Дезертиры

Каждый день я удивляюсь, что я все еще жив. Для этого нет никаких оснований.

Я художник.

Я сумасшедший.

Я здоров физически, но я не на фронте. Как я избежал воинской повинности, неважно, это муторная история.

Я, наконец, гомосексуалист.

Будь я еще и евреем, тот факт, что я жив, тянул бы на чудо. А так это лишь недоразумение. Ну хорошо, чудесное недоразумение... Полагаю, что, живи я в Германии, его не случилось бы. К счастью, я в Вене. И у меня есть основания считать, что Вена хранит меня... ну, я же говорю — я сумасшедший, имею полное право на иллюзии, более того — на право слышать голоса, общаться с покойным Босхом и получать сексуальное удовлетворение с помощью беличьей кисточки...

Я старался — немного, но все же — быть полезным Рейху. Хотя бы для того, чтоб остаться в живых. Я вступил в НСДАП. Я даже получал заказы на эскизы пропагандистских плакатов. И ни одного не выполнил. Заказа, не эскиза. Эскизы-то я сделал, но показать их потом не посмел... Рейх любит красивых, сильных мужчин. Я тоже. И те, кого я изображал на плакатах, были явно неравнодушны ко мне, причем я не замечал этого, пока рисовал. И лишь потом заметил, что парень, призывающий венских подростков вступать в Гитлерюгенд, подмигивает совершенно недвусмысленно... А каков получился у меня солдат Ваффен-СС... он, пидор этакий, держал в руке пистолет и ухмылялся так, словно вот-вот засунет его холодное, зато твердое дуло себе в жопу и начнет делать им старое, как мир, "туда-сюда", а в финале спустит курок — все с той же развратной ухмылкой, переходящей в смертельный оскал. Выеби меня, и пусть я сдохну — я сдохну счастливым. Весьма актуально для Рейха...

О, лицемеры.

Они ненавидят нас? Тихо, спокойно с расстановочкой я спрашиваю: они — ненавидят — нас? Гомосексуалистов? Хм.

Искусство всегда говорит правду. Даже если художник бездарен или лжив — его работы скажут о том, что он бездарен или лжив... Наивен тот, кто думает, что Бог не стоит у него за плечом, когда он марает холст, и не направляет его руку.

Возможно, порой и не Бог. А его, так сказать, коллега по поддержанию мирового баланса. Но это неважно. Важно лишь то, что искусство скажет правду даже тогда, когда художник не хочет или не может ее сказать...

Искусство Рейха не исключение.

О, фарисеи...

Все эти арийские мужчины и юноши на плакатах, жмущие друг другу руки, обнимающие друг друга за плечи... их блудливые взгляды и довольные улыбочки... Ганимеды в черных галстуках, Ахиллы и Патроклы в коричневой форме. А не дрожали ли сладострастно кривые жилистые ручонки Арно Брекера, когда он ваял свои шедевры "Вермахт" и "Партия"? Голый вермахт с мечом и яйцами. Голая партия с факелом и яйцами... Какая прелесть, черт возьми. И все эти антично обнаженные боевые товарищи, сжимающие друг дружку в жарких и потных каменных объятъях... Рейх, ты любишь стройных подростков и сильных мужчин той же любовью, что и я. Но никогда не признаешься в этом, предпочитая тайно дрочить на голый вермахт Арно Брекера. А тех, кто был честен, ты вымел своей грязной коричневой метлой...

Где все мои друзья?

Здоровяк Бруно на фронте.

Лотар и Вольферль — Боже, какая была милая пара! — просто исчезли. Боюсь, что я знаю, куда.

Рыжий Альфи со страху женился. Смотреть на него стало тошно — физия у него была бледная и постная, как у мужа Арнольфини у ван Эйка, даже веснушки с нее слиняли. Потом он повесился — может, тоже со страху. А может, от омерзения...

И, наконец, самый мой близкий — да, во всех смыслах — дружок, Артур его звали, я звал его "мой король", а он, смеясь, называл меня Ланселотом — уехал. Да, незадолго до войны собрал вещички да и махнул в Америку, даже не предупредил, ну то есть ни разу даже не обмолвился, что собирается... А я чуть с ума не сошел, думая, куда он пропал. Ключа от его квартиры у меня не было, он не дал мне его, потому что я не доверил ему ключ от своей мастерской. Все по справедливости. Но все же... вот так смотаться... Не по— королевски, надо сказать. Я знаю, чего он боялся, конечно... чего мы все боялись... Но тогда разозлился так, что подумал: "Каждому Артуру — свой Пелленор. И твой тебя еще ждет. От него не сбежишь."

Если б я не столкнулся случайно в кафе с его сестрой, я б так ничего и не узнал. До сих пор вспоминаю ее узкий, сухой и жесткий, как у брата, рот. Но у Артура рот был как у дожа Леонардо Лоредана с портрета Беллини, а у нее — как у змеи, вот-вот метнется ядовитая стрела... Я старался быть вежливым с ней — такая побежит в гестапо и донесет, только поэтому. Я спросил его адрес в Америке. И получил:

— Зачем тебе адрес? Мало того, что ты испоганил ему жизнь здессссь...

Говорю же, змеюка и есть... Конечно, я не рассказал ей, что это Артур подошел ко мне первым в далеком 27-м году... И разумеется, я умолчал о том, что уже тогда он был так развратен, словно все пидоры мировой истории передали ему свой драгоценный опыт. Начиная с древних греков. Художник ебли. Артист, можно сказать. И — ничего святого. Даже в тот день, когда хоронили его мать... гости, видите ли, ходят, скорбя, по дому и выражают соболезнования змееподобной сестрице, а Артур тихо и горестно ебет в кладовочке друга Йозефа. То есть меня. А потом еще и интересуется, не сбился ли его траурный галстук...

А теперь я один.

И если б мне предложили вернуть Артура, этого квази-короля, который побоялся сказать мне, что уезжает (неужели он думал, что я могу сесть ему на хвост?), я... наверное, согласился бы. Потому что если ты привык быть с кем-то и ебаться когда захочется, одиночество сводит с ума, и это не метафора.

Я действительно сошел с ума.

И это подтвердит любой, кому я покажу содержимое кладовки в моей мастерской...

Что может лежать в кладовке художника?

Его работы, которые никогда не увидят выставок и покупателей.

А ведь пока я был не один, я писал обычные картины. Хорошие картины. И меня называли "многообещающим"... а потом "вещью в себе"... а в тридцатом году, о, что было в тридцатом... Моя лучшая, моя любимая работа — "Вена" — висела у Артура дома, а напротив нее стоял Пуци Ханфштенгль. Долго. С полчаса, не меньше. Артур мой кого только не знал...

Кто не помнит Пуци? Все помнят Пуци, правильно? Все, у кого пальцы были в краске в те годы... Не утверждаю, что Пуци разбирался в живописи лучше всех в Германии, но был в первой тройке — это уж точно. Не знаю уж, где мой Артур с ним познакомился и каким образом затащил к себе, но этот парень одним своим присутствием расставил все по местам, будьте уверены. Артур всегда считал, что его гостиная "оригинальна" — а я слишком берег его чувства и никогда не говорил, что нахожу ее убогой и претенциозной. Но, стоило в ней появиться Пуци, стало видно, что гостиная Артура — плод победы денег над вкусом. Как это получилось — не знаю. А Артур... о, как он меня насмешил своим натянутым "светским" видом. Он, независимый, нахальный, плюющий на всех с крыши ратуши, танцевал вокруг гостя, как официант, у которого хватает старательности, но недостает умения быть незаметным. А Пуци не обращал на его па-де-де никакого внимания. Он смотрел на картину. На мою картину...

Этот момент остался в моей памяти навсегда. Без Артура, словно того и не было рядом. Артур с заискивающей своей суетой словно растворился в широком солнечном луче, падавшем из окна (дело было в мае, и солнце сияло вовсю), превратился в колеблющийся столб пылинок... Остались моя картина на стене — удачно освещенной, надо сказать, стене — и Пуци, который на нее смотрел.

Впрочем, нельзя сказать, что он просто смотрел. У меня было полнейшее ощущение, что он вступил с ней в некий диалог, никому не слышный и вряд ли кому понятный — но картине он был внятен, она отвечала ему что-то, я видел, как он вдруг улыбнулся, словно услышал нечто радостное.

Если б в тот момент Артур вякнул что-нибудь, я бы убил его. Если б под окном заорал газетчик — я бы вышел и забил ему в глотку всю пачку газет.

У каждого художника есть — во всяком случае должен быть — момент, который он будет вспоминать вновь и вновь, едва лишь его одолеют вечные наши сомнения в себе и своем даре... момент, утверждающий его как пусть не мастера, но как что-то стоящее внимания... У кого-то это — успешная выставка, академическая награда, восторженная статья в журнале... а у меня — этот солнечный, солнечный час в безвкусной гостиной Артура, а на стене — моя "Вена", девочка-балерина в своей гримерке, загроможденной огромными, чуть не больше ее самой, букетами — недолговечными, но роскошными свидетельствами славы и признания, и в том, как они заполонили маленькое помещение, есть нечто погребальное... а ведь она еще жива. Хоть и смертельно устала. Помню, как дрожала моя рука, когда я писал каплю пота на ее нежном виске. Помню, мне хотелось плакать, когда по воле моей кисти бессильно вытянутые стройные ножки оканчивались натруженными, по-старчески сухими мозолистыми стопами. Балетки валялись рядом на полу, а снять пачку, стереть грим у нее пока не было сил...

Моя "Вена" на стене... а напротив, склонив лохматую голову и по-плебейски сунув руки в карманы чуть не по локоть, стоит долговязый парень и не может оторвать от картины грустных серых глаз. А я как-то странно, со стороны, словно эта картина и не моя вовсе, наблюдаю за ним, и мне совершенно наплевать, сколько стоит одна небрежная реплика этого элегантного растрепы... а стоит она порядочно. Кое-кто умом бы тронулся от счастья, если б Пуци похвалил его работу. А мне было не то чтобы наплевать... мне было хорошо. Мне все равно было, что он скажет, главное я уже увидел: картина воздействует...

Пуци с трудом оторвал от нее глаза, и взгляд его сразу стал сонным. Он перевел его на меня и тряхнул головой, его роскошный каштановый чуб взлетел и неудачно упал на левый глаз, и он ладонью отбросил его назад — совершенно уличным, невоспитанным жестом, который очаровал меня своей непринужденной развязностью.

— Можно взглянуть на другие ваши работы? — спросил он.

Не этого я ждал. Но повел его в мастерскую, конечно же. За нами, возможно, петлял по улицам призрак Артура, но точно я этого сказать не могу... Дело в том, что мне было плевать на Артура в тот момент. Я не услышал от Пуци похвалы, но и это было неважно. Я весь горел, в глазах у меня слегка двоилось, как и бывает от жара. Я хотел этого длинного черта, вот в чем дело. Захотел, когда он пятерней причесывал свой чуб над сонными глазами цвета голубиного пера... Захотел остро и жадно, как вампир теплой крови, как мартовский кот случки... Причем с осознанием, что вампира ждет осиновый кол, а коту придется быть изодранным в кровь с ушей до хвоста — и при этом, может быть, так и не вкусить вожделенной сладости с кошкой...

Впрочем, если кто и был кошкой — то я. Я умею получать удовольствие и так и этак — вполне себе трахал рыжего Альфи и ложился под Артура... При одном взгляде на Пуци было ясно, что если и разведешь его на это — то ляжешь под него и не пикнешь. И только так.

В мастерской я показал ему все работы, которые сам считал удачными. Яйца мои тихо и нежно вызванивали в штанах что-то вроде благовеста. Ни Артура, ни его призрака тут уже не было. А Пуци, холера, смотрел картины. Смотрел картины. Я чуть не кончал от одного взгляда на его холеную морду, а он смотрел картины...

— Здесь можно курить?

Странный вопрос.

Потом он вынул из внутреннего кармана плоскую фляжку и предложил мне. Это был коньячище редкой ядрености. А может, просто похожее на коньяк пойло... я ведь не пью, никогда не пил, поэтому не разбираюсь во вкусе спиртного. Он приложился к фляжке вслед за мной.

— По-трезвому мои работы воспринимать невозможно, герр Ханфштенгль? — спросил я.

— Я очень люблю смотреть на работы, — сказал он, — когда рядом нет автора. У художников такое больное самолюбие, что мне порой просто неловко, что я к картине спиной повернулся...

Про работы я заговорил для отвода глаз. Меня уже не интересовало, как они ему. И он это понял.

И опять предложил мне фляжку...

А потом я, глядя в сторону, положил руку ему на бедро. Попробуй тут справься с собой...

Он ведь сидел в моем кресле, которое давно уже лежало в руинах — во всяком случае, просело чуть не до полу. С его длиной сидеть в этом убожище можно было, только вытянув ноги, иначе коленки торчали бы возле ушей. Боже, как хороша была эта длиннющая фигура, расслабленно вытянувшаяся в калечном кресле, как красиво эта самовлюбленная, избалованная вниманием сволота откинула башку на неудобную спинку, как величественно глянули на меня серые глаза из-под тяжелых век в бархатной опушке коротких темных ресниц...

— Я не сплю с мужиками, герр N., — сказал он.

Но позы не поменял, вообще не шевельнулся.

— Я не хочу с тобой спать. Мне будут сниться кошмары, — сказал я. Слишком быстро и нервно.

— Тебе они и так снятся.

Он угадал. И от этого мне стало хуже, чем было. Было-то еще ничего — соображалка работала. А после этого — отказала.

— Я просто хочу тебе отсосать, — быстро сказал я. — Вот и все.

— Вы никогда не сдерживаете своих желаний?

— Никогда. Считаю, этого делать вообще не стоит — пропадет вкус к жизни.

— Я просто хочу дать вам в морду за ваше предложение. Вы по-прежнему считаете, что не стоит сдерживать своих желаний, герр N.?

Он поднялся. Я опустил глаза, как провинившийся ученик перед директором гимназии — именно так я себя и чувствовал.

— Вернемся к вашим работам, — легко сказал он. — Хотите совет?

— Какой странный вопрос — хочет ли художник совета от Пуци...

— Стоит учесть, что Пуци иногда дает очень странные советы, герр N. Дезертируйте.

— Что?.. В каком смысле?.. Я ведь все же художник, а не солдат...

— В Рейхе все солдаты. Если хотите остаться художником — соберите работы и валите отсюда, иначе тут угробят или ваш дар, или вас...

Я был так ошарашен, что молчал, не зная, что ответить.

— Только не ляпните где, что я вам такое говорил. Иначе меня на пару грубо выебут Борман с Гиммлером, а это сомнительное эротическое удовольствие... — весело добавил он. Но глаза у него не смеялись. И это грубое "выебал" у такого светского парня явно скользнуло неспроста.

А я, дурак, не сдержал языка, брякнул:

— Я бы вас выебал нежней, чем они...

— Не сомневаюсь, но нахожу сомнительным и это счастье...

— Герр Ханфштенгль, ваша настоящая фамилия не Гамлет? Столько сомнений...

— Сомнение есть свойство мыслящего человека, — спокойно ответил он. — А Гамлет вообще-то имя, а не фамилия...

Он насмешливо глянул на меня, подмигнул тем глазом, на который свесился чуб, и вдруг продекламировал:

— Баронет Антуан де ля Гриль

Черна ворона звал на кадриль.

Все кричали: "Барон

Поощряет ворон!"

И барон нес моральный урон...

Я обалдело спросил:

— Что-что? Что это?..

— Лимерик.

— По форме — безусловно... — пробормотал я, — Но не припомню этого шедевра у Лира.

— Вы правы, он не принадлежит Лиру. И правы в том, что только по форме. Ибо подлинный лимерик должен быть абсурден по смыслу. А тут некий смысл просматривается...