Самый красивый на свете

А еще Эйзенштейн как-то написал, что "вне всяких разговоров о диктатуре и прочем за целостность, за единство, за стилистический комплекс вещи поставлен отвечать режиссер. Такая уж это функция". И когда Миша, в соответствии с заветами своего учителя, принялся вживаться в роль "по Станиславскому"... Эйзенштейн решительно заявил: "Мишка, не дури!".

Нет, неправда, что Эйзенштейн относился к актерам, как к марионеткам или картонным фигуркам, что за линией он не видел живого человека, как вспоминал много лет спустя разобиженный Мишка. Величайший мастер типажа, Эйзенштейн, и отойдя от "типажного" кино, прекрасно умел видеть в актере будущий персонаж, и всегда подбирал именно того живого человека, который лучше всего сумеет отобразить ту самую, единственно верную линию... линию же строил — в соответствии с природой самого живого человека-актера.

Увы, Мишка, воспитанный на другом, это понимал не очень. Отчасти по младости лет, отчасти по разности школ... отчасти по своему, в поговорку вошедшему, упрямству. Была тут и еще одна, специфическая для военного времени, причина. Ибо к началу съемок все без исключения актеры исхудали так, что даже самым стройным киноюношам приходилось прилаживать толщинки (как Михаил Артемьевич позже вспоминал со смехом — "Яков Ильич Райзман сшил нам мышцы из ваты"). С одной стороны, это было даже хорошо — ведь этот исторический фильм решался отнюдь не в рубенсовской полнокровности, а в стилистике Эль-Греко и Маньяско. Но с другой... иного движения, рожденного истовой режиссерской мыслью, актер просто физически не мог осилить! "Черкасов не мог справиться — даже Черкасов!" — как с уважительным изумлением писал Кузнецов спустя годы. Сергей Михайлович же, сам, несмотря на полноту, чрезвычайно подвижный (он всегда учил своих эйзен-щенят, что режиссер должен уметь сам показать любое движение, какое потребует он от актера), осознавал это только эмпирическим путем, далеко не сразу и после бурной сцены на съемочной площадке!

Как бы то ни было, юный Мишка упирался: "Я этого не люблю — когда со мной работают, я сам люблю работать, я сам люблю помучиться, я сам люблю достигнуть. А если мне покажут — это мне неинтересно". Так вот, Мишка "копался", думал и репетировал перед зеркалом. А вечером приходил на съемочную площадку — и Сергей Михайлович командовал: "Повернись туда, наклонись сюда, ручки вправо, ножки влево, глазки в кучку — не возражай, они у тебя все равно косят!". И глубоко по барабану ему было, что там Мишенька относительно своей роли надумал — он сам уже всё обработал, мысленно увидел и нарисовал на бумаге вплоть до мельчайших подробностей. (Знаменитый тезис профессора Эйзенштейна: "Съемочные часы — это часы нахождений, а не исканий"!).

Эйзенштейн говорил:

— Делай так.

Мишка спрашивал:

— А почему?

Если Сергей Михайлович был в хорошем настроении, он объяснял, почему. И слушать его было одно удовольствие. Но если же оказывался режиссер не в духе, то он отмахивался:

— А тебе какое дело?

Мишка возмущался:

— Я не могу играть того, чего не понимаю!

Эйзен надевал на нос черные очки и ругал Мишку мхатовцем.

Не зря свои воспоминания об Эйзенштейне Кузнецов озаглавил "Мы спорили...". Мишка спорил с Мастером, нимало не смущаясь его авторитетом. Авторитетов он тогда вообще не очень-то признавал: самого Станиславского ученик, в актерской игре не меньше вас смыслю! А если уж на то пошло, авторитетный Сергей Михайлович-то был всего лишь учеником Мейерхольда, ученика Станиславского!

Сергей Михайлович, конечно, мог бы объяснить, что системы Станиславского и Мейерхольда на самом деле не противоречат друг другу, а взаимно друг друга дополняют. Ибо первая касается вопроса внутренней разработки образа, а вторая — его внешней реализации. И каждый из Мастеров писал о том, что его наиболее интересовало, вторую же часть творческого процесса полагая само собой разумеющейся! Однако Сергей Михайлович уже однажды объяснил это своим студентам, а повторяться он не любил. Да и вот вопрос: стал бы его слушать упрямый Мишка?

Итак, они спорили. И дело иногда доходило едва ли не до ссор!

Кузнецов потом до конца жизни будет упираться, что он — не эйзенштейновский актер, что роль Басманова — это роль не его, а Эйзенштейна, и что вообще Сергей Михайлович с актерами работает неправильно (а пример режиссерам надо брать со Станиславского или хотя бы с Брауна).

Но... значило ли это, что Эйзенштейн с Кузнецовым друг с другом не поладили?

Ничего подобного!

Кирилл Столяров, сын знаменитого Сергея Столярова, доброго Мишкиного приятеля, сам детство проведший в коридорах ЦОКСа, напишет в своей книге воспоминаний: "Вчерашний дебютант и всемирно известный режиссер были друзьями, но спорили". Да, это очень похоже на Мишку... и очень похоже на Эйзенштейна.

Что между ними могло быть общего? Разные поколения, разные вкусы и представления, круг интересов, интеллектуальный багаж и вовсе отличается в разы. И все же с самых первых дней протянулась между ними незримая ниточка теплого чувства.

Да и как было Мишке не поддаться обаянию этого замечательного, безгранично талантливого и очень доброго человека? Человека, знающего все на свете, человека неуемной фантазии и блестящего остроумия, мудрого художника, и одновременно — в чем-то по-детски трогательного и беззащитного? Михаил Артемьевич позже напишет: "Я думаю, что мне дала многое не моя роль в фильме и не работа над нею, а общение с Эйзенштейном, удивительным художником <...> Эйзенштейн очаровывает сходу, он удивляет, он пленяет, он притягивает. Он заставляет желать встречи с ним неоднократно. И от него всегда уходишь, как бы тяжелее делаясь, потому что он что-то тебе дает, что ты уносишь с собой, и некоторое время чувствуешь, что стал от этой ноши тяжелее..." А Эйзенштейн — мог ли он не проникнуться симпатией к этому юноше, еще такому наивному, и вместе с тем по-мужски твердому, такому прямодушному и чистому, и столь по-мальчишески дерзкому, брызжущему молодым упрямым задором, молодою, еще безрассудною, пьянящею силою? Эйзенштейн — истинный художник, не по одной профессии, по глубинной своей сути, по самому мировосприятия... мог ли он не быть потрясен и пленен этой красотою? И кто знает... для Эйзенштейна, среди множества друзей, учеников и поклонников так безнадежно, так отчаянно одинокого... быть может, в этом холодном мире хоть чуточку теплей сделалось ему от Мишиных ясных глаз?

Нет, эта дружба не вошла в анналы кинематографа. Любимым актером Эйзенштейна почти официально считался Павлуша Кадочников (с Мишкой они сдружились, хотя и не без толики актерской ревности — и много лет спустя, уже солидные и маститые, вспоминая о Сергее Михайловиче, продолжали они обмениваться шпильками относительно "некоторых актеров"). Друзьями Эйзенштейна — многие (многие и были): Штраух (друг детства Маккушка) и Глизер, Тиссэ, верный спутник всех странствий, семейство Черкасовых, Фридрих Эмлер, Григорий Рошаль, сколько угодно... Любимым учеником — другой Кадочников, Валя, умерший в Алма-Ате в тридцать один год. Миша Кузнецов — нет. Нет фотографий, где бы они были вдвоем — только редкие, случайно захваченные моменты съемок. Едва ли за переделами съемочной площадки они проводили много времени вместе. Ни один самый заядлый сплетник не соединил их имена в подозрительном соседстве. Но вот — рисунки Эйзенштейна, вот кокетливый Мишка, снабженный умильной подписью "бяка", а вот рисунок, сделанный руками двоих — "в день особенной тоски". Вот — ехидные строки из недописанных эйзенштейновских мемуаров "снимался в той же сцене Федькою Басмановым молодой артист Кузнецов Мишка. С виду смазливый, образованностью и умом не ахти какой далекий, да с норовом и капризами. "Михаилом Артемьевичем" себя на съемках величать требовал". А вот слова, сказанные совсем не молодым Михаилом Артемьевичем в его последнем интервью: "Эйзенштейн вообще фигура совершенно удивительная <...> это уже потом, когда я познакомился с Сергеем Михайловичем, когда я как-то уловил его характер, его иронический склад ума... вот это никто никогда не говорил, не в одних воспоминаниях не писал о юморе Эйзенштейна. А ведь это был его главный козырь. Когда у него была затруднение, он переходил сразу в юмор — и ускользал! Он был необычайно изобретательный, мобильный... и добрый, кстати сказать, человек. И очень больной... у него с детства болело и ныло сердце". Болело и ныло... нет, это не только о кардиологии! Далеко не только о ней.

Дружба эта, полная подколок и насмешек, совсем не была на виду. Теплая нежность пряталась под иронией и бесконечными спорами. Сокровенная эта дружба оказалась доступна лишь незамутненному взору ребенка. Дети ведь многое видят лучше, чем взрослые. Кирилл Столяров написал: они были друзьями, но спорили.

Да, в любимцах режиссера числились другие. Вместе с Черкасовым он отстаивал фильм, с Бучмою обсуждал мизансцены, с Кадочниковым смеялся над кино-князем, перестаравшимся и "изобразившим лошадь". С Мишкой разговоры он вел другие. Как-то Кузнецов спросил: "Сергей Михайлович, почему царь 1200 человек убил и начал каяться? Ну, царь же, Грозный, зачем ему каяться?". Сергей Михайлович ответил откровенно: "А вот Сталин еще больше народа уничтожил, и не кается. А вот, глядишь, фильм посмотрит и каяться начнет". Понимали ли они друг друга? Не факт. Но доверяли они друг другу совершенно.

Работать над ролью Федьки Кузнецов начал самое позднее весной 1942-го. 23 мая Эйзенштейн записал: "У Кузнецова в черном кафтане с темными подклеенными волосами при светлых глазах чисто "эзотерический" вид (Seraphite!)". Съемки "Ивана Грозного" начались 22 апреля 1943 года. А незадолго перед тем в жизни Михаила произошло чрезвычайно важное событие.

Алма-Ата — город любви.

Военная любовь стремительна. Ведь среди всего этого ужаса и горя, лишений, труда на пределе сил, среди неизвестности и ежедневных потерь, человеку так нужно было хоть чуточку тепла. В шаге от смерти так жадно искали люди любви и жизни! На войне любовь вспыхивала с одного слова, с одного взгляда. На войне, когда даже в глубоком тылу никто не мог знать, будет ли он жив назавтра, некогда было раздумывать, робеть, колебаться, некогда прикидывать, удачная ли это партия, некогда сомневаться, твой ли это человек, подходите ли вы друг другу, сможете ли вы ужиться. Люди спешили любить. Спешили жить.

Так бывает во всяком военном городе. И вдвойне так было в эвакуационной Алма-Ате... знак равенства — Алма-Ате богемной.

Романы крутились бешено. Сплетницы не успевали перемывать косточки соседям. ЗАГСы были переполнены: разведшиеся вчера назавтра приходили жениться.

С тех пор, как только существует кино, съемочная площадка соединила немало влюбленных сердец. "Воздушный извозчик" же — поистине Ханума среди фильмов. Только звезд на нем сложилось аж две пары. И по знаменательному совпадению, обе Миша+Люся.

Одна — Жаров и Целиковская.

Другая — Кузнецов и Шабалина.

С актрисой Людмилой Шабалиной Мишка познакомился в 1942-м на съемках боевых киносборников, хотя и в разных новеллах у разных режиссеров. У Герберта Рапопорта они играли уже вместе, роли второго плана, Шабалина — жизнерадостную бортпроводницу Марусю, Кузнецов — ее поклонника, второго пилота Колю. Почти как в жизни! Мишка был влюблен. Люся на пару лет старше? Эка невидаль! У нее уже есть сын от первого брака? Чудесно, он всегда хотел иметь большую семью. Да и какое все это имеет значение для настоящей любви! Ну а Люся разве ж могла не влюбиться в такого очаровательного парня... причем имеющего самые серьезные намерения!

Миша с Люсей поженились где-то в начале 1943 года. И были счастливы — насколько это вообще было там и тогда возможно.

Но вернемся к "Ивану Грозному". Ведь в биографии киноактеров главное — это фильмы, разве не так?

Фильм получался грандиозный. Не говоря уже о режиссере — знаменитом на весь мир! А актеры? Подлинно звездный состав. Николай Черкасов (он же Царюга, он же Коко, он же Ваше Величество) — сам Иван Грозный. Михаил Жаров — Малюта, Серафима Бирман (легенда, "райская птица" театра! Эйзен звал ее Стрекозой) — Ефросинья Старицкая, тетка царская, Андрей Абриковов — митрополит Филипп, Александр Мгебров (жизнь достойна романа) — епископ Пимен, Амвросий Бучма (живая легенда Украины) — Алексей Данилыч Басманов, Олег Жаков — рыцарь Штаден (увы, в итоге он оказался за бортом не по вине режиссера). А кто из молодых? Людмила Целиковская (царица Анастасия, а попросту Цариха) и Павел Кадочников (он же Принц, он же Оборотень, он же Павлушечка-душечка, он же Клоун Поль) — несмотря на молодость, оба уже прославившиеся. Кадочникову в фильме достались аж три роли, чуть не досталось четыре. Основная — Владимир Старицкий, незадачливый претендент на престол, другая — царев духовник Евстафий (в смонтированные серии фильма не попал, важное место ему отводилось в третьей серии), третья — густо загримированный халдей в Пещном действе, ловко делающий колесо. Михаил Названов (Эйзенштейна не испугала его подпорченная "пятьдесят восьмой" анкета) — князь Курбский, Владимир Балашов (они с Кузнецовым еще не раз будут сниматься вместе) — Петр Волынец. Трогательный мальчик с огромными глазами, похожими на черкасовские, маленький Иван — это Эрик Пырьев, сын Ивана Пырьева, и даром что его папа с Сергеем Михайловичем друг друга, мягко говоря, недолюбливали (Эйзенштейн в честь юбилею Пырьева написал для журнала статью, где хвалил юбиляра так, что в редакции схватились за голову: как же он тогда ругает? Статью, конечно, не напечатали). Даже в эпизодах сниматься считали за честь актеры (и не только актеры) самые блестящие: Павел Массальский, Всеволод Пудовкин, Сергей Столяров (к сожалению, его роль не вошла в окончательный вариант фильма), Ада Войцик (кино-мама и просто мама Эрика Пырьева). Знаете ли вы, кто таков протодиакон, возглашающий в фильме многую лету царю Иоанну Васильевичу? Максим Михайлов — настоящий протодиакон и одновременно знаменитый оперный певец, бас-профундо. Но и это еще не все. Угадайте, кого зоркий глаз Эйзенштейна выцепил для массовки? Никому не известных парней по фамилии Вицин и Юматов.

Не только актерский состав был выдающимся. Операторы — Тиссэ и Москвин. Композитор — Прокофьев. Костюмер — Яков Ильич Райзман (отец Райзмана-режиссера). Гример — В.В.Горюнов. И еще многие и многие, о ком Сергей Михайлович после напишет в воспоминаниях "Люди одного фильма"... всех не перечислишь. Кого ни назови, каждый — величина. "Эйзенштейн не работает с бездарностями". Это верно. Но верно и другое: трусы у Эйзенштейна не работали.

Да, признаемся честно: участие в "Иване Грозном" требовало определенной смелости. Поскольку очень скоро сделалось ясно, что фильм получается с политической точки зрения сомнительный.

Что желало от Эйзенштейна большое начальство?

Нечто в роде "Александра Невского": масштабное и поучительное кино о том, как хорошие победили плохих. А под хорошим в 40-х годах XX века понимался... Иван Грозный. Да, в официальной исторической науке сталинской эпохи царь Иван Грозный и его опричники считались прогрессивными деятелями, бескомпромиссными борцами за централизацию страны и укрепление верховной власти, и если и подвергались какой-либо критике, то лишь самой минимально неизбежной, в качестве — как ни крути! — представителей эксплуататорского класса. Что ж, это вполне соответствовало политике партии и правительства — беспощадно искоренять измену... вы не ошиблись, речь идет о пятьдесят восьмой.