↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Все описанные события являются вымышленными,
а любые совпадения — случайными.
Автор приносит извинения за возможные исторические неточности,
а также за юридические и правовые ошибки, допущенные в ходе повествования.
Если же Вам еще нет 18-ти лет,
или Вы абсолютно не приемлите гомосексуальных отношений,
и Вам неприятно читать о них, а яой приводит Вас в бешенство, -
пожалуйста, не читайте эту повесть и верните ее прямо сейчас.
??
МЕСТЬ
Повесть
"... да, слезы драгоценней
У тех, кто плачет в первый раз.
Но нет от боли панацеи,
Есть только смерть ОДИН ЛИШЬ РАЗ,
...и та — лишь раз"
Сара
Япония, 1964 год
Была дождливая ночь. Порывы ветра, полные небесной воды, хлестали его по лицу, но он не обращал на них внимания. Жар схватки еще не отпускал его, он тяжело дышал, глаза горели, все тело, будто, звенело. Образы боя еще захлестывали его сознание — полоснуть мечом... увернуться... напасть... удар... звон, стальной плач меча... полоснуть... Вскрик... что-то горит на груди...
Раны его сочились кровью, но он не чувствовал боли. Лишь остывающая ярость, лишь покой, пришедший на смену быстрым движениям сильного тела... Постепенно все стало тускнеть, меркнуть, вернулась способность мыслить. Он склонился над лежащим перед ним человеком, долго всматривался в его лицо — ненавистное, жестокое лицо. Оно снилось ему во сне, он мечтал видеть его искаженным предсмертной мукой... И вот он сделал то, что хотел. Разве нет? Столько лет он искал его, жил этой местью, взращивал ее, она вела его, давала ему силы, когда он был одинок, когда жизнь била его по лицу. Он взрослел, учился и ждал. Столько лет, все это время, он ждал этой минуты, — когда своими руками убьет человека, принесшего столько горя его семье, и, видя, как он умирает, преклонит голову и произнесет: "За тебя, отец!".
Так почему же теперь, когда с его меча стекает на землю кровь его врага, он не чувствует ни торжества, ни радости, не чувствует ничего, и душа его пуста, как глаза мертвого? Помутневшим взором он смотрел на распростертое тело. Он не понимал, что происходит, почему ему так плохо.
Внезапно на него навалилась такая усталость, такая тоска... До этой минуты он знал, что ему делать, как жить. Теперь же... Он уронил меч и упал на колени рядом с поверженным врагом. Горло сдавило, и, закрыв лицо руками, он вдруг зарыдал, сотрясаясь всем телом, словно безумный. Слезы выжигали полосы на его лице, смешивались с дождем и соленым потоком стекали по подбородку. Он вдруг почувствовал невыносимое одиночество, будто он остался один во всем мире, один во всей вселенной, и нет больше ничего, ради чего стоит жить, дышать, терпеть боль. Теперь у него никого нет. Никого! Даже того, кого он мог бы ненавидеть...
Внезапно голос, отдаленный вскрик разорвал тишину вокруг него, будто кто-то позвал его. Вздрогнув, он отнял от лица руки и огляделся. Но вокруг никого не было: он по-прежнему был один, наедине со своим мертвым врагом. И его по-прежнему окружали только тьма и дождь. Плечи его поникли, голова снова упала на грудь...
Потом он медленно, словно старик, поднялся с колен, взял свой меч и, как во сне, пошел прочь, в темноту. За его спиной, будто закрывая дверь в прошлое, сомкнулись потоки холодной серой воды.
Побережье Тихого океана, 1965 год
Он стоит на борту огромного корабля и смотрит вдаль, туда, где только что исчез в дымке берег его родины. Карие глаза прищурены, губы твердо сжаты, длинные волосы развеваются на влажном соленом ветру. Он вдыхает этот ветер, прикрывая глаза и сдерживая дыхание. Он не замечает, как смотрят на него проходящие мимо люди, как украдкой кидают на него заинтересованные взгляды женщины, как оценивающе оглядывают его мужчины. Он не видит ничего вокруг себя: весь он — лишь взгляд, впившийся в полоску между небом и водой, лишь стон, рвущийся из сердца, но замирающий в горле, лишь побелевшие пальцы, вцепившиеся в перила...
Он пытается справиться с собой, заставляет себя глубоко и спокойно дышать, собрать в кулак всю свою волю и стряхнуть с себя навалившуюся свинцовую тяжесть потери... Руки его расслабляются и падают вдоль тела, он опускает глаза, поворачиваясь, чтобы уйти, но не может сделать ни шага, силы будто покидают его. Он опирается спиной на перила, поднимает голову, загоняя назад жгучие слезы. Вдруг там, наверху, в белой пустоте, он видит птицу, парящую на ветру, — белые крылья распахнуты, она будто не двигается, лишь невесомо скользит, отдаваясь несущим ее потокам воздуха. Она так прекрасна, так далека, так свободна... Он, не отрываясь, смотрит на нее, и ему хочется также парить в прохладной разряженной пустоте, раскинув руки, забыв обо всем, — о боли, о страхе, о своем пронзительном земном одиночестве. На мгновенье красивое лицо искажается от боли, брови сводит к переносице, лоб хмурится. Но через секунду он уже владеет собой, и вот уже обычная, спокойно-холодная маска скрывает его истинное лицо.
Нет, он еще силен! Холодный рассудок постепенно возвращается к нему, и он начинает мыслить — жестко и спокойно. Больше ничего не связывает его с этой страной. Все, что он пережил и испытал здесь, только раньше было переполнено горем. Теперь же пусть отдается только гулкой пустотой в его сердце. Пусть не будет больше ни воспоминаний, ни сожаления, ни боли, ни слез. Ничего. И никогда... Пусть останется лишь ощущение, что теперь все кончено, что теперь все так, как должно быть, и все, что сделано — правильно, — и тот бой, и этот корабль, и та, другая, чужая страна... Все верно! Верно... Ведь уже был в его жизни тот сумрачный туманный рассвет, когда он лежал на полу в слезах, истекая кровью от ран, но не хотел думать о них, не хотел бороться за жизнь, не хотел жить... Но все же он выжил! Судьба будто давала ему шанс все изменить, начать все сначала. И именно в тот момент, когда он снова захотел увидеть солнечный свет, он понял, что должен навсегда избавиться от тяжких воспоминаний, уехать как можно дальше, оставить всю свою боль на этой земле... И вот теперь он здесь, стоит, опираясь на перила, и холодным пустым взглядом смотрит вокруг. Позади него — выжженная сухая пустыня, а впереди — неизвестность и чужая, новая жизнь...
1968 год, N, штат Миннесота, США
— А он пользуется успехом, этот Юки Асанте.
— Странное имя...
— По-моему, Юки — это снег.
— Ему подходит, он всегда такой холодный.
— Да, и чересчур серьезен...
— Чем он занимается?
— Антиквариат, в основном, холодное оружие. У него неплохой бизнес.
— Он так удачлив?
— Не знаю, возможно. Говорят, он умеет вести дела. Я слышал, у него удивительная способность договариваться даже с совершенно несговорчивыми людьми.
— Уверен, он умеет убеждать. Сколько ему лет?
— Кто-то говорил мне... По-моему, двадцать два...
— Всего лишь?
— Уверяю вас, не стоит недооценивать его. Вы видели его глаза? Глаза старика ... или убийцы. Они будто смотрят в самую душу... Не хотел бы я иметь такого врага.
— Вы серьезно?
— Знаете, там, на востоке, мужчины взрослеют рано. Загадочная страна...
— Но он же не похож на...
— Да, довольно высок, и эти тонкие черты лица. Говорят, его отец был европейцем...
1969 год, N, штат Миннесота, США
— Боже, я схожу по нему с ума!
— Оставь ты это...
— Как ты так можешь? Ведь он такой... Такой красивый, загадочный...
— Конечно... Вот только мне кажется, он никогда не женится.
— Но почему?!!
— Ведь он уже почти два года здесь, ты знаешь. И ни одного романа. Ни одного! Даже намека.
— Может быть, у него остался кто-нибудь ... там?
— Скорее всего... Ну, хватит! Молодым девушкам не стоит долго думать об этом.
— У него такие глаза. Знаешь, он так редко улыбается, но его улыбка... Как можно быть таким холодным, обладая такой красотой?
— Забудь, это — кусок льда. Посмотри-ка лучше вон туда. Давай, хватит мечтать, говорю же, посмотри! Это — Герберт Мэллс, говорят, у его отца миллионное состояние... Герберт, как мы рады Вас видеть!
1970 год, N, штат Миннесота, США
Такео вошел в пустое полутемное здание нового завода, купленное недавно его отчимом. "Зачем он поступает так со мной? — подумал он, расстегивая куртку. — Почему он все время отправляет меня сюда одного?"
Отчим любил Такео, но бывал чересчур строг с ним; считая его слишком чувствительным и робким, он всеми силами старался пробудить в нем те качества, которые так ценил сам, — твердость характера, решимость и мужество. Порой мальчику очень тяжело давались эти уроки, но он стойко переносил все испытания, которым тот подвергал его: обладая кротким характером, он никогда не дерзнул бы возразить или воспротивиться. К тому же он уважал отчима, не хотел огорчать его или нарушать спокойствие матери. И он соглашался, когда тот говорил ему, что почти пятнадцать лет — самое подходящее время для того, чтобы избавиться от детских страхов. Вот и теперь он, как мог, боролся с собой, вспоминая слова отчима: "Страх есть внутри каждого, Такео! И храбр не тот, кто не боится, а тот, кто умеет победить страх в самом себе".
А Такео боялся темноты с детства, с того самого момента. Что-то произошло тогда... Было темно, по комнатам ходили какие-то люди. Что-то принесли в дом, он слышал, как вскрикнула и заплакала его мать. О нем все забыли, и он сидел, забившись в угол, и только смотрел, как двигаются, шурша одеждой, тени за тонкой перегородкой...
Тряхнув головой, он решительно отбросил воспоминания и шагнул внутрь. Его шаги гулким эхом отозвались в стенах огромного пустого зала. "Соберись! — думал он. — Нужно просто пройти, подняться по той лестнице, наверх, в контору, забрать документы..." Дыхание его участилось, ладони вспотели, ледяной ужас мутил разум. Но он все же сжал кулаки, сцепил зубы, и чуть наклонив голову, направился к лестнице. Два, три, четыре, восемь... Он считал шаги, потом ступени, стараясь не поддаваться панике и не бежать. Но все же пролетел последние метры, вбежал внутрь, в панике стал искать выключатель. И лишь когда зажегся свет, он захлопнул дверь, прислонился к ней спиной и прикрыл глаза. Он еще часто дышал, но гордость за то, что все-таки он смог преодолеть себя, уже переполняла его, вытесняя остатки тревоги. Он присел на край стола, стараясь не смотреть сквозь стекло вниз, в темную пустоту. Документы! Он почти забыл о них! Такео открыл сейф, вытащил нужную папку, снова закрыл замки. Назад, теперь нужно идти назад. Постой! Еще минуту здесь, в спасительном свете электрической лампы... Внезапно он услышал шорох внизу, еле слышный, но ясно различимый в окружавшей его тишине. Что это? Сердце подпрыгнуло и упало вниз. Он рванулся к стеклу, но в сплошной темноте ничего не было видно. Если выключить свет, то можно будет разглядеть, что скрывается там, внизу... Но он не мог себе даже представить, что останется в темноте, в этой комнате, прислушиваясь к шорохам, вглядываясь в мутное стекло...
Не в силах больше бороться с собой, он схватил со стола папку, дернул вниз выключатель и бросился бежать вниз по лестнице, а потом через зал, больше уже не сдерживаясь, не пытаясь совладать с душившим его страхом. Последняя ступенька... Уже ползала... Еще чуть-чуть... Шорох раздался прямо за его спиной. Он повернул голову, на бегу, почти без сознания. "Что же это?!!" Не удержав равновесия, он споткнулся, и с размаху налетел на кого-то. Папка выпала из рук, бумаги рассыпались по пыльному каменному полу.
Такео, не помня себя, не осознавая, что делает, прижался к стоящему перед ним человеку, всхлипывая, как ребенок, зарылся лицом в его одежду, будто прячась в его тепле от охватившей его паники. Его трясло. От неожиданности человек отступил назад, поднял руки, но потом вдруг удивленно, нерешительно обнял Такео, прижал к себе, начал гладить по голове, зашептал, успокаивая:
— Тише-тише... все хорошо ... хорошо... Ну, что ты?
Постепенно Такео пришел в себя, начал осознавать, что произошло. Он шарахнулся в сторону, краска стыда залила его лицо.
— Кто Вы? — спросил он хрипло.
Человек опустил руки, как-то растерянно, будто удивленный вдруг образовавшейся между ним и Такео пустотой, помолчал. Потом произнес, уже спокойно:
— Меня зовут Юки Асанте. Твой отец просил меня приехать сюда и забрать тебя. Ты хотел посмотреть оружие в моем магазине, ведь так?
Да, Такео только сейчас вспомнил, что он просил отчима отвезти его в один магазин, мимо которого они уже не раз проезжали. Там, в витрине были выставлены такие вещи... Но он не думал, что с ним поедет кто-то другой, незнакомый, тем более, сам хозяин магазина, и что это будет сегодня, сейчас, вот так неожиданно. И вообще, он представлял себе мистера Асанте совсем иначе, он не думал, что тот был так молод.
— Вы... Я был... Простите! — Такео не мог подобрать слова, мучительный стыд теснил его грудь. Он наклонился и стал подбирать бумаги с пола, пряча лицо. Этот высокий молодой человек, который, судя по голосу, был ненамного старше его, теперь, наверное, беззвучно смеется над ним, глядя на него сверху вниз. И ведь это — знакомый отчима, он расскажет ему, как труслив был его сын, как он поддался детскому страху, хватаясь за его одежду, плача на его груди. Боже! Какое унижение! Какой позор, стыд! Такео молчал, не смея даже поднять глаза... Но где-то глубоко, в самом центре его существа, теплела память, как спокойно ему было в этих объятиях, как тепло и совсем не страшно... Между тем Юки присел рядом и стал помогать Такео собирать документы. Их головы почти соприкасались, дыхания смешивались, несколько раз руки случайно коснулись друг друга... Внезапно обоим стало жарко...
Время вдруг стало тягучим, как смола. Сердце Такео то словно замирало, то почему-то начинало вдруг учащенно биться, дыхание прерывалось, и он с удивлением обнаружил, что его охватывает странное незнакомое чувство. Ему вдруг захотелось быть ближе к этому человеку, еще ближе, чем сейчас, снова прижаться к нему, снова почувствовать его сильные руки... Такео опустился на колени, как-то внезапно ослабев, выронил из рук бумаги, внутри него разлился жар, голова закружилась...
Юки Асанте собирал документы, не вполне осознавая, что с ним происходит. Этот хрупкий красивый мальчик выбежал прямо на него из темноты и вдруг прижался к нему, ища защиты, дрожащий, испуганный... И в тот момент Юки вдруг почему-то так захотелось согреть его, успокоить, заставить забыть обо всех страхах, которые преследовали его. В один миг в его ледяной душе все перевернулось. Ему хотелось держать этого мальчика в объятиях еще долго, очень долго, и не отпускать, никогда и никуда от себя не отпускать... Он задохнулся, а потом вдруг увидел, что Такео опустился на пол, выронив все, что собрал, опустив голову. Юки потянулся к нему, не осознавая еще, что будет делать, чувствуя только непреодолимое желание снова прижать его к себе. Ему мучительно захотелось поцеловать Такео, запустить пальцы в его мягкие волосы, преклонить его, коснуться его нежной кожи там, где бьется жилка пульса, заставить его вскрикивать свое имя, упиваться его наслаждением, его светом. Юки силился взять себя в руки, но внезапно вспыхнувшая страсть захлестнула его, и он, уже почти не владея собой, схватил Такео за руку и притянул к себе...
Он был таким податливым, таким... Юки нашел его рот, мальчик застонал, но, не воспротивился, а приоткрыл губы, впуская его, и ответил на его поцелуй неумело, но так горячо, что разум Юки помутился. Он прижал Такео к себе, не думая ни о чем, кроме его нежного покорного тела. Сердце его стучало, в голове звенело, каждая его клеточка горела этим огнем, и ему захотелось сейчас же, прямо здесь, раздеть Такео, покрыть всего его безумными жаркими поцелуями, заставляя вскрикивать от наслаждения, и неистово захотелось войти в его горячее трепетное тепло...
Такео чувствовал, что не может двигаться, не может сопротивляться и, если этот человек захочет, он овладеет им прямо здесь, на этом холодном каменном полу, и он не станет противиться этому, просто не сможет. Желание принадлежать ему, быть Его, отдаться ему, покориться его власти, его силе билось внутри его существа, не находя выхода. Он запрокинул голову, приоткрыл губы, когда Асанте захотел поцеловать его, он позволил его горячему жадному языку исследовать себя, и этот поцелуй в один миг свел его с ума, заставил забыть обо всем. Все его тело будто кричало: "Еще! Еще!", он весь изогнулся, подался вперед, навстречу этим горячим умелым рукам, этому спасительному теплу, этому испепеляющему жару внезапной обжигающей страсти.
Юки понимал, что еще немного, и он уже не сможет справиться с собой. Мальчик в его объятиях весь горел и дрожал от желания, движения его заставляли забыть о разуме, — нужно было так немного, чтобы утолить этот голод, только вот здесь расстегнуть, раздеть его, потом коснуться оголенной кожи, повернуть, потом...
Нет! Асанте стиснул зубы, оторвался от Такео, заглянул ему в лицо...
Они стоят на коленях, на каменному полу, судорожно вцепившись друг в друга руками. Глаза Такео прикрыты, ресницы еще мокрые, дрожат, он прерывисто дышит, даже в полумраке видно, как горят его щеки, но он тянется к Юки таким неосознанным самозабвенным движением, что у того судорогой сводит все тело.
— Такео, — хрипло шепчет Юки, все же отодвигая его от себя. — Нужно остановиться. Это неправильно. Такео, ты слышишь?
Он встряхивает юношу за плечи, тот медленно, словно во сне, поднимает на него затуманенные глаза, в самой глубине их полыхает такой огонь...
— Я не могу... — шепчет он, голова его клонится на плечо Юки.
Тот стонет, но снова отрывает его от себя, потом вскакивает, рывком поднимает Такео на ноги, быстро собирает оставшиеся бумаги, впихивает папку ему в руки и буквально тащит его на улицу, на свежий воздух. Такео еле переставляет ноги, он будто болен, внутри него все горит, он не может мыслить, не может говорить. Но Юки упорно тянет его за руку, куда-то к свету, к холодному ветру, к шуму города. И он идет, послушно идет за ним, снова подчиняясь его воле... Они выходят на улицу, осенний воздух приятно остужает лицо Такео, он щурится от непривычно яркого света, глубоко прерывисто вдыхает, будто просыпаясь от сна, начинает постепенно приходить в себя. Юки усаживает его в машину, захлопывает дверь, а сам отходит в сторону, достает сигареты, прикуривает, руки его дрожат. Он глубоко затягивается, потом выпускает сквозь зубы сильную струю дыма... Такео уже старается выровнять дыхание, но он еще не в состоянии думать, все его существо еще хочет только одного — снова почувствовать Юки. Он почти готов просить, умолять, чтобы тот снова поцеловал его. И неважно, где они, что это за место, какое время. Он так неистово хочет снова слиться с Юки в горячем сумасшедшем объятии, так жаждет снова познать его страсть... Не потушив сигарету, Асанте садится за руль, вставляет ключ зажигания, откидывается назад, глубоко вздыхает. Вокруг них шумит и грохочет город, а в салоне машины — тишина, воздух будто накален от еще не утихнувшей бури, кольца дыма медленно поднимаются вверх. Юки открывает окно, впуская холодный ветер, будто пытаясь разогнать это жаркое марево. Они не знают, как себя вести, что говорить. Слова не могут затмить того, что произошло между ними. И те чувства, то безумное влечение, их взаимный жаркий порыв — они не имеют названия. И они молчат, еще пылая и едва сдерживая этот огонь...
Еще долго оба были не в состоянии вымолвить ни слова. Юки вел машину, пытаясь понять, что на него нашло. Он был холоден уже столько лет, он так давно никого не желал, не мечтал о близости — ни о физической, ни о, тем более, духовной. Он так глубоко внутрь себя загнал все свои чувства, всю боль своего одиночества, всю свою неразделенную глухую тоску, что почти забыл, как это — чувствовать. Столько лет он заставлял себя забыть о тепле, о нежности, которые можно ощущать и делить с кем-то, о том, что возможно кого-то любить, прижимать к себе, желать его, скучать по нему. И вот теперь, этот совсем юный, неопытный мальчик, который бросился к нему в каком-то детском порыве, а потом с такой страстью ответил на его сумасшедший поцелуй, который теперь, испуганно сжавшись, сидит рядом, боясь даже пошевелиться, в одно мгновенье сломал всю его броню! Его беззащитность и природная чувственность не оставили и камня от той непробиваемой стены, которую Юки столько лет возводил вокруг своего сердца. Такео... Такой нежный, такой неумелый, такой горячий... С ужасом Юки ощутил, что вновь возбуждается. Резко выдохнув, он снова схватил сигарету, прикурил, нервно затянулся, открыл окно, отворачиваясь.
Такео вжался в сиденье. Внезапная страсть утихла, сменившись тошнотворным, густым стыдом. В голове шумело, все тело болело, словно его побили, низ живота то и дело сводило судорогой. Ему хотелось исчезнуть, раствориться, скрыться от всех, пережить свой позор наедине только с самим собой. Только бы Асанте сейчас не смотрел на него, только бы не видел его пунцового лица. Но, к счастью, тот был слишком занят вождением, беспрестанно курил, видимо, пытаясь справиться с раздражением, со злостью на него, бесстыдного Такео... Ему мучительно хотелось закрыть руками лицо, но он только сжал кулаки и сильнее прикусил губу. Что с ним случилось? Откуда пришло это дикое желание покориться абсолютно незнакомому человеку? Ведь он даже толком не разглядел его там, в зале. Он случайно налетел на него, а потом вдруг прижался к его сильному телу и уткнулся ему в грудь. Да что с ним такое?!! Отчим прав, он невыносимо, позорно чувствителен. Он отвернулся в сторону, пряча лицо от внезапного острого взгляда Юки... Он смотрел и смотрел в окно, пока не заныла шея и не заслезились глаза... Потом веки его стали тяжелеть и, спустя какое-то время, слишком утомленный всем, что с ним произошло, он уснул...
Юки остановил машину возле дома Роджера Бейли. Сумерки уже спускались на город. В тускнеющем свете дня лицо спящего Такео казалось еще более юным и мягким. Он перестал кусать губы, рот его расслабился, дыхание вновь стало тихим и спокойным. И он больше не сжимал кулаки, как это делал все время, пока они ехали. Руки его теперь спокойно лежали на коленях, тонкие пальцы чуть подрагивали во сне. Непослушные волосы небрежными завитками спадали на лоб...
Асанте всматривался в это красивое чистое лицо, ласкал взглядом хрупкое тело и понимал, что с этого дня жизнь его изменилась навсегда. Этот мальчик будто был создан только для него, и Юки вдруг до боли в груди ощутил, что больше всего на свете желает, чтобы Такео принадлежал только ему — ему, и никому больше... Сердце его вдруг захлестнула такая волна нежности и внезапной любви, что не в силах сдержать себя, он наклонился и легко прикоснулся к губам Такео. Тот не проснулся, лишь улыбнулся во сне безмятежной счастливой улыбкой. И Юки произнес громко и резко:
— Такео, проснись! Проснись, мы приехали.
Юноша открыл глаза, непонимающе уставился на него, взгляд его был похож на блеск моря сквозь туман, потом сонно улыбнулся и снова опустил ресницы. Но вдруг, видимо, вспомнив, подскочил на сиденье, уже широко раскрыв глаза, отшатнулся.
— Не бойся, — сказал Юки. — Я привез тебя домой. Пойдем, я провожу тебя.
— А мы разве не поедем в Ваш магазин? — совсем уж по-детски спросил Такео, но тут же густо покраснел и добавил: — Да, конечно... Домой...
И быстро вышел из машины в прохладный сумрак большого города. На улице он как-то сразу замерз, вздрогнул, обхватил себя руками, украдкой взглянув на Асанте, не заметил ли он вновь его слабость. Но тот был сдержан и напряжен, вел себя отстраненно, и, казалось, совсем не обращал внимания на его состояние. Пока они шли к дому, Такео не покидало чувство неловкости и стыда, но он, как мог, пытался избавиться и от этих ощущений. "Соберись! — в который раз повторял он сам себе. — Это же глупо, в конце концов! Ничего не было. Не было! Ничего не было!!!"
Отчим встретил их, как всегда, сдержанно, но удовлетворенно кивнул, когда Такео протянул ему папку с документами. Он несколько удивился, что они приехали так рано, но Юки спокойно ответил ему, поглядывая на охваченного паникой Такео:
— Я вынужден извиниться, мистер Бейли, но, если позволите, я покажу Вашему сыну свою коллекцию чуть позже. Просто сегодня случилась одна маленькая неприятность. Даже не знаю...
Такео в ужасе замер: сейчас этот невыносимый человек расскажет отчиму о его позоре. Тот же в это время продолжал говорить, украдкой наблюдая за ним.
— Я был так удивлен, казалось бы, столько лет... Представьте, мой поверенный не смог правильно оформить документы, а завтра у меня налоговая проверка, поэтому пришлось искать ошибку, снова проверять все описи. А это, знаете, создает такой невыносимый беспорядок в зале. Так что сейчас там ничего невозможно посмотреть. Но, думаю, на следующей неделе весь этот ужас закончится, и я буду рад пригласить вас.
Вежливо улыбаясь, Юки краем глаза уловил, как шумно выдохнул Такео, расслабляясь, а чуть позже увидел его глаза, полные преданности и доверия.
Через неделю в доме семьи Бейли состоялся прием, устроенный по случаю запуска новых цехов завода. Среди гостей ожидались самые влиятельные и известные люди города, мэр, представители крупного бизнеса, партнеры Бейли, его близкие друзья и знакомые. Подготовка к этому событию началась еще накануне. Такео бесцельно слонялся по дому, между снующих туда-сюда людей, и не знал, куда ему спрятаться от этой суеты. В конце концов, он взял карандаш и бумагу, и решил уйти в парк, чтобы отвлечься, побыть одному и порисовать в тишине. Он любил рисовать, хотя и считал, что это у него плохо получается. Правда, учителя в колледже говорили ему, что у него определенно есть задатки, но он не мог развивать их, ревностно оберегаемый отчимом от всякого рода проявлений неуместной чувственности. Поэтому он старался скрывать от домашних это свое увлечение... Такео сел на скамью, достал чистые белые листы, карандаш и задумался. И, как часто бывало с ним в последнее время, мысли его снова вернулись к тому, что произошло с ним в тот день, в тот безумный, странный, незабываемый день, когда он впервые увидел ТОГО человека. Он вспомнил его глаза, его голос, и рука его сама, непроизвольно начала наносить линии рисунка. Спустя полчаса перед его глазами лежал портрет Юки Асанте...
Во время приема Такео был сосредоточен и напряжен. Он вежливо здоровался с теми, кому его представлял отчим, отвечал на вопросы, стараясь не ошибиться и произносить правильные слова, чтобы никого не расстроить и не навредить репутации отчима. Он не смотрел по сторонам, лишь иногда искал глазами мать. В отличие от него, она была спокойна и довольна. Было видно, что ей нравится роль хозяйки приема в этом большом, ярко освещенном доме, и она с радостью приняла ее, воплощая собой безупречный образец японской женщины — красивой, изысканной, утонченной, но во всем готовой слушаться своего мужа и все время находящейся в его тени... Такео вместе со всеми послушал речь мэра, потом самого отчима, еще каких-то людей, потом прошел вместе со всеми в большой зал, где были накрыты столы, поел немного. Пару раз ему казалось, что он что-то чувствует, какое-то беспокойство, тревогу. Но он осматривался и, ничего не замечая, забывал об этом. Вокруг было столько незнакомых лиц... Иногда ему казалось, что все они, будто, сливаются, образуя бесконечный калейдоскоп. В такие минуты он терялся, и невыносимо хотел остаться один. Поэтому, воспользовавшись небольшим перерывом, он потихоньку вышел на балкон, намереваясь, сначала подышать воздухом, а после — незаметно уйти в свою комнату. Он стоял и смотрел вниз, на город, когда кто-то подошел к нему. Сначала он ощутил лишь теплый, чуть горьковатый запах и только потом услышал тихий голос возле своих волос:
— Здравствуй, малыш!
Такео медленно обернулся и встретился с ласковым взглядом карих глаз Юки.
— Здравствуйте! — пробормотал Такео, пытаясь справиться с бешено стучащим сердцем. — Я не знал, что Вы ... не видел Вас среди гостей.
— Конечно, не видел, малыш, — ответил тот, улыбаясь. — Ты был так занят.
Он говорил так, будто все понимал, будто видел его насквозь! Такео стало неловко.
— Да, Вы правы, занят..., — сказал он как можно суше и сделал шаг, чтобы уйти.
Но Юки тут же тронул его за плечо, останавливая, а потом вдруг наклонился и произнес горячо и тихо:
— Не обижайся, малыш, прости! Я не хотел ... отталкивать тебя, — а потом, уже отодвигаясь, добавил обычным светским тоном: — Прием действительно великолепный. Столько именитых гостей! Твоего отца очень уважают в этом городе.
От сказанных вначале слов Такео бросило в жар: кроме извинения в ней было столько тайного, скрытого, одному ему понятного смысла, что даже прозвучавшие потом обычные вежливые слова уже не смогли вернуть ему самообладания...
Юки наблюдал за Такео весь вечер. Мальчику явно было не по себе: он так старательно выполнял все, что было необходимо, что заметно устал. Он почти ничего не съел за ужином, и, воспользовавшись первой же возможностью, вышел из зала. Юки видел, с какой досадой посмотрел на него его отец, и с какой жалостью — мать, и ему стало жаль парня, который никак не вписывался в отведенную ему роль. Не в силах больше оставаться в стороне, он вышел вслед за ним на балкон. Такео стоял один, глядя куда-то вдаль, какой-то потерянный, никому не нужный... При виде его, сердце Асанте пронзила такая щемящая нежность, ему так захотелось обнять мальчика, успокоить его, сделать для него что-нибудь, чтобы он расслабился, улыбнулся, почувствовал себя счастливым. Но вместо этого он, по привычке, произнес какую-то колкость, которая сразу же обидела Такео. Пытаясь исправить собственную ошибку, Юки прикоснулся к нему, и в тот же момент его будто ударило током, и губы сами произнесли ту полную скрытого смысла фразу, которая жарким огнем опалила их обоих. Он, буквально, кожей почувствовал, как вспыхнул Такео, как его, будто, толкнуло к нему, и как мгновенно и его самого охватывает неконтролируемое дикое желание, затмевающее разум... В этот момент на балкон вышли другие гости, продолжили какие-то, начатые еще за столом разговоры, невольно вовлекая в беседу их обоих, и томительное жаркое мгновенье ушло, затерялось в потоке минут, отданных другим...
Вечером, когда все уже расходились, отчим подозвал Такео к себе, рядом с ним, стоял Юки Асанте, вид у него был встревоженный и даже растерянный.
— Сынок, — сказал Бейли, — мы обо всем договорились: на следующей неделе мистер Асанте ждет тебя у себя в гостях.
Такео кивнул, так и не найдя в себе сил поднять на Юки испуганные глаза.
Все эти несколько дней Такео с волнением и страхом ждал этой встречи. Он не знал, как останется с Юки наедине, как будет вести себя, что скажет. С одной стороны он безумно хотел поговорить с ним, узнать о нем больше, хотел слышать его голос, видеть, как он обращается только к нему, Такео, и слушает только его; хотел сам рассказать ему что-нибудь. Но с другой он страшно боялся того, что, помимо желания подружиться с ним, в его душе растет и другое, запретное желание — познать близость этого человека... Поэтому, когда Асанте, как и обещал, вечером заехал за ним, он был уже настолько истощен этими противоречивыми чувствами, что сел в машину, словно во сне, почти в бессознательном состоянии... Юки видел и понимал, что происходит с мальчиком. Но он не хотел пугать его еще больше, не хотел обижать или причинять ему боль, поэтому, когда они уже ехали, он начал рассказывать ему что-то, не умолкая ни на минуту, заговаривая его и отвлекая. И постепенно Такео успокоился, стал расспрашивать его о чем-то, даже смеялся. И внезапно им обоим вдруг стало так тепло и легко вместе, что они даже не заметили, как добрались до места.
— Приехали, — сказал Юки спокойно, останавливая машину. — Вот в этом доме — мой магазин. Пойдем, я покажу тебе то, что обещал.
Такео пробежался по волосам тонкими нервными пальцами, сказал тихо:
— Да, конечно...
Юки, не спеша, открыл дверь, — звякнул колокольчик, — не говоря ни слова, провел юношу внутрь, зажег свет, потом присел на край стола и тихо произнес:
— Ну, вот, смотри. Это — моя сокровищница.
Такео ошеломленно осмотрелся. Никогда в своей жизни он не видел такой красоты. Мечи, сабли, шпаги, старинные пистолеты — все здесь было настоящим! Каждый предмет находился на своем месте, нигде не было нагромождений и завалов, в помещении был идеальный порядок. Мягкая подсветка специальных ламп, зеленый, красный, черный бархат подложек, блеск идеального стекла витрин... Неяркий свет выгодно подчеркивал каждую деталь, каждый драгоценный камень на рукоятке, каждую грань стального лезвия, каждый оттенок старинного металла. Такео оглядывался, не в силах сдержать мальчишеского восторга. Это действительно была сокровищница! Здесь было столько всего! И каждая вещь была так изысканна, так прекрасна! Он переходил от одной витрины к другой, не смея касаться стекла руками, просто пожирая все вокруг глазами. Юки наблюдал за мальчиком, и лицо его сияло. Он не удержался, подошел, стал рассказывать Такео историю оружия, и радовался, видя, как тот жадно слушает, буквально, впитывая каждое его слово. Тому же хотелось взять каждую вещь в руки, ощутить ее тяжесть и холод в своей ладони, но он не смел даже подумать, не смел заикнуться о такой дерзости. Он только слушал, затаив дыхание и смотрел на Юки горящими глазами.
Между тем они подошли к дальней витрине, в которой находился только один предмет. Это был персидский кинжал необычной формы, более изящный и меньший по размерам, чем все, что Такео видел до этого. Его резко изогнутый клинок был украшен золотой гравировкой в виде мелких вьющихся веток и листьев, на пяте был изображен оскалившийся лев. Рукоять кинжала была сделана из слоновой кости с удивительно изысканной гравировкой, напоминающей арабские письмена; в центре сиял кроваво-красный камень в форме восьмигранника. Деревянные ножны, оклеенные темной кожей со сложным орнаментом, и украшенные такими же, как на рукояти, но более мелкими, красными камнями, лежали рядом. Он был прекрасен, так завораживающе прекрасен...
Юки покопался где-то, выудил из найденной связки небольшой ключ и открыл им витрину, потом осторожно взял кинжал и медленно протянул его Такео.
Тот вздрогнул, отшатнулся, у него перехватило дыхание:
— Я не могу... нет..., — прошептал он.
— Не бойся, — Юки улыбался, — возьми его. Попробуй.
Дрожащими руками Такео взял кинжал. Он был сделан словно под его руку, небольшой, приятно тяжелый, опасный. Такео кожей чувствовал прохладную резную кость рукояти, он поворачивал его в ладони, то влево, то вправо, наблюдая, как играет свет на стальном клинке и дробится красными каплями в гранях драгоценного камня у его пальцев. Он будто изучал, как выглядит его рука, сжимающая этот удивительный нож: она сразу стала другой, такой сильной. Он смотрел и смотрел на это произведение искусства, не в силах отвести взгляд. Как бы он хотел, чтобы у него был такой нож...
Спустя несколько минут, скрепя сердце, он все-таки вернул его Юки. Все вокруг вдруг как-то сразу побледнело по сравнению с ним. Эмоции захлестывали Такео и, не дожидаясь, пока Юки уберет оружие и закроет прозрачную дверь, он отошел подальше от витрины и почти без сил опустился на стоящее у стены кресло. Он снова разволновался, как мальчишка... Что за непростительная слабость?.. Рука его еще помнила костяную гравировку рукояти, и он сжал пальцы, будто хотел сохранить это ощущение внутри ладони...
Внезапно где-то в глубине зала раздался громкий щелчок, и тут же везде погас свет. Темнота обрушилась на Такео, как черное удушливое покрывало. Он вжался в кресло, мертвой хваткой вцепившись в подлокотники. Дыхание сбилось, и его мгновенно охватила такая безумная, неконтролируемая паника, что он потерял всякое ощущение реальности. Он хотел двинуться, но не мог: все тело будто заиндевело. Кольцом сдавило горло, внутри все похолодело от ужаса.
Диким усилием воли преодолевая навалившееся оцепенение, он смог лишь прошептать:
— Юки...
Но вокруг было тихо, — ни звука, ни шороха. Такео мучительно вслушивался в тишину, всматривался в черную пустоту перед собой, но ничего не слышал, не видел. Он будто разом и ослеп, и оглох. В ушах зашумело. Сердце билось о ребра, казалось, еще минута, и грудь его разорвется от этих бешеных толчков изнутри. Он почувствовал, как по его лицу побежали потоки слез, но ничего не мог с собой поделать, ему было так страшно... Вдруг он увидел слабый отсвет справа от себя, который разгорался все ярче и ярче. И вот уже он видит Юки, он идет прямо к нему. Он здесь, он рядом...
Когда отключился свет, Юки только успел закрыть дверь витрины. "Вот черт! — выругался он про себя. — Уже третий раз за неделю!" Он по памяти дошел до внутренней комнаты, прошел к шкафу в дальнем углу, пошарил по полке, достал свечу, спички, спокойно зажег фитиль. Надо найти Такео, еще разобьет что-нибудь, тыкаясь, куда ни попадя, в темноте, словно слепой котенок. Он улыбнулся и, не спеша, пошел в зал.
Такео сидел в кресле, вцепившись в него скрюченными пальцами, бледный, как полотно, глаза его были расширены от ужаса, по щекам в три ручья текли слезы. Он был напуган почти до обморока. Увидев Юки, он как-то судорожно всхлипнул, поджал ноги, словно ребенок, прижал колени к груди, обхватил их руками.
— Что с тобой?
Юки быстро поставил свечу на стол, опустился на колени перед креслом. Тот не говорил ни слова, только смотрел на него остекленевшими глазами, полными слез. Юки медленно накрыл своей ладонью его руку, попытался расцепить судорожно сжатые пальцы; руки мальчика были холодны, как лед.
— Такео, успокойся, — прошептал он. — Скажи мне, что с тобой.
Но тот продолжал молчать, казалось, он не может вымолвить ни слова. Тогда Юки провел пальцами по его мокрым ресницам и произнес, нежно, но властно:
— Ответь мне, малыш, что с тобой? Ты слышишь меня?
— Я... я не знаю... Так темно...
— Ты боишься темноты? — Юки не хотел, чтобы эти слова прозвучали грубо, но полностью скрыть иронии все же не смог.
Юноша тут же вырвал руку, краска прилила к щекам, глаза мгновенно стали сухими. Он попытался отодвинуться, но не смог, заключенный в кольцо рук Юки. И тут произошло нечто странное — страх Такео вдруг сменился в нем тем самым, неподдающимся объяснению чувством, так же, как и тогда, снова накрывая его с головой.
Он снова, до помрачения рассудка, захотел ощутить губы Юки, его жаркий поцелуй, его руки. Он дернулся, пытаясь вырваться, но тот не пускал его.
— Куда ты, глупый! Постой! — прошептал он хрипло. — Не убегай от меня.
Этот голос заставил Такео забыть обо всем; внезапно его опять охватила непонятная слабость, будто лишь голосом этот человек лишал его воли, силы, пробуждая лишь желание отдаться ему, слиться с ним в единое целое. Он судорожно вздохнул, отвернулся, закрывая глаза...
Юки боролся с собой, как мог, но чувствовал, что его, словно щепку, подхватывает и уносит такой водоворот страсти, что он уже не владеет собой, не контролирует ничего, и забывает обо всем на свете, кроме этого мальчика! Если он сейчас не прикоснется к Такео, не обнимет его, то будет потом жалеть об этом всю свою жизнь. Но все же...
Асанте привстал, посмотрел на Такео сверху вниз, потом взял его за подбородок, поднял его лицо, заставляя посмотреть на себя.
— Ты ... сводишь меня с ума! — проговорил он, не размыкая рук. — Когда ты рядом, я все время боюсь, что еще чуть-чуть, и я уже не смогу остановиться.
Он прервался, резко выдохнул и продолжил, уже выпрямляясь:
— Но, если ты скажешь... если ты не хочешь этого... я не стану ... и отпущу тебя.
Такео смотрит Юки в глаза, и в его душе уже нет борьбы, лишь ясное понимание того, что он хочет, того, что он ждет и желает больше всего на свете. И он снова опускает ресницы, покоряясь этому бушующему пламени; в свете свечи они отбрасывают длинные тени на его горящие щеки. И Юки понимает. Он нежно берет в ладони лицо Такео и целует его прямо в губы, жадно и горячо, чувствуя, как тают последние капли его воли, и как Такео весь подается вперед, к нему, как изгибается его спина... И стон вырывается из его груди, смешиваясь с тихим вздохом мальчика в его объятиях. Мучительно долго Юки не может оторваться от него, доводя его до исступления одним этим поцелуем, сам почти теряя сознание от безумного желания. Он вскакивает, подхватывает Такео на руки и несет его вглубь дома, туда, где находится его спальня. Он не зажигает свет, не приносит свечу, тусклый свет улицы едва проникает в комнату. Почти ничего не видно вокруг, но для Такео это — уже другая темнота, в которой нет страха, лишь наслаждение, лишь любовь.
Юки бережно опускает его на постель, накрывает его своим телом, прижимается к нему, такому хрупкому, такому податливому, такому робкому. Он не в силах больше сдерживаться, но заставляет себя помнить о том, что для Такео — это первый опыт, и он должен быть с ним особенно нежным, особенно ласковым. Он аккуратно раздевает его, едва касаясь его тела пылающими кончиками пальцев. Мальчик дрожит и стонет от этих невесомых прикосновений и что-то шепчет одними губами. Юки приподнимается, заглядывает в его горящее лицо, но не видит там страха, лишь желание продолжения. Глаза Такео прикрыты, ресницы дрожат, он прерывисто дышит, и от него идет такой жар... И Юки снова целует его, сначала нежно, потом все более настойчиво раздвигая его губы, исследуя языком весь его трепетный рот. Такео обхватывает его за шею, тонкие пальцы зарываются в волосы Юки, нежно ласкают его затылок. Юки задыхается, заставляя себя оторваться от его губ. Он продолжает раздевать его, пока Такео не остается совсем обнаженным, не имеющим больше ничего, что может укрыть его от жадного взгляда его любовника. Юки смотрит на него, он ласкает взглядом каждый сантиметр его стройного тела, и только потом, через тысячу лет прикасается к нему. От этого первого прикосновения, Такео выгибается и кричит почти в голос. Юки убирает руку и обнимает его, прижимает к себе так сильно, что Такео становится нечем дышать, он больше не помнит себя, он дрожит в сильных объятиях и жарко, прерывисто шепчет ему в шею:
— Пожалуйста... Юки, милый! Еще... Пожалуйста!
Юки снова отодвигается, он хочет видеть лицо своего горячего мальчика, он хочет упиваться его наслаждением, продлевая его сладкую муку как можно дольше, не давая ему возможности достичь вершины до того момента, который выберет он сам. Он начинает целовать трепещущее тело Такео, оставляя горячие влажные дорожки на его коже, спускаясь все ниже и ниже, туда, где бьется пульсом его цветок. Уверенными пальцами он ласкает его вздрагивающий живот, его бедра, старательно обходя центр его желания. Такео изгибается, прижимается к нему, призывая его, своего жестокого мучителя, дотронуться рукой, губами, избавить его от этого невыносимого, жаркого ожидания. Каждая жилка его пульсирует в этом безумном ритме, он стонет:
— Прошу тебя... прошу... я не могу больше...
Но Юки неумолим, он продолжает возбуждать Такео, уводя его за границы наслаждения, но не позволяя ему испытать все до конца... Наконец, он останавливается на мгновенье, понимая, что, еще немного, и не выдержит сам, и спрашивает из темноты:
— Ты, правда, хочешь этого, малыш?
Такео сквозь стон, сквозь помутневшее от страсти сознание, шепчет:
— Да.
— Скажи мне! — властно приказывает Юки, его руки ласкают бедра возлюбленного, все выше, выше...
— Я — твой... весь твой... возьми меня... прошу... умоляю...
Юки берет его руки, прижимает к постели, шепчет:
— Не двигайся... Я сейчас...
Он встает с постели, начинает что-то искать в темноте. Такео лежит, вытянувшись на простынях, его пальцы сминают шелк, но он не шевелится, повинуясь приказу своего любовника, и это неподвижное, томительное, сладкое ожидание возбуждает его не меньше, чем его прикосновения... Наконец, тот возвращается к нему, буквально, за несколько секунд стаскивает с себя оставшуюся одежду, ложится рядом.
Голова на согнутом локте, смотрит на замершего Такео, легко целует его в висок, шепчет, одновременно удивленно и ласково:
— Мой...
Потом — в губы, нежно, долго, сладко. Спрашивает:
— Тебе не страшно?
Такео вертит головой. Юки снова начинает ласкать его, заставляя забыть обо всем, потом бережно поворачивает, обнимает одной рукой, прижимает к себе, другой, гладкими мягкими пальцами, проникает внутрь в пылающую тайну Такео. Тот выгибается, вскрикивает... Потом стонет, снова вскрикивает, но уже от наслаждения, и повинуясь необъяснимому порыву, подается навстречу сводящим его с ума рукам, все сильнее, сильнее... Юки, не в силах больше противиться этой жаркому вихрю, отпускает Такео, стискивает его бедра обеими руками и одним уверенным, сильным движением входит в него ... и тут же замирает, зарывается в мягкие волосы Такео, хрипло шепчет:
— Мальчик мой ... как ты ... прекрасен ...
Тот содрогается всем телом, всхлипывает, судорожно сгребает руками шелк простыней. Юки целует его в волосы, в висок, в шею, а потом сначала очень аккуратно, а затем все жарче и порывистее начинает двигаться в нем, задавая единый сумасшедший ритм, мгновенно сводящий с ума их обоих. И Такео отвечает ему, несмелыми, горячими движениями своего тела...
Жаркое дыхание, шепот в темноте:
— Тише, малыш... постой... что же ты делаешь?...
— Юки... Юки, милый... я... люблю тебя...
Юки опускает руку, касается Такео там, где бьется пульс его страсти, начинает ласкать его, нежно, едва касаясь. Такео стонет, почти кричит от наслаждения, перед глазами его расцветают красные круги, вспыхивают белые искры, движения внутри его тела сводят его с ума, по лицу его текут слезы, он не в силах справиться с бурей этих чувств. Он почти теряет сознание, когда вдруг ощущает, как его будто захлестывает прохладной волной, и он начинает стремительно и сладко взлетать все выше-выше ... а потом невесомо падать, вздрагивая всем телом в руках своего возлюбленного...
Юки крепко держит Такео, прижимает к себе, пока тот бьется в его объятиях в своем первом оргазме, и чувствует, как это невыносимое наслаждение передается и ему, устремляется по его венам, заставляет бешено вскипать его кровь. И он уже больше не сдерживает себя, он позволяет этой волне захлестнуть его и унести в самую глубь этого непередаваемого земного огня...
Они еще долго лежали, обнявшись, не в силах вымолвить ни слова. Такео на какое-то время проваливался в сон, потом просыпался, нежась в сильных руках своего любовника, потом снова засыпал. На улице было уже совсем темно, и комната почти полностью погрузилась во мрак. Но когда Такео поднимал голову, он видел глаза Юки, влажные, горящие, такие любимые, и он не хотел больше ничего, только лежать вот так, в этой жаркой темноте, чувствуя рядом его сильное тело, осознавая, что теперь он принадлежит ему без остатка, и между ними нет ничего, кроме пульсирующего тепла.
Юки заставлял себя встать, но не мог. Ему не хотелось уходить, не хотелось вновь ощущать пустоту рядом с собой. Он хотел чувствовать Такео возле себя, так близко, ощущать кожей его нежное тепло и наслаждаться той безотчетной любовью, которую дарил ему этот юный мальчик. Он хотел ласкать его, гладить его нежную кожу, невыносимо желал вновь ощутить тот трепет и дрожь, который рождали в нем его пальцы. Он чувствовал, когда Такео засыпал, утомленный, расслабленный происшедшим с ним, и когда просыпался, вздрагивая, поднимал голову, заглядывая ему в глаза с такой преданностью, с такой радостью. Сдерживая стон, Юки наклонялся, целовал его в губы, успокаивающе, бережно, нежно, заставляя себя больше не думать о близости, о своем ненасытном желании снова войти в него, утонуть в его огне. Он понимал, что Такео нужен отдых, нужно время привыкнуть, осознать, ощутить в полной мере то, что он испытал, но с каждым прикосновением он все сильнее мечтал снова пить этот нектар, владеть этим податливым телом. Он так хотел научить его всему, что знал сам, чтобы доставить ему еще большее наслаждение, чтобы пробудить в нем еще большую страсть, чтобы было еще жарче, еще слаще, чем в этот, первый раз...
Понимая, что не может больше сдерживать свое желание, и оно уже полыхает в нем с новой силой, собрав остатки разума, стиснув зубы, Юки отодвинулся и проговорил:
— Такео, тебе пора... Тебя, наверное, уже ждут... Я отвезу тебя домой.
— Да, конечно, — слабым голосом прошептал Такео, — ... сейчас... Но я ведь еще увижу тебя, правда? ... Когда? Скажи!
— Скоро, малыш, скоро. А теперь нужно идти... Пора...
Они встали, пошатываясь, привели себя в порядок, оделись. Все было, будто во сне, будто не с ними. Вышли на улицу. Вечер обрушился на них шумом города, огнями витрин, голосами людей. И каждому из них вдруг так захотелось обратно, в спасительную сумрачную тишину комнаты, которая стала приютом их первой близости. Но они лишь глубоко вздохнули, не смея признаться в этом даже самим себе; молча, сели в машину... Асанте вел медленно, будто ловя последние минуты их встречи, но все равно миг, когда за Такео хлопнула дверь, наступил, разделяя их во времени и пространстве. Юки бессильно откинулся на сиденье, закурил. Что же делать теперь? Как же теперь жить?..
Несколько месяцев Юки Асанте не появлялся в доме Роджера Бейли. Отчим Такео не раз приглашал его, но у него всегда случались неотложные дела, и он был вынужден отказываться. Ведь уже потом, наедине с собой, он понял, что боится, по-настоящему боится тех чувств, которые вспыхнули в нем. Он не мог справиться с ними, не знал, как с ними жить. И, хотя он понимал, что поступает неправильно, даже зло по отношению к Такео, он не мог иначе: ему нужно было время побыть одному и понять, что же делать дальше. Он хотел написать ему, но не нашел нужных слов... По ночам он продолжал просыпаться в горячечном бреду, повторяя имя Такео, не в силах усмирить бешено бьющееся сердце и прогнать воспоминания о безумных, жарких образах, виденных им во сне. Он до изнеможения загонял себя тренировками, загружал себя работой, яростно, с каким-то остервенением пытаясь уйти от охватившей его сумасшедшей любви, от всюду преследовавших его желаний. Однажды, совершенно обессилев от этой борьбы, он попытался найти выход в продажной любви, но не смог даже приблизиться, лишь быстро прошел мимо, кривясь от омерзения и стыда. Он понимал, что ищет замены, суррогата внезапно проснувшейся в нем страсти, и с каждым днем все больше ощущал растущую острую тоску по Такео, который неосознанно, но так неумолимо завладел его сердцем. Юки старался не давать себе самому ни единого повода для новой вспышки, но это вовсе не спасало его от уже полыхающего внутри него огня...
Жизнь же Такео все это время, наоборот, состояла из воспоминаний. Он с радостью пускал их в свое сердце, не тая от себя своих чувств к Юки, вновь и вновь возвращаясь к каждой сладостной минуте того незабываемого вечера, проведенного с ним. Он вспоминал его глаза, его голос, его страстные нежные слова, и мечтал об одном — увидеть его снова. Он часто просыпался под утро, посреди сбитых влажных простыней, ощущая такой голод, такую тоску, а потом, со стоном откидывался на подушки, переполненный этой томительной, нетронутой страстью. Но он не смел никого просить поехать с ним в магазин Асанте, не смел никому даже заикнуться о нем, боясь выдать свои чувства. Он только ждал, терпеливо ждал их новой встречи, вздрагивая каждый раз, когда рядом кто-нибудь произносил его имя...
Но проходили дни, недели, месяцы, а Юки все не появлялся, не напоминал о себе, и Такео все чаще стало охватывать отчаяние. Он не допускал мысли, что Юки пренебрег им, что, насладившись им один раз, он больше не хочет его видеть, но сомнения уже росли в нем, все сильнее укреплялись в его неискушенной душе, разъедая ее кислотой ревности и обиды...
Закончилась осень, прошла зима. В середине весны отчим сказал Такео, что отправляет его учиться в Европу. Такео ничем не выдал своего отчаяния, лишь радостно улыбнулся, поблагодарил его, поцеловал мать... А потом рыдал всю ночь в подушку, горько, беззвучно, исступленно, холодными пальцами сжимая мокрое от слез лицо, дрожа от безысходности и жгущей боли... Через три месяца он уехал.
1972 год, университетский город к северу от Лондона
Был уже вечер. Такео медленно шел по извилистой улочке, убрав руки в карманы, носком ботинка вздымая в воздух снежную пыль. На душе его было тихо и спокойно. Он успешно сдал все экзамены, и через день должен был поехать домой, на каникулы.
Все шло своим чередом, в университете ему нравилось, он прилежно учился, писал письма матери, у него появились друзья. Правда, с романом так и не случилось, ребята посмеивались над ним и давали ему разные глупые прозвища, но он не обижался. Он знал, почему его не тянет к другим. Все это время он хранил в себе память о Юки Асанте, сильном, властном, ласковом Юки... Та первая неуемная страсть теперь перестала жечь его, сменившись ровным и спокойным огнем, который согревал его, давал ему силы справиться с одиночеством вдали от дома. Он скучал по Юки, помнил его и перестал, в конце концов, убеждать себя, что тот обманул его, бросил и что теперь ему нужно забыть все, что произошло между ними. Он смирился с этой любовью, с этим влечением, пустил его в сердце и снова научился жить с ним, верить ... и ждать...
Когда до его дома оставалось всего лишь два квартала, у тротуара, прямо перед ним вдруг резко затормозила машина. От неожиданности Такео отбросило в сторону, он испуганно уставился на темный автомобиль, пытаясь усмирить бешено бьющееся сердце. Но тут дверь открылась, и горло его будто перехватило. Прямо на него смотрели радостные, шальные, смеющиеся глаза Юки.
— Подвезти, малыш? — улыбаясь, спросил он.
— Меня?.. Куда?.. — пролепетал Такео, не вполне осознавая, что говорит.
Он отступил назад, словно пытаясь избавиться от наваждения. От неожиданности, от накатившей волны внезапного счастья он почти перестал дышать. Потом его вдруг охватило ощущение нереальности, он замер, не в силах оторваться от дерзких карих глаз.
— Садись, — уже жестче проговорил Юки. — Ну же, давай!
Поддавшись власти этого голоса, Такео послушно сел на заднее сиденье.
— Там направо, — спустя какое-то время сказал он.
Но машина проехала поворот.
— Постой! Куда мы едем? — Такео подался вперед и схватился за спинку переднего сиденья. — Нам — не туда!
— Не бойся, — Юки на секунду отвлекся от дороги, чуть повернул голову. — Мы едем ко мне. Я снял домик, здесь, неподалеку. У тебя ведь каникулы, да?
— Да, — кивнул Такео, — но вечером ...
Но Юки, казалось, даже не слушал его. В нем чувствовалось такое радостное возбуждение, такой мальчишеский азарт, он весь просто искрился. И Такео поддался его настроению, улыбнулся, расслабился, полностью доверившись своему другу.
Они вошли в темный коридор. Такео боялся даже дышать, ему вдруг стало как-то тревожно, он не знал, как себя вести, что говорить. Юки тем временем зажег свет и сказал:
— Проходи. Снимай куртку. Тут, правда, немного прохладно, но я сейчас разожгу камин. Это быстро. Ты пока располагайся. Там, на кухне, есть кофе. Ты умеешь варить кофе? Я люблю крепкий, густой, с корицей и сливками, а ты? Может быть, ты хочешь выпить или поесть что-нибудь? Хотя ты, ведь, наверное, не пьешь... Но там, по-моему, была какая-то еда, посмотри...
Юки говорил и говорил без конца, пока укладывал дрова, пока разводил огонь, пока разжигал камин, все время пытаясь заполнить неловкое молчание, успокаивая Такео, отвлекая его, не давая ему застыть в пустой чужой тишине. Такео прошел на кухню, заглянул в полки, выбрал что-то, начал готовить кофе. Движения его были механическими, почти неживыми, но он слушал и слушал голос Юки, который поддерживал его, возвращал к реальности, спасительным мягким облаком окутывал его мятущееся сознание. И только тогда, когда вдруг неожиданно наступила тишина, Такео запаниковал, он отступил вглубь кухни, держась за стол. В руки ему попалось какое-то полотенце, он машинально схватил его, потом положил, потом снова взял, зачем-то начал комкать в руках. Асанте вошел, вытирая мокрые руки, такой высокий, стройный, грациозный, как большая кошка, такой невозможно красивый... Он улыбался, приближаясь к Такео, а тот стоял, не в силах ни пошевелиться, ни отвести от него взгляд.
— Ты что? — спросил Юки, прищуриваясь.
— Зачем я ... здесь? — вместо ответа произнес Такео. — Ты ... Столько времени прошло... Ты не хотел меня видеть... Я так ждал, но ты... Почему же сейчас...? Тебе ... что-то нужно ... от меня? Зачем я ... тебе?
Голос его срывался, сердце бешеными толчками сотрясало его грудь. Для него, всегда такого робкого и тихого, эта разорванная речь была неслыханной дерзостью, невероятным проявлением всегда скрываемых чувств. Юки видел, сколько сил стоят Такео эти слова, как он нервничает, как белеют его тонкие пальцы, сжимающие мягкую ткань, и такая волна нежности и любви к этому мальчику вдруг захлестнула его, что он стиснул зубы, опустил голову. Как же он мог жить все это время? Как он мог так затянуть разлуку? Как мог подумать, что ему нужно забыть его? Он помолчал, потом спросил тихо:
— Ты не рад мне, малыш? Ты больше не помнишь меня? Не скучаешь по мне?
Тот поднял глаза, в них стояли слезы, и была такая боль, что Юки не нужно было больше никаких слов, чтобы узнать ответ. Он протянул руку, коснулся лица Такео, погладил его по волосам, мягко привлек его голову к своей груди, обнял так нежно, так бережно, прошептал:
— Прости меня! Я не мог ... встретиться с тобой раньше... Но я так... так скучал!..
Он наклонился и поцеловал Такео в губы. Почувствовав соль на своем языке, взял его лицо обеими руками, заглянул в темные горящие глаза, а потом вдруг стал осыпать его поцелуями — мягкими, легкими, быстрыми, словно прикосновения крыльев бабочки. Такео задохнулся от этой нежности, мгновенно теряя разум, теряя силы. Колени его подкашивались, он не мог больше стоять, его шатало, голова кружилась.
— Что ты?.. Что ты, мой мальчик? Хороший мой... мой горячий...
Внезапно позади них раздалось шипение, запахло чем-то горелым. Кофе!
Юки чертыхнулся, отпустил Такео, шагнул в сторону, — того шатнуло следом, — схватил металлическую турку, зашипел, швырнул ее в раковину, выругался, машинально прислонил ладонь ко рту. Такео на ватных ногах подошел к нему, взял его руку, не осознавая, что делает, поднес к губам обожженную ладонь, стать тихо дуть на нее, потом поцеловал, раз, другой, невесомо, едва касаясь. Юки остолбенел:
— Что ты делаешь? Малыш мой... Господи...
Он сгреб его в охапку, порывисто прижал к себе, забыв о боли, забыв обо всем. Он гладил его по волосам, по плечам, он вдыхал его родной теплый запах, не зная, не думая, не помня больше ничего... Они обнимали друг друга неистово, будто удерживая, не желая отпускать, будто боясь снова расстаться, разделиться, потерять ощущение этого взаимного тепла. Потом все же оторвались, отстранились, задохнувшиеся, разгоряченные этими объятиями, не осознающие ничего, кроме нарастающего желания. Юки посмотрел в глаза Такео и увидел в них только безотчетную преданность, только любовь, только согласие. Он подхватил его на руки, все такого же хрупкого, такого же легкого, как и тогда, поцеловал в губы... Потом принес его в темную холодную спальню, уложил на постель, жадно впился в его влажный покорный рот, застонал... Такео отвечал на его ласки с такой робкой страстью, так нежно, так горячо, что Юки терял разум от этих поцелуев, от этих прикосновений, от этих неосознанных движений гибкого юного тела. Не в силах больше ждать ни минуты, он начал быстрыми умелыми движениями раздевать Такео, лаская его обнажающуюся кожу легкими, обжигающими касаниями, жарко шепча:
— Мой мальчик ... нежный ... любимый ... только мой ...
Такео стонал, вздрагивая от этих безумных ласк, умоляя возлюбленного подарить ему еще большее наслаждение, погасить этот пылающий внутри него огонь.
И он захлебнулся воздухом, когда Юки взял его сразу, глубоко, сильно, утоляя накопившийся дикий голод их обоих, почти потеряв разум, заставляя его трепетать в своих руках и кричать от наслаждения... Это было безумие — сладкое, бесконечное, звездное безумие... Их тела пламенели, сливаясь вместе, дыхания обжигали кожу, сердца бились как одно, пока их обоих одновременно не унесла волна невероятного освежающего экстаза...
Они лежали на постели, обнаженные, еще горячие, дрожащие... Но окружающий холод уже мешал им, не позволял предаться этой расслабленной теплой неге. Смеясь, они сбросили на пол одежду, зарылись в одеяло, накрылись с головой, прижались друг к другу, повозились, успокаиваясь, согреваясь. Было так тихо, так хорошо, так спокойно лежать вот так, вместе, под одеялом, слыша лишь биение сердец и дыхание друг друга.
Юки обнял Такео, привлек к себе, шутливо прошептал ему прямо в ухо:
— Здесь так темно. Ты не боишься?
И тут же почувствовал, как тот вдруг сразу весь сжался, спина его напряглась, руки уперлись ему в грудь, отталкивая.
— Ну, прости, прости, — прошептал Юки, снова привлекая мальчика к себе, начиная успокаивающе гладить его по спине, по волосам. — Прости, я не хотел тебя обидеть.
И тот расслабился, вздохнул глубоко, снова прижался к нему, начал неуверенными легкими движениями гладить его по груди, исследуя каждый бугорок его мышц, каждую совершенную линию его тела.
Познание Юки было так сладостно. Такео закрыл глаза, весь сосредоточившись на том, что чувствуют его пальцы — гладкость кожи, рельеф мышц, ответный трепет сильного тела на свои прикосновения... Внезапно руки его замерли, ощутив что-то чужеродное, неестественное, какую-то неровность, грубую шершавость кожи. Дрожащими пальцами он проследил эту мертвую полосу на теле Юки. Как он мог не заметить этого раньше? Шрам тянулся прямо под сердцем, от центра груди почти до спины, будто опоясывая торс юноши страшной отметиной. Тот замер, не шевелясь, затаив дыхание. Рука Такео вернулась к сердцу, он коснулся раны, ощутив одновременно и ее углубление и бьющийся под ней пульс, чуть надавил, представляя себе силу нанесенного удара. Юки резко вздохнул сквозь стиснутые зубы, потом перехватил руку Такео, зашипел:
— Не надо!
— Что это? — спросил юноша, поднимая лицо. — Кто сделал это с тобой?
Юки откинул одеяло, шумно вдохнул, сел, расправил спину, покрутил головой, будто разминая затекшую шею. Такео приподнялся за ним, обхватил его сзади руками, прижался к нему всем телом, прошептал:
— Я бы убил его! Убил...
Тот засмеялся тихим горьким смехом, повернулся, обнял Такео, перехватил его руки, привлек к себе и, наклонив назад, сказал прямо в губы:
— Я опередил тебя. Он уже мертв.
И поцеловал жадным, яростным поцелуем, будто отвлекая их обоих от этого страшного признания. Но на этот раз Такео не откликнулся на его призыв. Мысль, что его возлюбленный мог умереть, заставляла его холодеть от ужаса.
— Юки, постой, — уворачиваясь от губ любовника, шептал он. — Подожди. Расскажи мне! Пожалуйста! Прошу...
И Юки, сам не зная, почему, вдруг начал рассказывать этому мальчику, что произошло тогда, много лет назад. Он говорил медленно, через силу, будто по капле выдавливая из себя тот яд, который уже так давно разъедал его душу.
— Моя мать познакомилась с отцом сразу после войны, во время оккупации. Ей было тогда всего шестнадцать лет. Позже я нашел их письма друг другу, даже не письма — короткие записки. Прочитав их, я понял, что он очень бережно относился к ней, всегда был с ней ласков, добр и нежен. Это, совсем необычное для японской женщины обращение, видимо, и подкупило ее. К тому же, как мне рассказывали, он обладал особым природным магнетизмом и был красив.... Но у него был один, самый страшный недостаток — он был иностранцем, завоевавшим ее страну. Они оба понимали, чем рискуют, полюбив друг друга. К тому же, по традиции, она еще с рождения принадлежала другому и должна была вскоре выйти за него замуж. Тот человек не любил ее, он даже никогда ее не видел, но он свято чтил обычаи, которые соблюдались поколениями, и ни он, ни его семья, ни семья моей матери, — никто! — даже не представлял себе, что они могут быть нарушены, тем более с таким человеком, как мой отец, — с врагом. Но моя мать пошла против всего мира, она ослушалась воли своего отца и сбежала со своим возлюбленным. В то время это было равносильно измене. Они тайно обвенчались по европейскому обычаю, а потом укрылись в небольшой деревушке, в горах, пережидая какое-то время, чтобы потом навсегда уехать из страны. Ради этой любви, они поставили на карту все, но ни разу не пожалели об этом, ни разу ни в чем друг друга не упрекнули... Потом родился я... Прошло много времени. Страна залечивала раны, многие иностранцы стали брать в жены японских женщин, и родителям уже казалось, что страсти утихли, все забылось. Но тот, другой человек, не забыл ничего. Он по-прежнему страдал от уязвленного самолюбия и оскорбления, которое ему было нанесено. Все это время он мечтал о мести, и позже стал искать их, горя желанием отомстить за свою поруганную честь. Когда мне исполнилось три года, он нашел нас... Я плохо помню ту ночь... Какие-то люди ворвались в дом, схватили отца, выволокли его на улицу... Он сопротивлялся и дрался, как дикий зверь, но их было слишком много. Везде был огонь, жуткие крики... Мама прижимала меня к себе, я плакал, не понимая, что происходит, мне было так страшно... Потом тот человек подошел к отцу, остатки чести, видимо еще сохранились в нем. Они сражались один на один, в страшном смертельном поединке... Но отец был уже слишком слаб, схватка была недолгой, и тот человек убил его... Я был, словно в тумане... Будто сквозь толщу воды, я слышал, как кричит мама, я цеплялся за ее одежду, но она оторвала меня от себя и бросилась к отцу, лежащему на земле в крови.
В этот момент убийца подошел к ней, замахнулся и нанес ей страшный удар окровавленным мечом, тем же мечом, которым убил моего отца. Меня он будто не видел... Потом все они уехали... Я не помню, что было после... Мама осталась жива, но тот шрам — огромный, зияющий, на лице, на руках, на теле — одна жуткая кровавая отметина, остался навсегда. И она стала такой тихой... Потом почти все время болела... А еще через два года она умерла.
Юки замолчал, голос его надломился, он весь дрожал, снова находясь под властью жутких воспоминаний. Такео не двигался, и, хотя ему невыносимо хотелось обнять Юки, согреть его, успокоить, он знал, что это еще не все. Наконец, тот заговорил снова:
— Меня воспитали в другой семье, я был замкнутым и тихим, но именно с тех пор больше никогда и никому не позволял себя обижать, без предупреждения бросаясь на каждого, кто, как мне казалось, хотел навредить мне. Я хотел быть сильным, сильнее, чем был мой отец... И все это время я жил только одной мыслью, что, когда вырасту, я отомщу тому человеку. Я готовился к этому с самого детства, учился управлять собой, своим телом, учился сохранять холодный разум и владеть оружием так, как не мог никто другой. И я каждый день представлял себе, как убью его. И я ждал этого дня...
И вот, восемь лет назад, спустя пятнадцать лет после той страшной ночи, я нашел его. Меня не интересовало, кто он, как он живет, есть ли у него семья. Я написал ему письмо, назвал себя и назначил ему встречу, не лукавя и не скрывая от него своих целей. Его самоуверенность была безгранична, наверное, в его глазах я был еще тем заплаканным испуганным ребенком. Он пришел один, и, хотя и был поражен, увидев, каким я стал, гордость не позволила ему отказаться от поединка...
Мы сражались, он ранил меня, но я даже не заметил этого. Я столько лет учился и совершенствовал свое мастерство ради одного этого боя. Меня обучили всему, чему учили воинов еще в древние времена, и я с жадностью впитывал эти знания, чтобы вырасти и победить своего врага... Он был сильнее и опытнее меня, но я был молод и лучше подготовлен, мои удары были точны и почти всегда достигали цели. Я был холоден, как сталь моего меча, и во мне горела такая ярость, такая ненависть..., и я хотел только одного — убить его... И я его убил... Одним ударом, прямо в сердце... А потом... Не знаю, потом было так тяжело! Я и не думал, что можно хотеть умереть, но тогда все вдруг стало так бессмысленно... У меня больше никого не осталось. Никого, даже врага... Я был совсем один... А потом я уехал...
Юки снова замолчал. Такео тронул его за плечо, но тот не откликнулся на ласку, отвернулся, закрыл лицо руками, не в силах больше владеть собой, плечи его вздрагивали.
Такео бросился к нему, обхватил его тонкими руками, прижался к нему, горячо, страстно, пытаясь лишь своим теплом прогнать прочь из его сердца всю боль, всю горечь, всю тоску прошлого. Что-то встревожило его в рассказе Юки, что-то кольнуло, но он отбросил эти чувства, думая только о своем любимом, о своем Юки, таком сильном и таком одиноком.
Он мягко толкнул его на постель, наклонился над ним, зарылся лицом в его руки, заставляя убрать их, начал целовать его мокрые глаза, его похолодевшие щеки, его еще вздрагивающие, напряженные губы, бережно расслабляя, согревая, уводя его все дальше и дальше от черных воспоминаний в мир любви и тепла.
Постепенно напряжение стало отпускать Юки, он перестал содрогаться от каждого вздоха, обнял Такео, сначала растерянно, а потом уже жадно, порывисто, будто ища в нем защиты и успокоения. Он прижимал его к себе и чувствовал, как уходит, растворяется где-то, отпускает его та раскаленная боль, которая столько лет жгла его сердце, и на смену ей приходит удивительное чувство благодарности и любви к этому чистому, ласковому мальчику, с такой нежностью целующему его лицо.
И вскоре желание уже завладело им, и он хрипло прошептал:
— Эй, малыш, погоди-ка! Что это ты делаешь?
Он обнял Такео и одним мощным рывком перевернул их обоих, меняя местами. Тот улыбнулся и, уже, по-прежнему покорно, опустил ресницы, отдавая себя его власти.
Когда они, уже успокоившись после сладостных, обжигающих минут, лежали в полудреме, не в силах двинуться под властью охватившей их неги, Юки, перебирая волосы Такео, вдруг тихо спросил у него:
— Ну, а ты? Теперь ты расскажи мне...
— Что?
— Почему ты так боишься темноты?
— Я ... Я не знаю... Не могу...
— Мне — можешь. Расскажи. Пожалуйста!
— Не сейчас.
— Почему? Ведь я хочу помочь тебе.
— Ты не можешь мне помочь, — Такео отодвинулся, сел, увернулся от рук Юки, ему вдруг почему-то захотелось остаться одному.
Тот нежно, но властно притянул его обратно к себе и прошептал в волосы:
— Но ты же смог.
Сердце Такео рванулось из груди...
Затылком он потерся о губы Юки, ласкаясь, потом откинулся назад, прильнул к нему, положил голову ему на плечо и произнес:
— Не сейчас, ладно? Прошу...
— Ну, хорошо-хорошо, — примирительно зашептал Юки, покачивая его в объятиях. — Потом расскажешь, позже. Ведь, правда? Ну же, обещай.
Такео тряхнул головой, то ли соглашаясь, то ли отмахиваясь.
Юки отпустил его, потянулся, потом поднялся сильным, гибким движением, проговорил, улыбаясь:
— Хочу есть, а ты? Пойдем, поищем чего-нибудь. Только готовить теперь буду я, а то ты в следующий раз еще дом спалишь. Кофе ведь ты уже один раз сварил, мм-м?
Такео улыбался в темноте, понимая, что никогда еще он не был так счастлив...
..................
Они провели все эти десять дней вместе, не расставаясь ни на минуту.
Юки сказал, что получил разрешение отчима Такео забрать его на каникулы и отвезти в горы, покататься на лыжах. Они уехали на следующий же день, рано утром. Поезд вез их далеко на восток, через всю страну, мимо пролетали города, дома, деревья в снегу на горных склонах, а они сидели напротив, смотрели друг другу в глаза и молчали.
Они поселились в маленьком теплом доме, стоящем на склоне горы, среди высоких пушистых заснеженных елей. Днем Такео старательно учился кататься, но был ужасно неловким и все время падал. Юки приходилось все время вытаскивать его из сугробов, он шутливо ругался, а потом они вместе валились в снег, задыхаясь от смеха и безудержного счастья. Они обедали в небольшом кафе на склоне горы, и пили кофе, от которого у Юки, по его словам, сводило зубы. Долго разговаривали, гуляя по лесу. Потом снова катались на лыжах...
Когда же опускались сумерки, Юки закатывал глаза и изрекал, что он так устал, а его ученик все так же безнадежен, и лучше им отправиться домой, где он сможет обучить Такео другой науке, которая явно дается ему лучше.
И ночами он всегда выполнял свое обещание...
1972 год, N, штат Миннесота, США
Прошло еще полгода. Такео лучше всех окончил первый курс, и считался одним из самых перспективных учеников на факультете. Он стал всерьез увлекаться биологией, и уже мечтал, что станет врачом. Они с Юки почти каждый день писали друг другу, часто перезванивались, несколько раз он приезжал к нему в городок, когда бывал неподалеку, и они проводили вместе яркие дни и сумасшедшие, незабываемые ночи. Их любовь и привязанность друг к другу росли и крепли с каждым днем.
На летние каникулы Такео приехал в дом родителей. Отчим встретил его сдержанно, но глаза его светились гордостью, когда за ужином юноша рассказывал о своих успехах в университете. Мать все хотела приласкать его, но он будто стеснялся этих проявлений нежности, и лишь когда они остались вдвоем, он подошел и обнял ее.
— Ты так повзрослел, сынок, — проговорила она, сдерживая слезы.
Вечером, уже лежа в своей постели, Такео подумал, что жизнь — такая удивительная, прекрасная вещь. Он вспомнил улыбку мамы, потом смеющиеся счастливые глаза Юки и, улыбаясь, провалился в сон...
На следующий день, попросив у отчима разрешения, он поехал в антикварный магазин Асанте. Руки его дрожали, когда он открывал дверь. Так же, как и тогда, в первый день их знакомства, звякнул колокольчик, впуская его внутрь. Сердце его сжалось, когда он перешагнул порог. Этот небольшой уютный зал, полный старинных вещей, был местом, где началась их любовь. Не в силах совладать с охватившим его волнением, он остановился, не решаясь пройти дальше...
Выходя вместе с одним из своих постоянных покупателей из внутренней комнаты, Юки на мгновенье замер, и глаза его вспыхнули радостью. На пороге, смущенный и взволнованный, стоял его мальчик, его Такео. Сердце Асанте забилось быстро и горячо, когда он встретился с его взглядом, полным любви, тревоги, и такой трогательной, нежной преданности.
— Здравствуйте, — пробормотал Такео, не зная, как вести себя в присутствии незнакомого человека.
— Здравствуйте, — в тон ему, серьезно ответил хозяин магазина. — Проходите, пожалуйста, располагайтесь. Я сейчас.
И провожая своего гостя, он прошел мимо Такео, обдавая его волной знакомого теплого горьковатого запаха... Вернувшись, он увидел, что Такео уже прошел в зал, но все так же нерешительно стоит, как всегда, комкая в руках какую-то бумажку, машинально схваченную, — тут же, со стола с документами.
— Ты только что уничтожил мой новый контракт с поставщиком, — улыбаясь, произнес Юки, подходя к нему.
Тот растерянно посмотрел на истерзанные листы бумаги, попытался неловко расправить их, аккуратно положил обратно на стол, отодвинул подальше. Видя эти трогательные попытки Такео исправить последствия своей привычки, Юки не знал, плакать ему или смеяться. Он подошел к нему, взял его за руку, повел внутрь, в комнату.
Там, вдали от чужих глаз, он порывисто обнял его, запустил руку в его волосы, жарко поцеловал в губы.
— Ну, здравствуй! — прошептал он, наконец, отрываясь от него, заглядывая в глаза. — Я так скучал по тебе! Уже почти умирал... мой мальчик... мой малыш...
— Юки... любимый ... мой Юки..., — только и мог, что шептать, тот, едва дыша.
Спустя некоторое время, они сидели на маленькой кухне. Они говорили и говорили, наперебой рассказывая друг другу, что произошло за то время, пока они не виделись, не в силах остановиться. Потом Такео сказал:
— Покажи мне свой дом. Я ведь даже не знаю, как ты живешь.
— Мой дом? — Юки засмеялся. — Нет, глупый, это — не мой дом! Я просто обустроил здесь все, чтобы была возможность переночевать в городе, если необходимо. Мой дом — за городом, стоит в лесу. — Он хмыкнул. — Там сосны, и так пахнет по утрам, особенно, после дождя. Мы обязательно поедем туда. А еще я недавно купил домик в горах, знаешь, небольшой, бревенчатый, совсем простой, но я просто влюбился в него, и он ... мне так дорог... Там — камин... И пол ... такой гладкий, теплый. И такая тишина вокруг...
Юки мечтательно откинулся на стуле, его лицо светилось. Он смотрел на Такео, и столько тепла и любви было в его взгляде, что тот улыбнулся, согретый, расслабленный этим светом, а потом сказал:
— Все равно, ты же бываешь здесь, работаешь, спишь. Здесь — твои вещи, ты смотришь на них, они хранят твое тепло.
Юки встал, странно тронутый этими словами, произнес глухо:
— Пойдем.
Он показал Такео свои последние приобретения, потом отвел его в хранилище, что было в подвале, где в несколько рядов лежали деревянные коробки разных форм и размеров, потом — небольшую контору, всю увешанную полками, в каждую из которых были вложены аккуратные стопки бумаг, потом привел в кабинет. Такео оглядывал шкафы с книгами, бережно потрогал бумаги на столе, пробежался тонкими пальцами по спинке кресла, стоящего за столом, подошел к окну.
— А теперь пойдем, я покажу тебе главную достопримечательность моего дома, — дурачась, сказал Юки, — мою спальню. Знаешь, эту комнату я особенно люблю...
— Постой, — остановил его Такео. — А это что?
Он подошел к длинной черной деревянной коробке, стоящей на отдельной полке в шкафу. Юки вздохнул, опустил голову, пробурчал про себя: "Вот глазастый!", подошел.
— Оставь это. Пойдем.
— Пожалуйста, покажи мне!
Всегда такой застенчивый, Такео вдруг удивительно настойчиво обратился к своему возлюбленному, глаза его горели. По какой-то неведомой ему причине он вдруг так невыносимо захотел увидеть, что там, в этой странной, неброской коробке. Юки снова вздохнул, произнес сдавленно, сквозь зубы:
— Ну, хорошо! Отойди.
Такео отошел в сторону. Юки бережно погладил гладкое черное дерево, на секунду прикрыл глаза, потом резко выдохнул и открыл крышку...
Такео тихо подошел, взглянул внутрь, и сердце его замерло. На темном бархате, в специальном углублении лежал длинный, слегка изогнутый японский меч — катана. Клинок был убран в простые черные ножны с серебряным рисунком в виде падающих листьев, черная кожаная рукоять была оплетена серебристым шелковым шнуром. Металлический овал, который должен был закрывать ладонь во время боя, — цуба, — был украшен орнаментом и какими-то надписями. Такео смотрел на меч и чувствовал, почти наверняка знал, что это — не предмет из магазина и даже не жемчужина коллекции Юки. Было в нем что-то особенное, какая-то удивительная притягательная сила, какой-то сокровенный, особый смысл... Юки бережно взял меч в руки, подержал его, потом повернулся к Такео и медленно вытащил клинок из ножен, но не до конца, лишь наполовину. Раздался легкий металлический звон, холодная сталь серебристым светом полоснула по глазам Такео. Он не смел даже дышать, ощущая всю важность, всю невероятную значимость этой минуты. Говорят, катана — душа самурая. И сейчас, здесь, в этой комнате, Юки Асанте обнажал перед ним, Такео Бейли Кадаши, свою душу...
Юки так давно уже не доставал этот меч, он почти забыл, как тот силен, как привычно и удобно он ложится в его руку. Ему захотелось снова почувствовать это единение с ним, услышать пение клинка, подаренное только ему, ощутить, как свистит воздух, рассекаемый острым лезвием. Пальцы на рукояти сомкнулись сильнее, он прищурил глаза, лицо его затвердело, губы сжались в тонкую жесткую линию. Он уже почти слился со своим мечом, вновь превращаясь в беспощадного воина, каким был когда-то... Но через мгновенье, когда спящая в глубине его души холодная жестокость уже почти полностью завладела им, захватила его сознание, он вдруг будто очнулся, встретившись взглядом с испуганными глазами Такео... Резким движением он загнал клинок обратно в ножны. Сталь возмущенно зазвенела во властных руках своего хозяина.
— Прости, — прохрипел Юки, тяжело дыша.
Он помолчал немного, потом добавил:
— Я стараюсь не хранить его дома и редко достаю. Он делает меня... Я становлюсь другим, когда держу его, знаешь...
Да, теперь Такео знал, он видел собственными глазами, каким может быть его Юки, его ласковый, страстный, требовательный Юки, когда в руках его — этот меч с серебристым шнуром на рукоятке.
— Можно мне подержать его? — спросил он.
Юки вопросительно взглянул на него. В этой просьбе было что-то такое — глубокое, потаенное, даже больше, чем интимное, она была, словно просьба разделить тайну... И он протянул меч своему другу, отдавая в его руки часть своей силы, часть своего я... Такео аккуратно взял меч, посмотрел на Юки, прося разрешения, тот понял, кивнул головой. Такео чуть вытащил меч из ножен, обнажая лишь небольшую полоску стали, упиваясь его тонким звоном, чистотой его клинка, заворожено наблюдая, как играет свет на белом металле цубы.
— Что он значит для тебя? — тихо спросил он.
Юки посмотрел ему прямо в глаза и сказал холодно:
— Я убил им своего врага.
Такео уже знал это, наверное, он почувствовал это с самого начала. Это чистое, прекрасное, блестящее лезвие... На нем была чья-то кровь... И эти, произнесенные вслух слова, прозвучали лишь как подтверждение. Внезапно что-то привлекло его внимание, будто царапнуло его взгляд. Он прищурился: среди орнаментов на цубе был выгравировано что-то...
Юки заметил, как Такео всматривается в знаки и произнес:
— Это имя моего отца.
— Кристиан Асанте, — прочитал вслух Такео.
Потом вдруг в глазах его все темнеет, он судорожно вздыхает, глаза его расширяются от ужаса, он шепчет:
— А... это?
— Имя того человека, который убил его. Имя моего врага — Ичиро Кадаши.
Юки не слышит надтреснутого голоса Такео, не замечает, как искажается от внезапного кошмарного осознания его лицо, он весь — лишь в своих мыслях, в своих воспоминаниях. И только спустя вечность, он поворачивается, берется за меч, хочет забрать его у Такео, но замирает, сталкиваясь с его страшным остекленевшим взглядом. Они стоят, держась обеими руками за полоску стали, спрятанную в черных ножнах, не в силах расцепить заиндевевшие пальцы. Наконец, Такео выдавливает:
— Ичиро Кадаши — мой отец.
Проходит тысяча лет, прежде чем Юки произносит:
— Нет... Это невозможно...
Но нет в мире таких слов, которые могли бы теперь изменить того, что произошло, или исправить их прошлое. И теперь уже никогда нельзя будет вернуться назад, на какие-то десять минут назад, когда они еще ничего не знали, когда Юки мог увести их обоих из этой комнаты, от этой коробки, от этого чудовищного понимания, кто они теперь друг для друга. И Асанте опускает глаза, душа его рвется от боли...
Такео смотрит в его лицо. Разрозненные, неважные до этой минуты фрагменты вдруг соединяются в его пылающем разуме в одну целостную, ужасающую картину. И он чувствует, как рушится весь его мир, как все будто выворачивается наизнанку, предстает перед ним уродливой, черной, безумной стороной. В одно мгновенье все его счастье и вся сияющая радость его сердца сменяются в нем таким невыносимым ощущением собственного предательства, такой бешеной ненавистью, что, не в силах вынести этих чувств, он отталкивает меч с такой яростью, что Асанте буквально отбрасывает к шкафу. От удара сверху начинают сыпаться книги, какие-то коробки, Юки с трудом удерживает равновесие, но глаза его пылают, в руках все еще зажат меч...
Юное лицо Такео искажено болью, стыдом, ненавистью, он с ужасом смотрит на свои руки, потом наклоняет голову, пряча жгучие слезы, цедит сквозь зубы:
— Ты не знал?
Юки выпрямляется, отвечает каким-то чужим, глухим голосом:
— Нет! — потом тихо добавляет: — Он сломал мне жизнь! Уничтожил мою семью!
— Это был ты! Ты убил его... Ты убил моего отца... А теперь ... теперь ...
Такео не может больше говорить, он закрывает лицо руками, прячась от себя, от всех, от мира, так жестоко наказавшего его за его любовь. Не в силах больше находиться в этой комнате, в этом доме, рядом с этим человеком, он устремляется к выходу, натыкаясь на двери, сваливая полки, хватаясь за мебель, пытаясь удержаться на ногах. Он будто слепой, слезы жгут его глаза, он ничего не видит вокруг, не слышит, как Юки кричит ему вслед: "Такео, постой!.. Пожалуйста!.. Такео!!!" Он хочет только одного — вырваться, убежать, укрыться от убивающей его боли. Ему не хватает воздуха, он одним рывком разрывает ворот рубашки, его трясет, ему кажется, что еще немного, и он умрет. Он выбегает на улицу, устремляется, спотыкаясь, куда-то мимо машин, мимо домов, расталкивая прохожих руками. Они в ужасе шарахаются в сторону, с удивлением оборачиваясь на обезумевшего юношу, который весь в слезах бежит куда-то, не разбирая дороги...
А в это время в комнате, среди разбросанных книг и поваленной мебели, сидя на коленях, согнувшись, закрыв руками лицо, беззвучно рыдает другой юноша. Рядом с ним, на полу, лежит в черных ножнах длинный меч с серебристым шнуром на рукоятке.
Через две недели
— Такео, — с тревогой обращается к нему отчим, когда они сидят за ужином, — я очень волнуюсь за тебя, мальчик. Что с тобой происходит?
— Ничего, — отвечает тот глухо, — со мной все хорошо.
— Но ты же никуда не ходишь, — вступает в разговор мать, — весь день проводишь в своей комнате, почти ничего не ешь. Скажи нам, что случилось?
Такео поднимает голову, повторяет:
— Все в порядке. Ничего не случилось.
Но мать видит его измученный, потемневший взгляд, видит, как ввалились его щеки, видит черные тени вокруг его глаз, его искусанные бледные губы, и ее сердце переполняют тревога и беспокойство.
— Сынок, может быть, ты плохо себя чувствуешь? Может быть, поговорить с врачом? Вот мистер Уилсон...
— Мне не нужен врач, мама! Пожалуйста... Мне просто нужно ... время ... побыть одному. Я пойду, хорошо?
Всегда такой послушный, он не дожидается ответа, встает из-за стола и уходит. Мужчина и женщина беспомощно переглядываются между собой, в тревоге и страхе.
...............
Через несколько дней, так же, за ужином, Такео произносит:
— Я хочу поехать в тот город... туда, где похоронен мой отец.
Женщина роняет нож, ее руки дрожат, когда она поправляет сбившуюся скатерть.
— Сынок, — шепчет она, — но я думала, ты уже забыл, пережил это.
— Я не забыл, мама!
— Но это ведь ... так далеко.
Отчим смотрит на Такео, в его глазах — и удивление, и уважение к внезапно повзрослевшему сыну. Он накрывает руку жены ладонью и произносит:
— Это — мудрое решение, Такео. Я не смогу сам поехать с тобой, но попрошу мистера Кадо сопровождать тебя. Он давно знает нашу семью и не откажет мне в просьбе.
И, уже обращаясь к женщине, добавляет:
— Пусть съездит, дорогая, не стоит волноваться. Он уже взрослый, и все понимает. И он должен это сделать. Ведь это нужно, ты знаешь.
— Да, — соглашается мать, — знаю.
...............
Когда Такео вернулся в университет после летних каникул, учителя и друзья едва узнали его. Из робкого улыбчивого мальчика за эти три месяца он превратился в хмурого юношу с жестким лицом и глазами старика. И он больше не боялся темноты...
1973 год, США, побережье Атлантики
Прошел год, снова наступили каникулы, и Такео вместе с родителями приехал на отдых, в только что купленный отчимом новый дом на побережье. Ему нравилось вставать по утрам, когда все еще спали, и уходить к океану. Он бродил по берегу, потом подолгу смотрел на горизонт, туда, где вода и небо сливались в одну тонкую неровную линию, потом просто лежал на песке, раскинув руки, наблюдая, как кружат в прозрачной голубой выси белые птицы. Боль его притупилась, утихла, и, хотя душа еще по-прежнему напоминала разорванный шелк, развеваемый ветром, раны потихоньку начали заживать, они уже не кровоточили так сильно, как раньше, лишая его желания дышать и жить. У него появилась девушка, они очень сдружились, и со временем эта дружба могла перерасти в нечто большее. Родители перестали волноваться за него: он хорошо учился, его интерес к медицине окреп и, по оценкам его учителей, он подавал неплохие надежды. И он больше не давал им повода для тревоги. За это время он приучил себя глубоко прятать и маскировать свои чувства. Теперь он всегда был спокоен и вежлив, улыбался, изображал интерес и радость тогда, когда это было нужно... Ему и самому уже иногда казалось, что он делает все это вполне искренне...
Но где-то, в самой глубине его существа, словно выжженное на его сердце, но старательно укрытое зарослями колючих ветвей, сухих листьев, густой спутанной травы, еще продолжало светиться имя — Юки.
..................
Такео вернулся из города, припарковал машину, вошел в дом. Из библиотеки слышались голоса, отчим разговаривал с кем-то. Такео не стал мешать ему, а прошел в гостиную, собираясь забрать оставленные там утром журналы. Войдя в комнату, он удивленно нахмурил брови. На столе, недалеко от края, на облетевших лепестках забытых в вазе цветов, стояла небольшая деревянная коробка, сверху лежал белый конверт. Ощущая все нарастающую тревогу, боясь даже думать, Такео медленно приблизился к столу, взял в руки бумажный пакетик, беззвучно шевеля губами, прочитал на нем свое имя, отложил в сторону. Потом, уже почти понимая, похолодевшими пальцами бережно открыл крышку... В складках яркого шелка, в темных, украшенных кроваво-красными камнями ножнах, лежал персидский кинжал с резной костяной рукояткой.
Такео отдернул руки, сердце его на миг перестало биться, а потом рванулось из груди так, что он был вынужден схватиться за край стола, чтобы не упасть. Мир вокруг него вдруг завертелся с невыносимой быстротой.
— Здравствуй, Такео!
Юноша вздрогнул, резко обернулся.
— Ты?!!...
Такео сжал кулаки, стиснул зубы так, что у висков заходили желваки.
— Что ты здесь делаешь?!!
Воздух вокруг них будто мгновенно сгустился и потемнел, казалось, что еще минута, и в комнате затрещат электрические разряды. Они не виделись так долго, тысячу лет... Но теперь, когда встретились, поняли, что ни один из них не забыл того, что произошло — не получилось забыть, как ни старались. Ненависть, странным образом смешанная с отчаянной, обреченной любовью, из тлеющих (а ведь, казалось, уже почти переставших тлеть!) углей в один миг взметнулась во всепожирающее яростное пламя. И вот они стоят друг перед другом, — бывшие любовники, непримиримые враги, разделенные навсегда кровной местью. Между ними — пропасть... и нет ничего, кроме жаркого тепла. И оба они желают одного и того же ...
Сердце Такео билось так сильно... Все это время он не раз представлял себе их встречу, но никогда, никогда в этих мыслях, он так, как в эту минуту, не терял рассудок, увидев эти карие глаза, не думал только лишь об одном — броситься к нему, обнять его, зарыться пальцами в его длинные пепельные волосы, вновь ощутить его пьянящий горьковатый запах, почувствовать его губы на своих губах...
Юки смотрел на пылающее лицо юноши, стоящего перед ним: растерянность, любовь, страх, ненависть, неутоленная страсть попеременно отражались на нем, горели в его глазах. Юки всегда хотел подчинить себе этот огонь, выпить до дна этот жар, весь, без остатка, держать в руках это пульсирующее пламя, пока оно не выжжет до пепла и его самого, а потом наслаждаться его покорностью, его молчанием, его теплом... Он задохнулся от нахлынувшего желания и проговорил хрипло:
— Ты не изменился. Все так же ненавидишь меня...
В комнате было тихо, лишь вдалеке слышался неумолкающий шум океана. Порыв ветра колыхнул легкие занавески, чуть тронул волосы Такео.
— Почему?!! — простонал он, закрывая лицо. — Почему ты? Почему?!!
Потом оторвал руки, посмотрел в горящие карие глаза. Ему не нужно было слышать ответ, он знал его. У него никогда не было сил уйти от этого человека. Не было! И нет сейчас. И никогда не будет. Он вдруг понял это с такой ясностью, с такой отчетливостью. Ведь даже ненавидя его все это время, живя лишь единственным желанием забыть его, он жил ИМ. И вся его жизнь, с той самой, первой встречи, — только он. Один только он. И тогда... и сейчас ... и навсегда...
И все же...
— Оставь меня, прошу! — прошептал он, пытаясь сдержать рыдания.
— Я не могу, малыш! — ответил Юки, тем самым, одновременно и нежным, и властным голосом, которым он всегда разговаривал с ним.
— Меня зовут Такео Бейли Кадаши! — прохрипел тот, его лицо исказилось болью. — Не смей называть меня по-другому!.. Зачем ты приехал?!! Что тебе нужно?!!
— Я знал только Такео Бейли, малыш! — почти про себя прошептал Юки, и добавил, уже громче: — Позволь мне поговорить с тобой.
— Как ты посмел придти в этот дом?!! Что ТЫ можешь мне сказать?!!
— Пожалуйста, Такео! — Юки в отчаянии сделал шаг вперед. — Ты же все знаешь! Почему ты...
Но, наткнувшись на мятущийся, темный, какой-то чужой взгляд, он замолчал. Нет, в огне своей ненависти мальчик не слышал его. Не хотел слышать... Юки провел руками по волосам, постоял немного, опустив голову, а потом продолжил:
— У меня есть для тебя подарок. Можно я... разреши мне хотя бы... отдать его тебе.
— О, подарок, да?!! Тот, что имеет для тебя особое значение? — юноша рассмеялся неестественным сухим смехом, в голосе его послышалась истерика.
Юки прищурился, посмотрел на него каким-то странным взглядом, помолчал, потом все же сказал спокойно:
— Да, наверное... Он так нравился тебе... нам... Знаешь, я выкупил его тогда... Хотел подарить тебе раньше, но...
Такео чуть отодвинулся, схватил нож, глаза его горели безумным огнем.
— Хороший подарок, спасибо!
— Будь аккуратнее с ним, малыш... Такео... Не стоит держать его так, это опасно.
Юки видел, что еще немного, и парень просто бросится на него — он был вне себя от гнева и ненависти. Поэтому он не двигался, не отводил взгляда, а лишь говорил, говорил, как всегда делал это раньше, говорил, не останавливаясь, стараясь лишь голосом, интонацией успокоить его. И ему это удалось, — тот опустил руку, расслабился, отошел.
Некоторое время оба молчали. Потом вдруг Такео резко повернулся и уставился на Юки горящими глазами.
— Где ты живешь?
— Немного западнее, в доме на берегу, N ..., — ответил Юки.
— Я зайду к тебе завтра, — выдохнул Такео. — А теперь — уходи!
И с этим словами он бросил кинжал на стол и вышел из комнаты.
Юки опустил голову. Он все понял.
Погасить эту ненависть не способно было ничто, кроме пролитой крови.
1973 год, США, побережье Атлантики
Юки Асанте сидел на песке, на берегу океана, и смотрел, как погружается в волны розово-оранжевый диск солнца. В душе его была тишина, сердце билось спокойно и ровно. Он не думал больше ни о чем, просто ждал.
Ждал весь этот бесконечный день, весь вечер...
Он проснулся рано, долго лежал, уставившись в потолок невидящим взглядом, потом медленно поднялся, посидел на кровати, опустив голову. Он хотел сварить кофе, но передумал и выпил лишь немного воды. Потом прошел в большую пустую комнату с огромным окном, сел на пол и заставил себя расслабиться, отключиться от всего, очистить разум и усмирить дух...
Когда через некоторое время он поднялся с пола, в глазах его уже не было слез.
Он сделал все важные звонки, написал все необходимые письма, привел в порядок документы, которые брал с собой. Позже к нему приехал какой-то человек, он передал ему все бумаги, проводил до порога и неподвижно стоял, глядя ему вслед, пока его машина не скрылась за поворотом. Потом бесцельно прошелся по комнатам, но, понимая, что не может больше оставаться в стенах этого дома, вышел на воздух, сел на песок, подставляя лицо прохладному соленому ветру.
И с тех пор больше уже никуда отсюда не уходил...
Дневной свет почти погас, когда он, наконец, услышал шаги, и недалеко от него опустился на песок хрупкий невысокий юноша, его точеный профиль резко выделялся на фоне темнеющего неба. Последние лучи заходящего солнца ласкали его лицо, ветер развевал его мягкие волосы и шелк тонкой белоснежной рубашки, и Юки на мгновенье показалось, что перед ним — ангел, спустившийся с небес... Ангел, пришедший забрать его жизнь... Он смотрел на это волшебство, не в силах отвести взгляд, но потом, горько усмехнувшись, тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения.
Помолчав немного, он тихо позвал:
— Такео!
— Что?
На мгновенье оба замерли, напряглись... В какую-то долю секунду им обоим показалось, что все, как прежде, что то, страшное, черное, никогда не происходило, что ничего не стоит между ними, а есть только их любовь... Одна любовь... Ничего, кроме любви... Но миг прошел, утраченный навсегда, а они так и не смогли взглянуть друг на друга... Асанте первым нарушил молчание:
— Не повторяй моей ошибки, прошу тебя...
Юноша не ответил, лишь сгреб ладонью песок, чуть приподнял руку, наклонил голову, глядя, как тот струится сквозь пальцы.
— Уже ничего нельзя исправить, — продолжил Юки все так же тихо. — Послушай меня! Пожалуйста, поверь мне, ты только сломаешь себе жизнь.
В опустившейся темноте лица Такео уже почти не было видно, когда он чуть повернул голову и произнес глухо:
— Ты уже опередил меня, Юки...
От этих слов сердце Асанте болезненно сжалось, он вспомнил, как когда-то давно произносил их сам, глядя в любящие, преданные глаза того, такого другого мальчика.
— Как ты это сделаешь? — спросил он.
— Сделаю что? — голос Такео звучал отстраненно.
— Как ты убьешь меня?
Юноша резко повернулся, волосы взметнулись вокруг его лица, посылая в Юки свежую теплую волну ЕГО запаха.
— Ты думаешь, что я...?!!
Такео задохнулся от гнева, но потом взял себя руки, процедил сквозь зубы:
— Мы будем сражаться.
— Мальчик!.. — Юки горько застонал, обхватил руками голову, сгорбился.
Стон его подхватил ветер и унес вдаль, туда, где волны уже полностью поглотили пылающий огненный шар...
...............
Такео отряхивает руки, потом резко поднимается, вскидывает голову.
— Пойдем, — говорит он человеку, сидящему на песке. — Ты должен взять оружие.
— Мы не можем сражаться, — выдавливает Асанте мертвым голосом, — не можем...
— Почему?
— Разве ты не понимаешь?!!
Юки вскакивает.
Волны шумят за его спиной, и ему кажется, что весь мир — против него, что теперь он отвергнут всеми, что нет ему места на этой земле, а вся его сила, все его мастерство, к которому он так стремился, которое совершенствовал годами, — лишь его наказание, лишь страшная кара за их отчаянную любовь. И он не знает теперь, что ему делать со всем этим, как объяснить этому мальчику, кто стоит перед ним.
Но Такео, кажется, ни на что вокруг не обращает внимания, он лишь повторяет:
— Пойдем. Пора...
И не дожидаясь ответа, поворачивается и идет к дому.
До боли сжимая кулаки, беззвучно, одними сведенными душевной мукой губами, воин шепчет ему вслед:
— Я ведь убью тебя, малыш!
Они входят в дом. В комнатах темно и тихо, лишь издалека слышен шум океана, да сквозь легкие шторы видно, как переливаются на его могучей спине лунные блики. Такео кладет на стол клинок в длинных темных ножнах, говорит тихо:
— Возьми свой меч, Юки. Где он?
— Его здесь нет.
Асанте делает шаг к Такео, весь подаваясь к нему, хочет ему что-то сказать, но сухой холодный голос юноши останавливает его, заставляя застыть на месте.
— Не смей!.. Я хочу, чтобы это был честный поединок.
— Как ты можешь думать, что это будет честный поединок?!! — взрывается Юки. — Ты, глупый, самоуверенный мальчишка, начитавшийся книжек, возомнившей себя... Ты же ничего не знаешь обо мне!!! Посмотри на себя — ведь ты даже не способен удержать настоящее оружие своими тонкими детскими ручонками, своими слабыми нежными пальчиками!!! Наглец!!! Возомнил себя воплощением праведной мести, а сам не можешь и пяти минут пробыть один в темноте! Зарвавшийся слюнтяй!!! Жалкое посмешище!!!
— Замолчи!!!
Такео хватает со стола меч, одним движением освобождает его из ножен и бросается на своего врага. И хотя он видит только его силуэт, ему и не нужно большего. А Юки только и ждет этого, и, когда белым всполохом сверкнув в темноте, на него обрушивается острая полоса стали, зажатая в руках его возлюбленного, он даже не пытается отклониться в сторону, увернуться, защитить себя. Клинок проскальзывает по нему сверху вниз. Юки чувствует, как по его лицу начинает течь кровь, как загорается рана на его груди, но в тот же момент понимает, что она, увы, не так глубока, и что это еще не конец, что Такео действительно многому научился за это время, и теперь он, Юки Асанте, уже не сможет просто так, без боя, отдать ему свою жизнь.
Он прижимает руку к груди, потом медленно прислоняется спиной к стене, опираясь на нее, устало прикрывает глаза, потом находит выключатель. Вспыхивает свет, на минуту ослепляя их обоих. Такео стоит посередине комнаты, в руках его сквозь расплывающиеся пятна блестит меч, красные капли падают на пол. Он смотрит на залитого кровью человека, стоящего у стены, и глаза его наполняются слезами.
— Сражайся!!! — кричит он, не помня себя. — Возьми свой меч, трус, и сражайся!!!
Оскорбление будто отрезвляет Юки. Он, еще пошатываясь, подходит к полке, двигает к себе какую-то коробку, отбрасывает крышку, достает оттуда катану, поворачивается, сжимая золотистую рукоять, рывком вытаскивает оружие из ножен, вызывая протяжный металлический звон тонкого клинка. Он берется за рукоять двумя руками, перебирает пальцами, находя удобный захват, потом опускает острие вниз, лицо его твердеет, но глаза еще опущены.
И он говорит, горько и тихо, в последней пронзительной надежде:
— Прошу тебя, Такео... малыш... не надо...
Тот молчит. Эти слова, этот надломленный голос рвут его душу на части, он уже ничего не может понять в дикой смеси любви и ненависти, клубящейся внутри него, но он встряхивает головой, сбрасывая с лица едкие слезы, шепчет сквозь зубы:
— Сражайся...
Юки не произносит больше ни слова, губы его сжимаются. Кровь еще льется по его лицу, но он не обращает на нее внимания, весь сосредоточившись на оружии, которое он держит в руках...
И они начинают кружить по комнате, еще не нападая, еще только готовясь к яростной схватке, которая ждет их впереди. А потом одновременно, в один неумолимый миг, бросаются друг на друга. Раздается звон, их клинки сталкиваются в страшном ударе, со стоном скользят друг по другу, вновь расходятся. Воздух темнеет, накаляется, закручивается спиралями от мощных взлетов смертоносных клинков, имеющих лишь одно предназначение — убивать.
Двое продолжают нападать, уклоняться и снова нападать ... И так снова и снова, — молча, отчаянно, исступленно. Глаза обоих горят, но руки тверды, и они наносят удар за ударом, рассекая одежду, кожу, плоть и души... Они не замечают, как снова оказываются на берегу. Рядом с ними грохочет океан, и длинные тени, отбрасываемые ими, словно жуткие птицы, мечутся по земле... Они не думают ни о чем, кроме боя, ведь в этом смертельном танце — они лишь враги друг для друга, и ни один из них уже не верит в то, что все, бывшее между ними когда-то, можно вернуть.
Внезапно легкий порыв ветра налетает на Такео, мелкие частицы, даже не песок — пыль, чуть касаются его виска, попадают в глаза. Он моргает, на миг теряя ориентацию, и в этот момент меч Юки настигает его, с тяжким свистом врезаясь в его тело.
Время замедляет свой ход...
Тяжело дыша, воин возвращает на себя клинок... Он еще не понимает, еще ждет ответного удара, готовясь отразить его, но вокруг него — лишь пустота. И вдруг он с ужасом видит, как на секунду замирает Такео, как он вскидывает на него растерянные, испуганные глаза, а потом вдруг будто надламывается, клонится вперед...
Юки кричит что-то, роняет меч, бросается к нему, но в этот момент юноша вдруг поднимает руку, будто еще пытаясь остановить его, будто еще не подпуская его к себе, и тот, не успевая уклониться, с размаху налетает на клинок, еще зажатый в слабеющей руке. Юки чувствует, как вонзается в него звенящая сталь, как вспыхивает чудовищной болью жгучая полоса на его теле, но он не отступает и все же успевает подхватить Такео, не давая ему упасть на песок, а потом сам падает на колени, сжимая его в объятиях...
Слезы струятся по лицу Юки, горячим потоком смывая кровь. Он смотрит в темнеющие теряющиеся глаза Такео, обнимает его, прижимает к себе, своего любимого, родного, такого хрупкого, такого сильного мальчика, сам уже почти цепляясь за него, хрипит сквозь затуманенное сознание:
— Малыш ... мой ... как же ... так ...
Такео стискивает его руку, так, что белеют пальцы. Он прерывисто дышит, пытаясь что-то сказать, потом шепчет едва слышно, одними губами:
— Прости меня...
Ресницы его опускаются, пальцы слабеют, и голова склоняется на плечо Юки. Тот, продираясь сквозь крутящиеся вихри боли, сквозь тяжелую дрему, которая уже наваливается на него, еще покачивает его на руках, что-то шепчет, словно баюкая. Кровь из его зияющей раны льется на грудь Такео и смешивается с его кровью...
Через мгновенье, так и не разжимая рук, он валится на землю, увлекая за собой Такео в этом последнем страшном объятии.
Рядом все также шумит океан, и холодные звезды равнодушно смотрят с небес на их тела, распростертые на песке.
..................
Их находят на рассвете.
Чужие руки разделяют их, разводят их сплетенные пальцы, поднимают, относят все дальше и дальше друг от друга.
Глаза Такео закрыты, тонкие руки безвольно опущены, спутанные волосы мокрыми прядями свисают вниз, открывая бледные заострившиеся черты. Юки почти невозможно узнать, он весь в песке, в крови, его мокрое лицо застыло, словно ужасающая маска, искаженное невыносимой болью.
Вокруг слышны голоса, вскрики, чей-то плач, бегают какие-то люди, но они уже не замечают этого. Они уже далеко...
Лишь внезапный порыв ветра вдруг налетает откуда-то, подхватывает длинные волосы Юки, и они самыми кончиками в последний раз, будто прощаясь, ласково касаются руки его возлюбленного.
...............
Спустя время, все стихает, пляж пустеет, и вскоре о том, что здесь произошло, уже почти ничего не напоминает — лишь изрытый множеством следов песок и на нем — темные холодные пятна...
Волны плещутся о берег, не ведая покоя, а высоко в прозрачном голубом небе парит одинокая белая птица...
Юки — мужское имя, означает "снег".
Такео — мужское имя, означающее "подобный бамбуку".
Катана — длинный слегка изогнутый меч, который вместе с коротким мечом вакидзаси,
входил в комплект вооружения самурая. Такая пара мечей называлась дайсё.
Длина катаны вместе с рукояткой — 95-105 см, длина клинка — 70-75 см.
Настоящий самурайский меч встречается очень редко, найти его практически невозможно даже в Японии. Говорят, что настоящим мечом можно было разрубить человека пополам лишь одним ударом. Наверное, это — правда...
* * *
Кто ты?.. И рук твоих кольцо,
И голос твой мне так знакомы.
И свет этих любимых глаз я помню...
Открой же мне свое лицо.
Не уходи еще, постой!
Дай разглядеть тебя под маской.
Доверь мне правду без опаски, -
Я буду бережен с тобой.
Меня не помнишь ты? Забыл?!
Твое молчанье мне так больно...
Я был тебе врагом невольно,
Прости за то, что я любил...
Останься же, не уходи!
Я все отдам, во все поверю!
Прости меня! Не хлопай дверью...
Я так прошу ... не уходи...
______________
1973 год, через несколько месяцев
Когда Такео пришел в себя и открыл глаза, он лежал на больничной постели. Рядом, держа его за руку, сидела его мать. Он заворочался, простонал:
— Юки...
Глаза резало от яркого света, он попытался приподняться, но не смог, и без сил упал обратно на подушки. Мать стала успокаивать его, шептать ему что-то, гладить его по волосам. Он расслабился, затих, потом спросил чуть слышно:
— Где ... Юки?
Она не ответила, продолжая успокаивать его. Он сжал ее руку, умоляя:
— Пожалуйста ... мама ... что с ним?
Женщина опустила глаза, потом сдавленно произнесла:
— Он умер, сынок.
Такео не вздрогнул, не двинулся, он лишь закрыл глаза, лицо его будто застыло.
Когда мать ушла, он вдруг мучительно выдавил:
— Не-е-т! — и тут же сквозь его ресницы горячим потоком заструились слезы.
...............
Он был настолько измучен, что долгое время вообще не мог говорить. Он почти все время спал, но ему постоянно снились кошмары, бывало, что просыпаясь в поту, он еще кричал и звал кого-то, не успевая отделить видения от реальности. Но и пробуждение не спасало его: как только он понимал, где он, память тут же возвращала его к страшной правде. А когда он не мог спать, он все время думал о Юки, вспоминая его глаза, его голос, то, что он говорил ему в тот день. Он понял, что простил его, простил своего отца, который начал все это, простил всех... Кроме себя. Ведь если бы он тогда успел чуть раньше разжать пальцы... Он помнил, что ощутила его рука, когда сталь вошла в тело Юки, даже сквозь туман собственной боли он почувствовал тогда, что он сделал... И с каждым днем ему становилось все хуже от осознания того, что у него была возможность предотвратить это, но он отказался от нее. А теперь уже ничего изменить нельзя... От этих мыслей у него все чаще стали случаться истерики, иногда он рыдал так, что терял разум, и не мог выйти из этого состояния, пока ему не делали какой-нибудь укол...
А еще он ждал, ждал, что к нему придут какие-то незнакомые люди и начнут задавать ему вопросы, чтобы потом предъявить обвинение. Он не боялся этого, не думал, что будет отвечать, не тревожился, что с ним будет потом. Ему было все равно. Просто он хотел, чтобы поскорее закончился тот период, когда ему нужно будет кому-то что-то рассказывать и объяснять. Но никто так и не пришел, и чуть позже Такео все-таки спросил у отчима, почему. Тот, поколебавшись, ответил путано и туманно что-то о превышении необходимой самообороны. Такео слушал, не понимая, что ему теперь делать.
Он порывался позвонить в полицию, но и мать, и отчим каждый раз так нервничали, отговаривая его, убеждая в том, что все уже закончилось, что все обвинения уже сняты, и не нужно начинать все сначала; мать плакала. В конце концов, он сдался и прекратил попытки отдать себя в руки правосудия. Теперь ему все равно было уже не искупить своей вины, даже если бы он провел в заключении всю свою оставшуюся жизнь.
Все это время родители сами никогда не заводили разговора о том, что произошло, и не задавали ему никаких вопросов, стараясь, как могли, оградить его от любых воспоминаний о событиях того дня и о том, другом человеке. Они лишь заботились о нем, стараясь, чтобы он поскорее встал на ноги. Правда, несколько раз к Такео приходил какой-то немолодой врач, чтобы поговорить с ним, но он не смог ответить ни на один его вопрос, не смог ничего сказать, не смог даже заплакать. Он будто окаменел рядом с этим абсолютно чужим человеком, который пытался заглянуть в его душу. И тот, поговорив с его родителями, в конце концов, оставил его.
..................
Как только Такео стало немного лучше, родители перевезли его в столицу, в какой-то большой центр, где ему сделали еще одну операцию, и где он потом еще долго лечился. Он равнодушно выполнял все указания врачей.
Шло время, и здоровье его постепенно стало поправляться, а душа — истерзанная, израненная душа, — стала какой-то далекой, невесомой, прозрачной, будто ее и не было вовсе, будто он выплакал ее всю вместе со слезами. И теперь он как будто был пустым, и от него осталась лишь оболочка, лишь тело, которое медленно восстанавливалось от ран.
Когда он приехал домой, в тот же вечер родители сказали ему, что решили переехать в Европу. Он не удивился, не обрадовался, просто принял это, как данность. Собирая свои вещи, он случайно обнаружил в шкафу деревянную коробку, которую сам, когда-то давно, — в прошлой жизни, — туда поставил. На крышке, до сих пор нераспечатанный, лежал белый конверт с его именем. Он долго стоял, не в силах прикоснуться к этим вещам, потом все-таки решился, аккуратно убрал внутрь коробки конверт, и бережно положил ее вместе с другими вещами в свой багаж.
Перед отъездом он хотел спросить у родителей, где похоронен Юки, но не смог, почувствовав, как вновь кольцом сжимается его горло... В последнюю свою ночь в их доме он не спал, лежал, глядя в темноту, и думал, что он никогда не сможет поверить в то, что Юки больше нет, не сможет принять это... И что лучше он всегда будет думать, что его любимый просто где-то далеко, чем увидит его имя на холодном камне.
Через несколько недель они уехали. Такео вернулся в университет, и полностью погрузился в учебу, наверстывая то, что пропустил, и пытаясь снова начать жить...
1976 год, Лондон
Годы учебы в университете подходили к концу. Такео готовился к сдаче последних экзаменов на получение степени. Ночами он просиживал за книгами и часто засыпал прямо за письменным столом, днем же все его время уходило на консультации, посещение библиотек и семинаров, на попытки выделить несколько часов на сон. Он был загружен до предела, но сознательно стремился к этому: такой режим позволял заглушить чувство вины, отвлекал его от мыслей об одиночестве и глухой, не проходящей тоски по Юки.
В тот день, придя домой после очередного экзамена, Такео решил немного расслабиться и отдохнуть. Он упал на кровать, и подумал, что неплохо было бы съездить за город, порисовать... Но вскоре усталость взяла свое, и через несколько минут он задремал. И, как всегда бывало в такие минуты — перед сном, — в воображении его снова возник образ Юки Асанте. Улыбаясь сквозь дрему, Такео наслаждался этим видением, с нежностью всматриваясь в любимые черты. И тут, неожиданно для себя самого, он вдруг подумал: "Интересно, где он сейчас?" Эта внезапная, странная, дикая мысль настолько потрясла его, что он вскочил на постели. Сон мгновенно развеялся, сердце бешено застучало в груди. Пытаясь успокоиться и выровнять дыхание, он стал убеждать себя, что, наверное, он просто устал, до такой степени загнав себя, что уже теряет ощущение реальности. Но в следующий миг уже испугался собственных мыслей: неужели он, и правда, пытается убедить себя в том, что Юки умер? В голове его все смешалось, захотелось убежать от этих невыносимых сомнений и начинающегося безумия.
Такео решительно встал, начал собираться. Но, уже укладывая сумку, он вдруг обнаружил, что у него закончились мягкие карандаши. Видимо, придется по дороге заезжать в магазин. Он скривился, но тут подумал, что в шкафу, наверняка, оставалась старая, купленная еще до переезда пачка. Прошел вглубь комнаты, поискал по полкам, но, увы, ничего не нашел. Понимая, что все вещи с переезда, которыми он не пользовался, скорее всего, лежат на самой верхней полке, и, досадуя на себя за свою неосмотрительность, он принес стул, поднялся на него и заглянул в темную глубь. Но там ничего не было видно. Он протянул руку, поводил по поверхности, — пусто. Закусив губу, он приподнялся на носках и повторил попытки. Наконец, рука нащупала край большой картонной коробки. Зажмурившись от напряжения, он подтянул ее к краю, приподнял крышку, запустил внутрь руку, но в таком положении совершенно невозможно было что-то найти. Вздохнув, он выпрямился, передохнул немного, а потом, все-таки решив полностью вытащить ее, чтобы основательно покопаться внутри, потянул ее на себя. Та оказалась довольно тяжелой. Кряхтя, Такео тащил ее с полки и, когда уже собирался перехватить на руки ее вес, не удержал равновесие и покачнулся. С ужасом он почувствовал, как коробка начинает крениться, выскальзывая из его рук.
Он попытался удержать ее, но чуть не упал сам, и рванулся к открытой дверце шкафа, пытаясь сохранить равновесие. От резкого движения, от тяжести, которую он держал в руках, в боку резанула острая боль, его замутило. И он расслабил руки, подался в сторону... Будто в замедленном кадре он наблюдал, как коробка переворачивается, ребром падает на пол, подпрыгивает, крышка отлетает в сторону и все содержимое с грохотом разлетается по комнате. Он стоял на стуле, прижимая руки к еще ноющему боку, с ужасом оглядывая произведенный им беспорядок. И вдруг дыхание его перехватило — почти в центре комнаты, в стороне от разбросанных вещей, лежала приоткрытая деревянная шкатулка, а рядом с ней — простой белый конверт.
Такео шатнуло. Держась за шкаф, он медленно спустился со стула, неверным шагом прошел по комнате, наступая на вещи, не видя ничего перед собой, кроме этого выточенного куска дерева, покрытого лаком, потом опустился рядом с ним, на колени. Дрожащими руками он бережно поднял шкатулку с пола, открыл ее, достал кинжал... Слезы уже застилали его глаза... Двумя руками он прижал его к груди, словно самую дорогую в мире вещь, и, уже почти не осознавая реальности, начал вдруг тихонько покачиваться из стороны в сторону...
..................
Прошло довольно много времени, прежде чем он пришел в себя и успокоился. Чувство было такое, будто его иссушили эти слезы. Он и не осознавал, что в нем еще жива та огромная, черная боль, что горе от этой утраты еще способно так ранить его, пока не увидел, не взял в руки этот нож. И никогда еще до этого момента не приходила ему в голову мысль, что и для него самого смерть может стать спасением... Ведь это так просто... Нужно только захотеть... И этот тонкий клинок, ЕГО подарок ... сможет снова соединить их... Теперь уже навсегда...
Такео посмотрел на кинжал удивленным взглядом, будто видел его впервые. "Да, — думал он, — ничего больше не нужно... Ничего не важно... И не будет больше этой обреченной любви, разрывающей душу... И боль уйдет..." Будто издалека, он подумал о матери, об отчиме, о друзьях, но сердце его уже билось спокойно, он уже почти знал, что хочет. Взгляд его блуждал по комнате, скользил по знакомым предметам, окружавшим его, но не задерживался ни на одном из них. Он не думал больше ни о чем, кроме того, как лучше взяться за рукоятку, как нанести всего один, решающий удар...
Но внезапно глаза его остановились на лежащем на полу конверте. Рука непроизвольно потянулась к этому листку бумаги; он даже не понял, как взял его, как нежно провел пальцами по буквам, написанным ровным, чуть заостренным почерком, как разорвал никак неподдающуюся полоску, склеивающую края...
И лишь тогда, когда он достал и развернул аккуратно сложенные листки, он резко выдохнул, не в силах еще осознать и поверить в то, что узнал. Он обхватил себя руками, глаза его расширились, ошеломленно обратившись к деревянной шкатулке, стоящей рядом с ним.
Вовсе не кинжал принес ему тогда Юки в подарок!
Не оружие дарил он ему тогда!
А Такео ничего не понял, ничего не знал все это время...
Нет, Юки дарил ему не смерть! Он дарил ему жизнь!
Всегда, — и тогда, и даже сейчас, — он хотел, чтобы Такео был счастлив.
С ним или без него. Но был счастлив... и жил!
Жил...
Стиснув руками лицо, он простонал:
— Любимый мой... Зачем же?..
В ладони его была зажата дарственная на его имя на тот самый, маленький дом в горах, подписанная Юки Асанте четыре года назад.
..................
Через неделю после прощальной вечеринки в университете, сообщив о своем решении родителям и завершив все свои дела, Такео уехал.
1976 год, канун Рождества
Была зима. Поезд стремительно мчался на восток, через всю страну. Мимо пролетали города, дома, деревья в снегу на горных склонах. В пустом купе, глядя в окно, сидел молодой человек. Он был строен, высок и красив, у него были удивительные глаза, тонкий точеный профиль, твердая линия губ. Он был спокоен и задумчив, но, несмотря на это, в лице его проглядывала некоторая жесткость — следы пройденного им пути и пережитой утраты. Иногда он отворачивался от окна, и задумчиво смотрел на пустое место напротив себя, будто видел там что-то, известное только ему, и тогда становился виден жуткий шрам, пересекающий левую часть его лица. Иногда, когда вагон особенно сильно встряхивало на стрелках, он чуть наклонялся и, хмурясь от боли, притрагивался рукой к животу.
В голове его, словно непрекращающаяся пластинка, вертелся один и тот же образ. Ослепительный белый свет, проносящийся мимо, по потолку, бьющий в глаза. Его куда-то везут, ощущение скорости и тряски. Чье-то, склоненное к нему лицо. Юки силится схватить его за руку, ему кажется, что он кричит, но это — лишь всхлип, слабый хрип тонущего в черном водовороте сознания:
— Мальчик... скажите...
— Тише, прошу Вас! Вам нельзя разговаривать! — голос сквозь туман. — Успокойтесь.
— Мальчик?.. Он ... жив?..
— Все хорошо. Хорошо! В тяжелом, но жив... Стефани, операционную! Срочно!!!
Он закрыл глаза. Кроме этого, одного, самого главного слова, которое он услышал, все остальное было уже неважно. Он судорожно вздохнул, и спасительная глухая темнота поглотила его...
Когда он пришел в себя, лежа один в пустой комнате, затянутый в бинты, с какими-то приборами на теле и иголками в руках, он никак не мог вспомнить, кто он и как сюда попал. Врач сказал ему, что ему повезло: удар прошел по касательной и был не слишком сильным. Но если бы угол наклона был другим, то все закончилось бы совсем иначе...
Он спокойно проспал много дней и ночей, а потом, через несколько недель, когда ему уже стало лучше, наконец, захотел разобраться во всем этом. Врачи в больнице, какие-то незнакомые люди, которые приходили к нему, — все называли его по имени, рассказывали ему, кто он, где живет, чем занимается. Но все было тщетно: разум его оставался глух к этим попыткам, а память будто погасла, черным непроницаемым пологом укрывая от него всю его жизнь и все, что ему довелось испытать до этого времени. Он так же равнодушно и отстраненно принял и то, что ему говорили о том человеке, с которым он дрался и которого ранил. Но этот рассказ ничего не значил для него, и он подумал, что, наверное, на него напали...
К нему приходили из полиции, но он ничего не смог им сказать, а когда ему предложили выдвинуть обвинение, отказался, не задумываясь о причинах. Он не хотел никого наказывать и ни на кого не держал зла... Он не захотел увидеть того человека, не захотел встречаться с его родными. Почему-то он чувствовал, что это не нужно...
Выйдя из больницы, он некоторое время пытался жить чужой жизнью, — жизнью того, незнакомого ему человека, каким он, наверное, был, но вскоре понял, что не в силах. Он встретился с юристом, оформил документы о продаже своего загородного дома и антикварного магазина, с которым все равно понятия не имел, что делать, перевел все счета в другой банк и через некоторое время уехал из страны...
Почти три года он снова открывал для себя весь этот мир, путешествуя, не останавливаясь нигде надолго. И все это время он жил, будто во сне, и, как уже понял сейчас, не хотел просыпаться. Ему просто нужен был этот сон, — он слишком устал...
И лишь потом, гораздо позже, когда он сидел в небольшом кафе на улице одного старого города, и наслаждался теплым летним днем, мягким запахом листвы и цветов и вкусом крепкого кофе с корицей и сливками, он вдруг случайно услышал чей-то голос, зовущий требовательно:
— Такео, мальчик, а ну-ка иди сюда! Ах ты, негодник!
Мимо него пробежал ясноглазый карапуз, следом, улыбаясь, прошла женщина. А он сидел, не в силах пошевелиться, забыв даже дышать. Мозг его будто вспыхнул, когда он услышал это имя, и в то же мгновенье вся его жизнь, вся его любовь, вся его боль вернулись к нему...
.................
Когда он приехал на место, он не стал никому задавать терзающие его вопросы: самое главное он уже знал, а остальное... Почему-то ему не хотелось больше ничего ни с кем делить — ни свою боль, ни свое счастье, которое, может быть, ждало его там... Он хотел все увидеть своими глазами, во всем убедиться сам, и, если так случится, то пережить крушение своих надежд наедине лишь с самим собой.
Он взял машину и поехал дальше, еще выше в горы, туда, где была такая особенная тишина, а среди пушистых елей стоял небольшой, бревенчатый домик... Он оставил машину на дороге и пошел пешком, через лес, чтобы немного подышать воздухом и успокоиться.
Было раннее утро, деревья обступали его со всех сторон, снег искрился на солнце, длинные голубые тени тянулись к его ногам. Он шел по тропинке, убрав руки в карманы, и солнце искрилось на его волосах.
Когда до конца пути оставалось совсем немного, он вдруг услышал впереди себя, в лесу голос, зовущий кого-то. Поддавшись внезапному порыву, человек вдруг сошел с тропинки, и пошел к нему, прямо по сугробам. Какая-то неподвластная ему сила гнала его вперед, заставляя его забыть об осторожности, о боли, обо всем на свете, кроме этого голоса. Через некоторое время он уже мог расслышать слова.
— Сидни, постой! — взывал кто-то. — Как ты так можешь? Ну, постой же, прошу!
От этих последних слов, от интонации, с какой они были произнесены, горло человека перехватило. Он остановился, оперся рукой о ствол дерева, опустил голову, снова прижал руку к животу, сердце его заныло.
Между тем тот, другой, продолжал кричать, умоляя:
— Сидни, милый! Вернись же. Пожалуйста! Все будет хорошо, обещаю!
Человек отвернулся, прислонился спиной к дереву, поднял вверх сведенное судорогой лицо. Так и есть, он ошибся... Да и как он мог быть таким наивным? Как мог подумать, что жизнь замрет для всех, так же, как она замерла для него?
Он резко выдохнул, отодвинулся, собираясь с силами, чтобы идти обратно, и тут вдруг увидел справа от себя, чуть дальше, огромного лохматого пса, который подпрыгивал, зарывался мордой в снег, фыркал, мотая безухой головой, еще по-щенячьи радуясь свежему морозному утру. Увидев человека, стоящего за деревом, пес на секунду замер, а потом кинулся к нему, взметая снег вокруг себя. Человек не двигался, ошарашено, но вместе с тем радостно глядя на него, и пес замер прямо перед ним, сел.
Голос его хозяина раздался совсем рядом:
— Сидни, мерзкое животное! Вернись сейчас же, слышишь?! Ты должен выполнять мои команды! Ко мне, Сидни!.. А, черт!!!
Послышался какой-то шум, треск веток, сдавленные ругательства. Человек вышел из-за своего укрытия и медленно подошел к юноше, который сначала копошился в снегу, а потом вдруг почему-то замер, глядя вверх.
— Тебе помочь, малыш? — спросил Юки.
Такео барахтался в снегу, безуспешно пытаясь выбраться из сугроба, все время опираясь не туда и увязая все глубже. Этот красивый лес, который он так любил, казалось, никак не хотел принимать его... Да еще этот ужасный пес, не успевая еще выйти из дома, будто нарочно, кидался прочь от него, каждый раз убегая все дальше и дальше. Такео, как мог, ругал его, пытался даже выводить его на поводке, но несносная собака ложилась на пороге дома и категорически отказывалась куда-либо идти, глядя на него полными страдания глазами. И он, не в силах побороть свою слабость, отпускал его. Тот, конечно, сразу же забывая обо всем, уносился в самую чащу.
Поэтому для Такео, буквально каждая прогулка заканчивалась ушибами, новыми ссадинами и синяками. Он никак, просто патологически никак, не мог научиться справляться со всем этим.
И всегда, когда он в очередной раз падал, он вспоминал, как когда-то давно, ему помогал выбираться из снежного плена его любимый, его Юки... Вот и сейчас память услужливо подбросила ему эти воспоминания. Ему даже показалось, что он будто ощутил его чуть горьковатый запах... И ему вдруг стало плохо, так тоскливо, сердце сжалось. Он оставил попытки встать, и, чувствуя, что сейчас разрыдается, поднял голову, пытаясь глубоко вздохнуть. И в этот момент услышал позади себя тихий голос:
— Тебе помочь, малыш?
Он резко повернулся...
И Юки увидел, как снег искрящимся звездным дождем взлетает с волос Такео, как распахиваются его глаза, и в тот же миг начинают светиться таким непередаваемым светом, будто в них разом хлынули все счастье, вся любовь, вся нежность, которые так давно, так старательно были спрятаны в самой глубине его сердца.
Они бросились друг другу, рыдая, как дети.
— Такео... мой малыш ... мой мальчик... Я так люблю тебя!
— Юки... милый... ты жив... любовь моя... Боже, ты жив!
Когда они, наконец, смогли оторваться друг от друга, Юки взял в ладони лицо Такео, заглянул ему в глаза и произнес насмешливо:
— А ты ничуть не изменился: все такой же неловкий. Видимо, прав я был тогда — ты безнадежен, мой мальчик!
Тот кивал головой, не в силах вымолвить ни слова, по щекам его текли слезы.
А Юки все говорил и говорил:
— Ты не любишь вечеринки, не умеешь варить кофе, который я так люблю, не умеешь кататься на лыжах, ты постоянно падаешь. А теперь еще выясняется, что ты, оказывается, абсолютно не умеешь воспитывать собак. Что же ты тогда умеешь, малыш?
И Такео ответил, прижимаясь к нему:
— Любить тебя, Юки Асанте, и умирать вместе с тобой.
Юки обнял его и так же, как раньше, начал нежно покачивать его в своих объятиях.
А в это время большой лохматый пес, вдоволь навалявшись в снегу, бегал вокруг них, скуля и повизгивая от своего неуемного щенячьего счастья.
1
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|