| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Пацанчик подумал, наморщил лоб и выдохнул традиционное "та-а-а..."
— Миритесь. Сей же час помиритесь!
Я с готовностью спрыгнул с телеги. Ноги, обутые в кеды, мягко пружинили на придорожной пыли. Васька посмотрел на меня пристальным, запоминающим взглядом, чтобы не ошибиться, если поймает в следующий раз и двинул вперёд правый кулак с оттопыренным грязным мизинцем. Ну блин, отстой! Это типа того, что я тоже должен сцепиться с его согнутым пальцем такою же точно клешнёй, и махать ею в воздухе сверху вниз, повторяя, как заклинание:
Мирись, мирись, мирись
И больше не дерись.
А если будешь драться,
То я буду кусаться!
В нашем маленьком городишке эта традиция отмерла, когда я был ещё дошколёнком. А здесь, в сельской глубинке до сих пор так?! Я представил себя со стороны и покраснел от стыда.
Бабушка Катя ждала. Но и ради неё, я не смог заставить себя пройти сквозь такие моральные муки.
— Давай по-взрослому, — сказал я Звездюшкину, шагая к нему с раскрытой ладонью. — Ты молодец. Если бы я не ходил в секцию бокса, еще неизвестно, чья бы взяла.
— Лады! — улыбнулся Васька, делая вид, что ему пофигу мои комплименты, но мордой порозовел. — Ты тоже законный пацан. Будем дружить.
Я тоже расцвел, но по другой причине. Слово "законный" упало на душу с такой сладкою болью! Было оно когда-то наиболее часто употребляемым в уличном лексиконе. Вместо "хорошо" мы всегда говорили "законно". В моей старческой памяти это почему-то не удержалось. Спасибо, Васька напомнил.
— Ну что, петухи, помирились? Сидайте теперь ладком. Ехать пора.
Пимовна была при вожжах. "Ба" разместилась на бывшем моем месте, рядом с возницей. Села спиной к лошадям и заботливо придерживала за высокую ручку свою коляску с добром. Помимо тыквачных семечек, была ещё там молодая картошка, петрушка, укроп и банки с солениями.
Мы с Васькой молодецки запрыгнули на задок и устроились там, среди громыхающих фляг.
— У нас будете ночевать, — просветил меня новый товарищ, — или у колдуна. Ты только на рожу его не смотри. Страшно. Мне один раз ночью приснилась, так я на перину нассал. Ох, и ругалась бабка Глафира...
Я не знал, кого слушать. И там интересно, и там.
— Ну и как тебе отчий дом? — голос Васькиной ба, вальяжно переливался на низких тонах.
Бабушка Катя что-то прошептала в ответ и засмеялась. Грустно так засмеялась, и через силу:
— А комнатки ма-ахонькие! Не развернуться. Всё товаром заставлено. Я считай, только трещину в потолке и узнала.
— Ну, так, сколько тебе было, когда Пим Алексеевич подался на Зеленчук? Годочков пять, шесть?
— Седьмой пошел, я же январская...
Если б не гулкий голос бабки Глафиры, я бы вообще ничего не понял из этой беседы. Гремели пустые фляги, Васька балабенил под ухом. Только и разобрал, что в доме, где сейчас магазин, когда-то родилась Пимовна, что в 1918-м, отец её ушел в горы вместе с семьей и верными казаками и принял участие в восстании против большевиков, после которого в станице Ерёминской не стало кому жить.
Услышь нечто такое в прошлой своей жизни, я бы спрыгнул с телеги и подался до дома пешком. Плевать, что бабушка Катя наша соседка. Нечего делать советскому пионеру в обществе недобитых буржуев. Как поётся в нашей отрядной песне?
Славен Павлик Морозов,
Жив он в наших сердцах,
Презирая угрозы,
Он за правду стоял до конца.
Вот так! За правду пацан стоял. Потому, что правда одна. А всё остальное — ложь!
Теперь же..., впрочем, Васька не дал сформулировать то, о чем я думал теперь. Со словами "скажи, а?", он толкнул меня локтем в бок. Кажется, нужно что-нибудь отвечать, неудобно, ещё обидится.
— Почему ты подумал, что мы приехали именно к колдуну? — задал я один из срочных вопросов, которые вертелись на языке.
— А к кому же ещё?! — удивился мой новый друг. — В нашей станице, если появится кто-то из иногородних, все только Фрола и спрашивают. Лечит он. Бабке Глафире голос вернул. У меня на правой руке было три бородавки. В школе писать не мог. Так он только ладонью провёл, к вечеру они и отпали...
Васька с удовольствием зацепился за новую тему. Я же смотрел на грустный пейзаж, подернутый облаком пыли и препарировал прошлое.
Мать Пимовны я хорошо помню. Только имя запамятовал. Так и вижу её, стоящей в конце проулка, с поднятой палкой в правой руке. Скандальная была женщина, с раздвоенным языком. Ну, чисто бабушка Катя, когда крепко поддаст. Меня правда привечала, только я её всё равно почему-то боялся.
Помню ещё, что она принципиально не ходила на выборы. В дальний конец улицы, всыпать кому-то чертей, это она бегом, с дорогой душой. А вот на избирательный участок, до которого два квартала, ноги не шли. Только на дому и голосовала. Ежегодно, во "всесоюзный праздник" возле её калитки останавливалась бортовая машина с огромным бордовым ящиком в кузове.
Опять же, словечко "иногородний", сорвавшееся с Васькиных уст. Оно ведь даже в станицах звучало пренебрежительно. В том смысле, что человек не из какого-то там города, а из-за ограды. Будучи дошколёнком, я часто ловил его мордой, вслед за ударом под дых. Дед, без базара, казак, но я-то приехал с Камчатки, значит, иногородний. Так до революции звалось на Кубани все неказачье население. Будь ты хоть миллионер, а общинной земли тебе в собственность ни аршина. Плати и бери в аренду. На сходе, соборе и станичном кругу ты тоже никто. Хорошо если пустят в сторонке постоять, поглазеть. Типа того, что "Кубань, конечно, Рассея, но мы этот чернозем у турки из глотки выдрали, поэтому она наша!"
Как я и предполагал телега остановилась возле двора, где глаза
Бабушки Кати вышли из комы.
— Приехали! — сказала она.
— Ворота открой, внучок, — пряча в футляр очки, ласково пробасила бабка Глафира, — а ты хлопчик ему помоги.
— Саша его зовут, — напомнила Пимовна.
— Ну да... Саша... хороший мальчик...
Без Васьки я бы ворот не нашёл. Бюджетный вариант: две секции плетня, прибитые по краям толстой резиной, раскрывались как створки окна, если, конечно их приподнять.
Взрослые занялись лошадьми. Развернули их мордами к передку брички, задали сенца. Судя по приготовлениям к долгой стоянке, колдун жил где-то недалеко.
— Во-о-н его хата, наспроть, — подтвердил Васька, ткнув, для верности, в покосившуюся калитку, указательным пальцем правой руки. (Был он, кстати, не Звездюшкин, а Казаков). — Без бабки моей, никого во двор не пускает. Даже почтарша, когда пенсию по дворам разносит, сначала стучится к нам.
Солнышко, между тем, расплылось алою лужей именно в той стороне. Оно уже не слепило глаза, но дальше калитки ничего не давало увидеть.
Мы с моим маленьким другом стояли на крыше коровника, бывшего когда-то летней времянкой. Вернее, под крышей, переделанной в плоский навес. Там хранились запасы сена и кукурузы, а в углублении, рядом с бывшей стрехой, припрятан Васькин боевой арсенал. Он с гордостью показал обрез трёхлинейки, ржавый трёхгранный штык и кусок пулеметной ленты, кажется от "Максима". Будь я сейчас в своем настоящем прошлом, точно бы позавидовал такому богатству.
— Ва-а-ська! Ты иде?! Сбегай к колодезю, воды принеси!
— Иду, ба!
Нет, не зря взрослые так помыкали нами, представителями последнего поколения, умевшего бегать по земле босиком. Наверно предчувствовали, что эту землю, политую их потом и кровью, мы потеряем бездарно и навсегда.
Как хорошо в их времени! На столе перед сковородкой горит каганец. Мы с Васькой уплетаем яичницу с салом. Электричество экономится: "Вам что, тёмно дЫхать?!" Безудержная мошкара стремится в раскрытую дверь, путается в марлевой занавеске и с шелестом опадает на доски порога. Гудит керогаз. Исходит дурманящим паром кастрюля с каким-то варевом "для Фролки" — того самого колдуна. И чем он такой страшный, если бабушки называют его настолько пренебрежительно?
* * *
Но всё когда-то заканчивается. Даже долгое ожидание. Мы с
Пимовной идём впереди. Бабка Глафира прикрывает нас с тылу кастрюлей с горячим борщом. В свете новорожденного месяца тускло поблескивают стекляшки ее очков. А Васька бастует. Сказал, что никуда не пойдёт, страшно ему.
Да и мне самому, честно говоря, жутковато. Между хатой и высоким частым плетнём, где у добрых людей разбит палисадник, здесь возвышаются три могильных креста. Ни таблички на них, ни надписей. Плюгавая собачонка, каких обычно принимает на службу справный хозяин ("гавкучая и жгрёть мало"), усердствуя, роняет слюну. Странно так лает. Сунет желтые зубы под оббитую железом калитку — "р-р-хав, р-р-хав!!!" — потом отбежит к низенькому крылечку и заливается веселым звонком. Ночка-то звездная, мне всё хорошо видно.
Дверь открылась, как в фильме ужасов, с громким, протяжным скрипом. Послышалось характерное шорканье, перемежаемое сдавленным матом. Хозяин ногами нащупывал чёботы. Долгая, неясная тень выросла наконец на пороге и каркающий голос спросил:
— Кого там нелёгкая принесла?
— Собачку уйми, Фрол! — сварливо сказала бабушка Катя.
— Ходють и ходють... — колдун, не спеша, спустился с крыльца и двинулся в нашу сторону.
Был он в длиннополом плаще из брезента, накинутом прямо на голый торс, и застиранных солдатских подштанниках. Голову держал высоко. На стриженой под бокс голове задорно торчал суворовский хохолок.
— Ходють и ходють, — опять повторил он, выгребая на лунный свет.
Моп твою ять!!! — за малым, не произнёс я. Пимовна тоже опешила. Судорожно ухватилась за мою руку.
Это было действительно страшно. Наискось, через лицо Фрола, тянулся сабельный шрам. На высоком морщинистом лбу он будто бы выдавался наружу, двумя параллельными багровыми бороздами, а под правой глазницей смотрелся глубоким оврагом, со склонами, как у куриной гузки, кой-где поросшими редкой, седой щетиной. Сам глаз уцелел. Но, честное слово, лучше б он вытек!
Выглядело бы хоть немного по-человечески, если спрятать провал под черной повязкой. А так... яблоко, размером с добрую сливу, было покрыто слезящейся красно-розовой пленкой. Оно почему-то застряло на выкате из рассеченных ударом век. На лишенной узора некогда радужной оболочке красовалось бельмо. Оно казалось огромным зрачком, который смотрел вертикально вверх и пожирал свет.
Мне кажется, колдун просто прикалывался. Он жил как бирюк и имел в своей жизни единственное развлечение — распугивать незваных гостей. Здоровый глаз поблескивал озорно, губы кривились в насмешке. Фрол прекрасно осознавал своё безобразие, тот безотчетный ужас, который охватывает неподготовленного человека при единственном взгляде на эту его визитную карточку.
— Кого там нелёгкая принесла? — свирепо спросил он, являя свой образ поверх калитки.
— Собачку уйми! — теряя терпение повторила бабушка Катя.
— Ити его в кочерыгу, опять батарейка села! — преувеличенно громко сказал Фрол и выдернул за провод наушник. — Батарейка, говорю, села! Пойду, поменяю...
Он с шумом отпрянул, в три шорканья развернулся своим еще крепким телом и побрёл по направлению к хате.
— Фух, насилу за вами поспела! — сказала бабка Глафира, ставя на землю, укутанную в душегрейку, кастрюлю. — Видали красавца? Вот так вот, придуривается, издевается над людями. Теперь хоть заорись. Эй, старый пердун! Я ить, тоже сейчас уйду, до завтрева будешь нежрамши!
Брезентовый плащ вздрогнул.
— Ты что ль, Глах? — живо отозвался колдун. — А я и не вижу! Кто это там с мальцом?
— Что, сослепу не признал? Оно и немудрено! Это ж Катька малая, Пима Ляксеича дочь, невеста твоя...
Устройство кубанской хаты традиционно. Две комнаты — большая и маленькая. У богатого казака крыльцо выходит на улицу, у бедного — смотрит во двор. Захочешь, да не заблудишься. У Фрола русская печь. Она отнимает добрую четверть жилого пространства. Кругом сплошные углы. Зато и уборки в хате — баран чихнул. Да и не развернуться вдвоём. Пока бабка Глафира выгуливает мокрую тряпку и накрывает на стол, все лишние сидят возле крыльца. Стулья и табуретки временно вынесли, чтоб не мешали. Колдун прячет увечный глаз под бескозыркой с красным околышем. Он уже в шароварах со споротыми лампасами и чистой белой рубахе. Как услышал, что в гости явилась сама бабушка Катя, так и помчался в избу со словами "Ты уж, Глаха сама!".
Я хочу спросить у него насчёт крестов в палисаднике, но всё не могу встрять в разговор. Взрослым не до меня.
— Добрым был атаманом Пим Алексеевич, всё и про всех знал. Помню, в шестнадцатом, телушка у нас пропала. Веревку обрезали и с выпаса увели. Мне, аккурат, двенадцать годочков стукнуло, здоровый уже бугай. Да-а-а...
Задумавшись, Фрол теряет над собою контроль. Откинулся на решетчатую стенку перил, и смотрит в небесную бездну, обнажив кадыкастую шею. Под его босыми ногами, заходится счастьем пёс Кабыздох. Сунул нос в мохнатые лапы, зенки свои карие закатил и коротко постукивает куцым хвостом. Хозяин, наверное, для него не колдун и урод, а самый красивый и добрый на земле человек, хоть кормит его не он, а бабка Глафира. Я уже тоже привык и смотрю на лицо колдуна без прежнего содрогания.
— Да-а-а, — продолжает он. — Здоровый бугай! Выходит, что мой недосмотр. Ну, батька, покойник и говорит: "Ты Карту седлай, я Баяна, поехали к атаману, пусть разбирается" ...
Фрол рассказывает долго и нудно, перемежая повествование бесконечными "да-а-а". Всё для него важно: сколько у отца было строевых лошадей, а сколько рабочих, какую почём брали. Что за сбруя висела в сарае и на каком месте. Как будто бы, если что-то не вспомнит, украдёт из семьи. Бабушка Катя ловит каждое слово. Ей всё интересно. Это и её детство. Она ведь ещё не знает, что если вовремя помереть и тебе повезёт, то можно туда возвратиться.
— ...Тёмно уже. Пим Алексеевич повечерял, курил за двором. Нас, выслушал, в хату провёл. Отца усадил за стол, сказал, что надо мараковать. "А ты, — это он мне, — за невестой своей поухаживай. Что-то притихла. Не иначе, уже нашкодила", да-а-а...
Тихий, домашний смех брызжет из-под ресниц Пимовны. Да и по лицу колдуна как будто прошлись утюгом. Рубцы и морщины разгладились. Даже увечный глаз теперь отражает свет. Кажется, сердце его, нашло наконец точку опоры.
— Это я так смекаю, — пояснил Фрол, — Пим Алексеевич в уме перебирал, кто из его казаков способен пойти на татьбу. Ну, атаман, да-а-а...
— Неужели нашёл?! — удивляется бабушка Катя.
— А как не нашёл? — нашёл! Только по стопке они и успели поднять, слышу, отец кличет: "Ну-кось, наметом домой, лошадку какую смирную в бричку впряги, да дно не забудь притрусить старой соломой, чтобы в крови не испачкать. И — ко двору вдовы Василенчихи". Это у ёй, беглый солдат Проскурня угол снимал, — зачем-то уточнил Фрол.
— Тот самый? — вскинулась бабушка Катя.
— А какой же ещё? Других Поскурней в Ерёминской отродясь не бывало, да-а-а... Когда подъезжал к воротам, мясо ещё дымилось. Стреляли в той стороне. Для острастки стреляли, пожалели падлюку. Всеш-таки божья тварь. Ушёл паразит задами да огородами. Подался опять на ерманский фронт. И вплоть до восемнадцатого года, ни слуху об ём, ни духу. А уж когда к власти пришёл, он нам эту телушку кровью попомнил.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
