| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Я стал напрягать голову, изыскивать что-нибудь подходящее. Но кроме мела, "Басмы" и "Хны" в неё ничего не пришло. Хотел уже заглянуть в Большую Советскую Энциклопедию, но во время увидел фуфайку, сиротливо лежащую на поленнице.
Вот блин! Полдороги я представлял, как буду показывать деду пропалыватель и окучник, а стоило увидеть родных — и самое главное из памяти вон!
Чтоб насладиться моментом досыта и сполна, я сначала занялся фуфайкой. Занёс её в дом, определил на вешалку. И только потом, торжествуя в душе, прошествовал мимо деда со своими железными прибамбасами. А он на них даже не посмотрел. Машет и машет плотницким топором, держится линии, отбитой верёвкой и мелом. Хоть плач!
— Сбрехала Пашка! — бабушкин голос, раздавшийся в проеме калитки, приближался и нарастал. — Пимовна мне сказала, что это хороший сон. Звёзды над разрушенным храмом — к переменам в семейной жизни. Зря Анька распеживалась. Всё у неё наладится. Найдёт хорошего мужика, замуж, глядишь, пойдет. Гля, что это вы тут полуночничаете? Тёмно уже...
Хорошие новости так окрылили бабушку, что ей уже не до сна. Жарит семечки в большой сковородке, напевает под нос любимую мамкину песню "Подари мне платок". Я ждал, ждал, да и уснул за столом...
* * *
Рубена я встретил напротив школы, когда возвращался из магазина при Тарном заводе с десятью килограммами сахара на горбу. Ноша была не то чтобы тяжела — неудобна. Опустишь руку — волочится по земле, а долго держать на весу, пальцы немеют. Для переноски таких вот, сыпучих грузов, которые не помещались в магазинный бумажный кулек, у бабушки был специальный мешок из плотной льняной ткани. Не наволочка, а что-то типа основы для пуховой подушки "думочки".
Пёр я, короче, свой груз с перекурами, разминал пальцы, благо, скамейки-лавочки стояли тогда у каждой калитки, а кум гарцевал мимо на новеньком фабричном турчке, напоминавшем маленький мотоцикл. Заметил меня, подкатил, ногой на седушку встал:
— Садись, Санек, подвезу!
Видок у него гордый-прегордый. Еще бы, сто восемьдесят рэ под сракой! А это четыре с гаком дедовых пенсии. Названия за коленом не вижу, и так знаю, что "Рига-3". Всё блестит, двигатель под левой ногой лоснится заводской смазкой. По периметру топливного бачка окантовка в виде квадратиков, нарезанных из голубой изоленты. А в центре, где крышка, переводная картинка — фиремнный знак ГДР — молоденькая девчонка немецких кровей скалит в улыбке свои лошадиные зубы. Было бы мне столько лет сколько ей, я б на такую и не посмотрел. Катька Тарасова и та лучше.
Вот тебе и еще одна альтернатива: забогател кум! Надо же, — думаю, — как все удачно сложилось: и мне не топать пешком, и у Рубена обнова. Может, не вспомнит на радостях, что хотел меня на торжество пригласить?
Куда там!
— Ты ж не забыл?
— Забудешь с тобой! Мне как сообщили, что ты вчера вечером приезжал, так я и вспомнил про днюху.
— Какую еще Нюху? — не догнал будущий кум, и радостно газанул. — Завтра мой день рождения, к двенадцати приходи!
— А кто ещё будет? — осторожно прозондировал я.
— Из нашего класса, или вообще? — уточнил Рубен и заглушил движок.
— Вообще, — сказал я для прикола. Неужто, думаю, всех перечислит?
— Если ты не взбрыкнешь, как в прошлом году, то будет нас трое: ты, я и Славка Босых. Собирался ещё Соньку позвать, только нет её в городе, и вернётся нескоро. В пионерский лагерь уехала, на первые два потока. А пацанов с нашей улицы приглашать не хочу. Пошли они все...
Ну да, — подумалось вдруг, — обсчитался. День, от которого я ждал неприятностей, уже за двойной завесой — в прошлой жизни и прошлом году. Когда за плечами долгая жизнь, время уже не является точной физической величиной. Плюс-минус один год — незначительная погрешность для старческой памяти. Значит, Женьку Саркисову, ставшую впоследствии Джуной, я никогда не увижу. Отключить бы ещё в душе детскую обиду и антипатию к этой загадочной женщине...
— Не понял, ты чё, оглох? — возвысил голос Рубен.
— А? — всполошился я.
— Садись, говорю, поехали! А то накататься, как следует, не успеем. Мне к вечеру нужно турчок очкарику отвезти.
— Так это не твой?
— Поехали, говорю! Давай-ка сюда мешок, я его на руль положу...
Вот блин! За всю свою жизнь, никогда не ездил ни на турчке, ни на мотоцикле. Первое впечатление — состояние постоянной тревоги по причине отсутствия за спиной надежной опоры. А если по-честному, я натурально приссыкивал опрокинуться навзничь на какой-нибудь кочке. За рулем легковой машины скорость так остро не ощущается. Поэтому я сидел, сомкнув побелевшие пальцы на животе у кума, а он, падла такая, мало того, что газовал, но время от времени, поворачивал ко мне коротко стриженый чуб, стараясь переорать свистящий в ушах воздух:
— Это Женьке Таскаеву предки купили. За то, что учебный год без трояков закончил. Так я ему жиклёр на карбюраторе подкрутил, чтобы не задавался. На руках прикатил ремонтировать...
Нет, зря все-таки кум так газовал! Упасть, мы с ним не упали, но когда проезжали мимо смолы, крепко засрали турчок пятнышками расплавленного гудрона. Особенно обода и задок. Всё в мелких веснушках, как нос у Рубена. И пришлось нам вместо катания наливать керосин в пустую консервную банку, да просить у бабушки поганую тряпку, чтобы смыть следы преступления.
Долбошились до обеда, сами все изгвозадались, а успели привести в божеский вид только переднее колесо. Заодно и Елене Акимовне работу нашли. Отставила она в сторону медный тазик для варки варения, нагрела горячей воды, достала из шкапчика плошку с растительным маслом и чистила нас по очереди, приговаривая: "Видно, что наша Манька пекла пироги. И ворота в тесте!"
По-моему, кум не врубился, что это она про нас.
Обедали мы с Рубеном в большой комнате, за круглым столом. Он, хоть и привык к долме-д-тарпы, с удовольствием уплетал и борщ, и вареники с "творухом", и "какаву" с воздушною пенкой от еще недоваренного варенья. Бабушка поспевала повсюду: и к печке, и к гостю, и, как потом оказалось, оставленному нами турчку. Деда не было. Он еще спозаранку ушёл на дежурство.
Время от времени, будущий кум оборачивался и бросал на мою гитару завистливый взгляд. Не выдержал, наконец:
— Твоя?
— А то! — гордо сказал я.
— Бацаешь?
— Не, не умею. (К чему дополнительные вопросы?)
— Да ты че?! — возмутился Рубен. — Это же так просто! Дай-ка сюда волыну! (Волыной у нас называли почему-то гитару).
Я снял с гвоздика инструмент. На всякий случай, предупредил:
— Трех струн не хватает.
— Ничё, как-нибудь так...
И кум залабал кособокой восьмерочкой хит уличного сезона — песню про курочку:
У бабушки под крышей сеновала,
Где курочка спокойно проживала,
Не знала и не ведала греха она, греха,
Пока не повстречала петуха...
Слуха у кума отродясь не бывало, но это такая мелочь! Пел он в нос, по-блатному, подвизгивая в конце каждой фразы и вообще, где только возможно. С аккорда на новый аккорд переходил долго и поэтапно, палец за пальцем, забывая при этом снимать струны с ладов и тем самым, глушить лишние звуки. Расстроенная гитара гремела сплошным, нескончаемым диссонансом.
Закричал он громко: "Ку-ка-ре-ку!"
Пойдем со мной, красавица, за реку.
Там за рекою тихо, тихо, тихо,
Растет у Пети просо и гречиха...
Со стороны могло показаться, что кум, как глухарь, токует, ничего не замечая вокруг. Ан, нет. Когда в дом заходила Елена Акимовна, он "забывал слова" и тотчас же переходил на "ля-ля". Последний куплет даже лялякал с надрывом. Легла ему на душу, эта песня, как плащ "болонья" на плечи дяхану Пашке. Мне, честно сказать, тоже. "Курочку" не пели при взрослых. Боялись что они разгадают вложенное в неё обращение к нашим неприступным симпатиям:
Советую красавицы я вам:
Не верьте вы усатым петухам.
И не ходите с ними вы за реку,
Иначе закричите: "Ку-ка-ре-ку".
Последний куплет, будто дерганье их за косички. "Не верьте взрослым парням, — говорили мы, — храните себя для нашей любви! Дайте немножечко времени, чтобы успеть доказать, как мы её достойны!"
Отбацав своё, Рубен заявил:
— Найдем струны, Санек. Скажу Пашке, чтобы из Ставрополя привез. Он там играет на чехословацкой электрогитаре и поёт по субботам на танцах в своем институте. Показывал фотки...
После обеда работать никому кроме бабушки, не хотелось. Кум сыграл еще на нижних ладах "Смерть клопа". А больше он ничего пока не умел. Мы посмотрели мой фильмоскоп, покопались в библиотеке. А когда, наконец, решили плотно заняться турчком, делать там уже было нечего. Елена Акимовна все очистила своим волшебным растительным маслом. Глупо бы было! Жить возле смолы и не уметь с нею бороться.
Короче, мы с кумом так и не накатались. Когда что-нибудь планируешь загодя, всегда получается пшик. Отвезли на турчке горячий обед деду в сторожку, и там распрощались. Я вернулся домой пешком. Рубену предстоит то же самое. Как говорил дядька Ванька Погребняков, высаживая пацанов из кабины "газона" у самого железнодорожного переезда, "сколько дурак проедет — столько и пройдет". Цепляется он за жизнь, хоть и на улицу давно не выходит.
Дома случилась беда. Сорвался с гвоздя мамкин портрет. Рамка рассыпалась, стекло вдребезги. Елена Акимовна с побелевшим лицом, ползала на коленях по комнате, собирала в ведро осколки, крестилась на угол, где когда-то висела икона, и беззвучно шевелила губами.
Я и сам понимал, что примета хреновая. Особенно для людей старшего поколения. Только мистика тут не причем. Если здраво поразмышлять и следовать логике, всему можно найти объяснение. По-моему, причиной всему резонанс. Когда на ремонтной яме тестировали очередной двигатель, в доме часами дрожали окна и стены. Но как эту мысль до бабушки донести, если глаза ее застили слезы? Только и слышно: "Ой, горе ж мне, горе!"
Нужных слов я не сыскал. Не было таковых в моем арсенале. А вот дельная мысль сама посетила голову: "Мужик ты, Санек, или куча ветоши? Если к возвращению деда сделать как было..."
Дальше этого почему-то не думалось. Столько нахлынуло всякого разного, что хоть садись и книгу пиши.
Пока выносил мусорное ведро, закапывал осколки стекла под корнями акации, вспомнил как через год дед сделает за меня деревянную копию АКМ для военно-спортивной игры "Зарница".
Я начал корпеть над своею доской на уроке труда. Перевёл на нее контуры автомата, сделал пару неровных запилов. На остальное времени не хватило. То пила занята, то карандаш, то рубанок, то переводная бумага. Я честно занимал очередь, но так и оставался последним. Не потому что рохля, а так сложилось. Очередная новая школа, в которой я никого не знаю. Пацаны из нашего класса не ставят меня ни в грош. А как ты кому-нибудь морду набьешь, чтобы утвердиться, если мамка твоя завуч?
Принёс я, короче, заготовку домой. К табуретке прижал левым коленом и шоркаю мелкой ножовкой, стараясь не съехать с линии. Всё подо мной ёрзает, всё неустойчиво, клинит пилу, а меня псих накрывает. Дед долго смотрел на эту порнуху. Не выдержала душа:
— Дай-ка, Сашка, сюда. Смотри и учись. Ремесло на плечах не носить.
Вот никогда раньше не думал, что работать можно красиво.
Дед вооружился лучковой пилой с веревочной тетивой, топором, рашпилем и стамеской. Пара запилов, точный удар — и вот она, почти готовая рукоятка моего автомата. На все про все, пятнадцать минут делов. От доски отсекалось лишнее, наращивались детали: мушка, обойма, прицельная планка. Потом в дело пошла олифа. И не просто олифа, а пополам с растворителем. После такой пропитки все заусеницы становятся дыбом в ожидании наждачной бумаги.
В общем, когда мой персональный ствол увидел учитель труда, он испытал разочарование. Одним учеником у него стало меньше.
Стоит ли говорить, что этот шедевр у меня стырили после первой же "боевой" вылазки. Я повесил его на дерево. С ним на плече мне было несподручно перетаскивать наших девчонок через лесной ручей. Ведь никто кроме меня не догадался прийти на войну в сапогах. Снял с закорок последнюю, глядь — а оружия нет. Падлы! Утешало лишь то, что за этот подвиг, мне присвоили звание лейтенанта. А может, и не за подвиг. А за то, что мамка моя завуч, и носит погоны майора.
Голова моя жила прошлым, а руки делали настоящее. Разбитую рамку от мамкиного портрета, я умыкнул. Бабушка оставила ее на комоде, рядом с цветной фотографией, а я умыкнул. Кроме куска фанеры, в комплекте имелась пружинящая прокладка из старой газеты "Трудовой путь" с основательно выцветшим шрифтом. Я убрал её в ящик со своими учебниками.
Не делая распальцовку, скажу, что в столярном деле я кое-что понимал. Если, конечно, не сравнивать меня с мастерами прошлого. То были доки, которые знали о дереве всё. Доски замачивали в конском навозе, сушили особым образом, выдерживали в тени. И что? — спросите вы. А то, что полы в нашей ментовке, стелили задолго до революции. Двадцатый век проканал, а им хоть бы хны.
И сколько б ни выпили водки несколько поколений сотрудников РОВД, до сих пор (тьфу, тьфу, тьфу!) ни один не споткнулся.
Нашел я, короче, причину трагедии. Проржавел и сломался гвоздик, за который крепилась бечевка, держащая портрет на стене.
Сама рамка не пострадала. Она просто рассыпалась. Плюс вмятина в левом нижнем углу, на который пришелся удар. Простая казалось, задача, а сделать нужно, чтобы комар носа не подточил. Верней, чтобы дед не увидел чужую руку.
Я очистил пазы и шипы от застарелой грязи, промазал углы слоем столярного клея и вставил фанеру в фальц, чтобы выставить прямые углы.
Стекло тогда было в большом дефиците. Большие оконные рамы набирались из множества мелких проемов с форточками, в которые с трудом протиснется взрослая кошка. Поэтому никто не выбрасывал деловые куски, размерами больше школьной тетрадки. Вдруг сгодится на раму для парника? Был и у деда свой небольшой Клондайк, где всегда можно выбрать что-нибудь стоящее, очистить от старой оконной замазки, всегда присыхающей намертво, и снова пустить в дело. Поэтому со стеклом я промучился долго, сказалось отсутствие практики. Только с третьего раза не запорол. Чуть ли ни дышал на него. Отдраил сухой газеткой до полной прозрачности, и только потом вставил на штатное место. Старую газету трогать не стал. Поменял на "Сельскую жизнь". Она плотнее и толще.
В общем и целом, портрет получился почти таким же, как был. Издали посмотрел — вмятину незаметно, если, конечно, не знать, что она есть. Можно сдавать в ОТК.
Елена Акимовна, конечно же, оценила мой часовой труд. Похвалила, сказала "вумница", а в глазах всё та же печаль. Еще бы, дурная примета. Я принялся ей рассказывать о резонансе, гвозде что сломался от ржавчины, да только она перебила:
— Дед скоро приедет. Нужно будет стекло мокрой тряпочкой протереть, уж слишком оно чистое. Ты уж хоть его не расстраивай, промолчи.
До позднего вечера бабушка гремела посудой. Сегодня у нее это получалось особенно громко. Лишь изредка, на кухне замирали все звуки, и устанавливалась мертвая тишина. Каждый такой раз я выходил из комнаты: не случилось бы что. Нет, все было спокойно. Бабушка сидела на краешке застеленной койки. Раскладывала по цветастому покрывалу колоду старинных карт, которую обычно хранила у себя под подушкой. Тревожное ожидание довлело над бытием. Надолго ли, навсегда?
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
