас он в расчет не берет и мысленно примеряет на себя лавровый венок.

Смешливая рыженькая девушка шепчется со смуглой черноглазой подружкой, розовея от смущения. Подружка поворачивается и оценивающе осматривает меня с ног до головы, потом безразлично пожимает плечами. Рыжая, упрямо мотнув головой, направляется в мою сторону, но тут звучит условленный сигнал — нам пора. Напоследок мне достается ободряющая улыбка, на которую я не успеваю ответить.

Торжественный проход вдоль трибун, церемониальный поклон правителю — и бронзовые ножницы мойры Атропос отрезают все лишнее, оставляя только круг арены и черную пасть бычьих ворот, откуда на свет появляется огромная лоснящаяся туша. Обманчиво неторопливые движения, налитые кровью глаза, под шкурой бугрятся узлы мышц — воплощение древнего божества ждет своих жрецов.

Один из критян бросается навстречу быку, прыжок — и зверь, всхрапнув, начинает привычный бег по кругу под гул и выкрики с трибун. Говорят, в начале прыгать легче — животное еще не распалилось, не набрало скорость. Признанные мастера никогда не идут первыми — это удел новичков. Наверное, критянин и есть новичок — его хватает только на полкруга, а потом он неловко соскакивает на землю, подворачивает ногу, и ловцы быстро уводят его в сторонку. Правила здесь простые: не продержался круг — выбываешь из состязаний.