| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Только успел переодеться, выхожу на крыльцо, гляжу, а они поднимаются мне навстречу: Славка Босых, Кум, этот очкарик и... кто бы вы думали? — бабка Филониха!
Увидела меня, отшатнулась, стала копытами тормозить. Ну, типа того, что в гости идти передумала. Женька тоже заегозил, отводит глаза. Это ж он, падла, чужую бабу на новом турчке выгуливал! Как будто бы я для него из говна делал конфетку. Вот и помогай после этого людям! По этой причине, так мне хреново стало, аж сердце зашлось. Вот, блин, никогда б не подумал, что это меня так заденет! И ведь в бубен не дашь подлецу, не та ситуация.
Босяра-то сразу понял, где собака порылась, а кум как будто забыл, с кем я за одной партой сижу. Идет себе, распитюкивает:
— Как же он у тебя без бензина поедет?
А Женьку и жаба душит, и слово боится сказать. Не дурачок, понимает что кум у него половину бака прогарцевал, а попробуй, возбухни! Если я в присутствии Вальки начну его парафинить, или словесно казнить, никто, кроме Рубена за него не заступится.
Короче, у новых гостей ситуация патовая. Уйти? — а как ты уйдешь, если тебя пригласили к столу? Да и турчок в сарае стоит, еще не заправленый. Не тащить же его на руках хрен знает куда?
Прошкандыбыли мимо меня. Молчат. Будто по яблоку только что проглотили.
Ах, вы ж, — думаю, — суки! Хренушки я уйду! Вот сяду за стол, и буду мозолить глаза. Устрою вам праздничек! А сердчишко у меня ноет! Как зуб, когда ты сидишь в очереди к стоматологу. Вроде бы моченьки нет, а вскрикнет кто-либо за дверью, — типа того, что и не болел никогда. Через пару минут опять!
Короче, сидим, хаваем. Славка уничтожает пирог. Очкарик с Филонихой давятся ассирийскими голубцами. Рубен на подхвате, кому чего подложить. А я ничего не ем, смакую стакан "Крем-соды". Интересный получился напиток у нашего пищепрома: пустую бутылку нюхнёшь, отдает заварным кремом, а пьешь — никакого привкуса.
Босяра в таких ситуациях как рыба в воде. Нравится ему, когда в воздухе пахнет конфликтом. Между двумя глотками, шуточки отпускает и сам же звенит своим колокольчиком. Только кум все недоумевает: что же такое случилось с гостями? Почему это все молчат? Он, по сути, мужик хлебосольный, но тугодум.
— Сейчас, — говорит, — я кое-чего принесу.
Вернулся с гитарой. Смотался, наверное, к дяхану Пашке, упал на четыре кости. Понимающий музыкант инструмент на вынос не выдает, пока не поддаст, а тут именины у пацана. Ну и... наверно, уже.
Гитара у дяхана здоровущая, ростом с меня. Коробка вообще мечта: глубокая, гулкая.
— Ну, — проанонсировал Славка, — чувствую, что Рубен нас чем-нибудь удивит!
И правда, кум изменил свой вчерашний репертуар. Начал его со "Смерти клопа". Для тех кто не в курсе, коротко поясню: на самых высоких нотах несколько "пи" (с паузами, строго по восходящей), на верхней струне громкое "бум!" — и тоненькое вибрато, опять же, внизу.
"Курочка" получилась мелодичней и громче, несмотря даже на то, что Рубен тарахтел семерочными аккордами на шестиструнной гитаре. Она была хоть как-то настроена на басах.
Как кому, а Славке понравилось. Он был фанатом уличного инструментала, слышал и более лучшие образцы, но кума моего поддержал. Ибо в сегодняшнем исполнении было важно не "как", а "кто".
Про остальных не скажу. Очкарик сидел, уткнувшись в свою тарелку, а Валька всего разок вежливо улыбнулась. И то, на словах "но через год снесла она яичко". В моем понимании, этот пассаж мог относиться как к исполнителю, так и автору слов — дремучему дубу в орнитологии.
Получив свою долю аплодисментов, Рубен положил гитару на диван, рядом со мной. Я и про Вальку забыл: как давно мои пальцы не бегали по ладам такого шикарного инструмента! Струны легкие, голосистые. Нет в оплетке ни грязи, ни ржавчины. Наверное, дяхан Пашка недавно варил их в уксусе. Старый комплект, а строит и неплохо еще звучит...
В общем, забыл я все свои табу и шифровки. Не выдержал. Сам не помню, как и когда гитара оказалась в моих руках. Проверил настройку — ни одна струна не ушла. Попробовал взять ля минор — фигушки! Пальцы все помнят, а будто бы не мои. Я думал, будут летать, а они спотыкаются. Указательный левой еще не растянут, куда с ним держать барэ?
Кое-как, с пятого на десятое, изобразил перебором песню про журавлей, Марка Бернеса и плюнул на это дело. Взял инструмент за гриф, сую его на диван, коробкой вперед, а Босяра отыгрывает назад: играй, мол, еще. Я, главное, туда — он назад.
— Ты б, — говорит, — Санек, спел что-нибудь. Тогда будет не так заметно, что ты на гитаре не очень.
Обидно мне стало. Ах, ты ж, — думаю, — гад! Смерть, значит, клопа для тебя шедевр, а тут, пару раз лажанулся — и уже отстой?! Я может, на таких больших инструментах и не играл никогда. Для меня может, эта гитара что контрабас. Верхняя обечайка чуть ли ни до подбородка, и лады для моих пальцев великоваты. Крестный отец, называется! Ну, высказал бы свои замечания один на один. Нафига при Филонихе?!
Пересел я из-за стола на диван, облокотился на спинку, чтобы гриф взглядом отслеживать, и побежал пальцами по ладам. Песня сама выбралась. Я ее написал за месяц до смерти, да так и не успел никому показать.
Уеду в деревню —
Таков мой случайный каприз.
Там прошлому внемлют
Покои бревенчатых изб.
Расчищу ступени,
Лучину зажгу от печи.
И прошлое тенью,
В окошко мое постучит...
Не стал я призывать под знамена ни Антонова с Шевчуком, ни Градского с Сергеем Никитиным. Совесть не позволяла, да и своих мелодий и текстов до вечера не перепеть. Другое дело, что все они так и не стали полноценными песнями, но это вина не моя. Время такое, что каждый на нашей эстраде сам себе композитор, поэт и аранжировщик. Не заметили. Не то чтобы совсем не заметили. Нашелся в Архангельске один композитор, что плотно занялся моими стихами. Звонил каждый день, лялякал мелодии по телефону, а потом пропал навсегда. В Израиль умотал. Как сказал Михаил Светлов в своей знаменитой "Гренаде", "уехал товарищ и песню увез".
Пальцы мои постепенно разбегались. Я даже сумел оторваться взглядом от грифа во время довольно сложного проигрыша. Глянул на кума — у того глаза по полтиннику. Как будто бы я египетский сфинкс, попросивший у него закурить. Рычит от восторга, колотит ладонями по коленям. Ну, на его мнение можно спокойно покласть. Для Рубена что "Курочка", что "Журавли" — все на один мотив.
Женьке Таскаеву вообще все, кроме турчка, фиолетово. Ему бы заправиться, и ходу, пока при памяти. Хорошо если Филониху назад отдадут. Она уже, кстати, пригладила перышки. Сидит, отрешенным взглядом постреливает в потолок. Ну, баба на корабле, источник конфликтов, виновница бед и несчастий. Наверно считает, что ради нее я сейчас выпрыгиваю из штанов, Джимми Хендрикса изображаю. А вот Славка Босых — тот да. Сидит, подпевает. Он музыку и слова схватывает налету. Ладно, думаю, буду играть для него.
Ты в стареньком платье
Уйдешь в зацветающий сад,
Старик на полатях
Закурит крутой самосад,
Роженица в сенцах
Заплачет, держась за живот,
И выпрыгнет сердце
От счастья, что все оживет...
Врать не буду, мне почему-то очень хотелось удостоиться хоть какого-то знака внимания с Валькиной стороны, окутаться дальним светом ее зеленых прожекторов. А она, сучка такая, отвернулась к стене, зевнула и сказала в пространство:
— Нельзя ли что-нибудь поновей?
У меня аж в глазах потемнело. Куда ж тебе, падла, новей?! Эта песня из такого далёка, что тебе до нее вряд ли дожить! И так меня это зацепило, чуть гитару не бросил. Еле-еле сдержался.
Нет, — думаю, — Валька! Уж этого стопудово вашей светлости не обломится! И вообще, к этой песне ты ни с какого бока. Не для тебя она, а для моих друзей. Можешь хоть зазеваться, но я допою ее до конца. И будет тебе от меня полный игнор. Отныне, и вовеки веков! Отвернулся, короче. На пальцы свои смотрю.
Угасшие свечи
Опалят крыло мотылька,
И ляжет на плечи
Родная до боли рука.
Уйдет постепенно
Из жизни любой человек,
Лишь прошлого тени
Встают вместо пройденных вех...
Дотянул-таки. Правда, не до конца. Был в этой песне еще один, пятый куплет, но он не вязался с этой реальностью и я его опустил. Но это уже мелочи. Главное, не сфальшивил. Голосишко, правда, подрагивал, но это уже от избытка чувств. Ох, и обидела меня бабка Филониха! По-моему, я ее по-настоящему заревновал. Вот никогда б не подумал, что в преклонном возрасте такое возможно. Ну его, — думаю, — в баню, пойду я домой, пока окончательно не влюбился. Дед, кстати, просил не задерживаться. Взял и ушел, как пацаны не упрашивали спеть еще что-нибудь. Если б не Валька, я б с дорогой душой. А так...
Вышел на улицу, а под соседской калиткой сидит воробьишко слёток. Чирикает, мамку зовет. Цыкнул я, хлопнул в ладоши, а он, еще не понимает, что сельский пацан опасней любой кошки, что он ему первый враг. Притих, желторотый, голову в плечи втянул, даже в сторону отлететь ума не хватает. Присел я на корточки, руку к нему протянул, а он клюв нараспашку. Не щипануть хочет, а типа того, что жрать подавай! Во дурень! Смахнул здоровенного зыка с левой руки, кинул ему в топку — махом схарчил. Ладно, — думаю, — потом разберемся. Сунул я тот пушистый комочек в нагрудный карман и почесал напрямки.
Иду, а сердце, как тот воробьишка, ворочается, покоя себе не найдет. Филониха в нем занозой торчит. Как вспомню ее рядом с Женькой Таскаевым, руки дрожать начинают. Муху поймать не могу. И главное, понимаю, что дети они еще, а вспомню, каким блядуном окажется к старости наш очкарик, хоть криком кричи! Гулял от жены только влет. Гостинница в собственности, три ресторана — поди, уследи!
Шагал я, шагал, да и отвлекся от дурных мыслей. Воробьишко вполне освоился в кармане рубашки. Обломилось ему от щедрот. Мух-то сейчас много больше, чем милиционеров. Какую-никакую, а изловлю. Это в мое время все стало наоборот. Высунул он свой ненасытный клюв, смотрит, да удивляется. Чудное гнездо у нового папки: движется само по себе. Смотрел, падла, смотрел, да и насрал в карман. Ну, чисто бабка Филониха!
Стоп, — себе думаю, — а причем тут она? Стоит ли эта сучка того, чтобы зеленые сопли размазывать по щекам? Ты ведь, Сашка, пропустил и не понял главное. Любовь проснулась в тебе, дураке. Зашевелилась, как Мухтар по весне. Чешет бочину заднею лапой, сдирает остатки линялой шкуры. С любовью в душе можно жизнь заново пережить, если помнить о будущем и совестью не торговать.
А сколько кому в ней отмеряно? — это уже дело десятое.
Конец книги, или книга всё.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
