Смесь бульдога с носорогом

— Вот урод!

— А на этот раз за что ты меня так? — осведомился Ворон.

— Да я не тебе, — с досадой сказала я, — вон на первом этаже в окне мама, около нее какая — то тетка и видать тот самый Николяша за столом в кухне сидят.

Ворон потянулся к окну с моей стороны, внимательно осмотрел пасторальную картину и с сочувствием поглядел на меня. Николяша был хрупким мужичошкой с узенькими плечами, круглым личиком с мелкими неправильными чертами кукишем. И все — мать, тетка и Николяша — внимательно глядели во двор.

— Ты это, погоди, не выходи, устроим им сейчас! — невнятно буркнул Ворон и вышел из джипа. После чего он открыл мою дверцу, со всевозможными ужимками практически вынес из джипа и крепко обнял. Потом подумал и начал лобызать щечку, одновременно поглаживая меня по спинке и пониже спинки.

— На окно не смотри, главное, — прошипел он, — пусть урод облезет.

— Ты все-таки добрый и хороший, — прочувствованно шепнула я. — Только мать уже запомнила твои номера и завтра придет к тебе с требованием на мне жениться — ты меня только что скомпрометировал.

Ворон отшатнулся и недоверчиво спросил:

— Ты пошутила?

-Увы, нет, — вздохнула я. — Ты иди, я тебя прикрою уж как — нибудь.

— Ну ладно, позвонишь как соберешься обратно, а я поехал, — Ворон наскоро потрепал меня по плечу и быстренько отчалил.

А я пошла сдаваться.

Кухня встретила меня гробовым молчанием.

— Так, — оживленно сказала я, меня зовут Магдалина Константиновна, прошу любить и жаловать.

Тетка в белой блузке с халой на голове разомкнула губы и изумленно сказала :

— Магдалина?

— Ага, — весело согласилась я, — в честь библейской проститутки.

— Оно и видно, — невежливо выдавила тетка, слегка качнув головой в сторону окна.

— Но можно просто Машей,— великодушно разрешила я.

Мать, обычно языкастая, наконец открыла рот, чтобы изречь:

— Маняша, познакомься, это Анна Константиновна и ее сын Николай.

— Очень приятно, — радостно улыбнулась я.

На минуту я мать пожалела, однако потом вспомнила, что выдать меня за Николяшу — было ее идеей. Все равно сейчас она будет синеть, бледнеть, но на людях мне скандала не закатит, а к концу вечера я что — нибудь придумаю, чтобы мне от нее не сильно попало.

— А что это вы тут сидите? — бодро сказала я. — Кухня маленькая, нам будет тесно, да и вообще в Европе принимать гостей на кухне считается дурным тоном! Мать, давай — ка в гостиную перебазируемся!

Мать молча встала и мы пошли в гостиную, раскладывать стол. Николяша, увязавшийся за нами, глядел, как мы пыхтели, раздвигая тяжелые дубовые створки, помочь даже не попытался. Наконец мы с этим справились и я принялась споро таскать салаты из кухни в гостиную.

— А вы были в Европе? — светски проблеял Николяша, когда я пробегала мимо него с селедкой под шубой. — Что — то вы про порядки в Европе упоминали.

— Я бы не стала утверждать, что всю Европу прошла, — я поставила селедку на стол и почесала за ухом. — В Германию и Швейцарию меня не пустили — на таможне анашу заначенную нашли. А так — в Швеции была, шведы очень нетемпераментные, жуть, хуже только латыши и финны, во Франции винишко пила с клошарами под мостом, мило там, в Дании мне правда совсем не понравилось — за курево там несусветные деньги дерут. Зато в Амстердаме три раза была — там наркотики и гомосексуализм узаконены. Класс!

— Маняша! — тонко вскрикнула мать.

— А что это за молодой человек вас привез? — слегка кашлянув, осведомилась Анна Константиновна.

— А вы его что, не знаете? — вытаращила я глаза.

Матери переглянулись и синхронно покачали головами :

— Нет.

— Так это ж Ворон, крутой товарищ, — закатила я глаза. — Я только знаю про шесть человек, которых он пришил, а так наверняка больше.

— Ты шутишь? — нервно спросила мать.

Я уселась за стол, неинтеллигентно ковырнула ложкой салат прямо из салатницы, и помотала головой.

— Но почему же он не в тюрьме? — с ужасом спросила Анна Константиновна.

— Вы его джип видели? — спросила я, прожевав салат.

Матери опять синхронно кивнули.

— Девяносто девять тысяч долларов, самолет, а не машина! И он не последние деньги за нее отдал, кто ж его посадит? — рассудительно сказала я. — Салатик — прелесть, кстати. Мама, тебе положить?

— Да я чего — то не хочу, — проблеяла она, хватаясь за сердце.

— А вы, Николяша?

— Да я бы чаю попил, — замялся он.

— Заварка и чайник на кухне, — проинформировала я.

Мать, с ужасом на все глядевшая, наконец собралась с духом.

— Эээ, Николяша, а не могли бы вы почитать нам свои стихи?

— Конечно, — он поднялся из-за стола с готовностью, свидетельствующей о сонме поклонниц и отсутствию критики. Поэты — они обычно застенчивы, пугливы и одна — единственная нелестная фраза может заставить навеки бросить стихоплетство. Может и правда чего путнее пишет?

Николяша встал в центр комнаты, сложил руки на впалом животике и начал с пафосом декламировать.

— Когда весной зеленеет трава,

Ей внемлет душа моя.

Когда вижу набухшие почки

Рождаются дивные строчки.

Я аж салатом подавилась, слушая это. Отложив ложку, я стала ждать продолжения.

— Это было мое последнее стихотворение, "О влиянии весны на мое творчество " называется, — застенчиво поведал Николяша.

Я перевела взгляд на начинающие желтеть деревья за окном и поняла — может, в мае месяце Николяша и правда чего путнее пишет, но вот по августам ему точно творческий отпуск надо брать.

— Какие чудесные эпитеты, — вдруг растроганно произнесла мать. Я внимательно посмотрела на нее — шутит, что ли. Нет, мать, воспитавшая меня на Ахматовой и Пушкине с восторгом смотрела на исключительно — весенне-одаренного Николяшу. Потом она перевела значительный взгляд на меня и я с пронзительной ясностью поняла — она просто хочет меня выдать замуж. Как можно скорее, и все исключительно из добрых побуждений — порядочная девушка в двадцать восемь лет должна варить борщи и вынашивать младенцев.

— Спасибо, — с видом утомленного славой маэстро небрежно ответил Николяша и уселся обратно за стол.

— Попробуйте, Николяша, тортика, любимый Маняшин тортик, как знать, может и вам понравится, — прощебетала мать.

Я быстренько доскребла селедку под шубой, стараясь не думать о том, сколько тут вбухано жуткого холестеринового майонеза, отодвинула пустую салатницу и громогласно велела:

— Мать, мне тоже тортика!

Мать положила по кусочку Николяше, себе и Анне Константиновне, и, подчерпнув лопаточкой кусочек с жуткой маргариновой розочкой на блюдце, пододвинула его ко мне.

— Мать, ну что ты как по карточкам хавчик выдаешь, не сорок первый год, — укоризненно сказала я и махом уставила блюдечко узкими треугольниками нарезанного торта. На автомате подсчитав, мозг выдал — четыре кусочка по сто двадцать грамм и каждый на 734 калории, преобладающее содержание жиров, потом идут углеводы, никаких клетчаток и витаминов. Конец моей фигуре.

Мать позеленела и затравлено посмотрела на гостей — она всегда считала проявления аппетита вещью неинтеллигентной и шокирующей. Гости, к сожалению, сделали вид что все в порядке.

— Ты ж знаешь что меня легче убить, чем прокормить, — спокойно заметила я и принялась за торт.

— А где вы работаете? — наконец собралась с мыслями Анна Константиновна.

— Да лохов развожу, — невнятно буркнула я с полным ртом.

— Простите — что разводите? — переспросила она.

Я прожевала и пояснила :

— Лохов. Типа знахарка я. Придет ко мне человек, я перед ним картами потрясу, бубном побренчу, наобещаю скорую печаль и нежданное счастье, а дурачки верят и бабки отстегивают. Тем и живу.

— Каким бубном побренчите? — судя по всему тетка находилась в шоковом состоянии.

— Обыкновенным, игрушечным, расцветочка у него такая приятненькая — малиновый с зеленым, — флегматично ответила я, запихивая в себя последний кусочек торта. Диатез мне обеспечен.

— Постойте, Маня, но ведь это незаконно! — возмутилась она.

— Да с чего? — удивилась я. — Статьи нет, а значит законно! В любом разе, кто недоволен, тому лучше не жаловаться — видали, с кем я приехала? То — то же!

Анна Константиновна беспомощно дышала, словно выброшенная на берег рыба. Видимо, не находила слов для достойного ответа.

— Пойду в подъезд, покурю, — небрежно бросила я, подхватила блюдо с жареными окорочками и была такова.

По моим замыслам, трехминутного таймаута им хватит, чтобы Анна Константиновна с Николяшей интеллигентно раскланялись с моей матерью и сбежали под шумок от такой невесты.

В подъезде я поднялась на пролет и уселась на подоконнике. После пары минут, которые я откровенно скучала, дрыгала ногами, и кидала двум подъездным кошкам курятину, дверь нашей квартиры приоткрылась. Быстро ж они управились.

Однако дверь открылась, пропустила Николяшу и закрылась. Анна Константиновна чего — то задерживалась.

— Маня, вы где? — шепотом сказал он, озираясь.

Я промолчала — авось не заметит. Однако противный стихоплет наконец взглянул вверх по лестнице и обрадовался :

— Вот вы где!

В три прыжка он преодолел ступеньки и встал напротив меня, чересчур близко, на мой взгляд. От него несло чесноком.

— Маня, у вас такая талия! — польстил он мне и положил руку мне на бок. Я слегка опешила — никак не ожидала от такого червя такой прыти.

Николяша погладил бок, ловко втиснулся между моими ногами и ткнулся чесночным ртом мне в шею.

— У вас такая кожа, — прошептал он восторженно. Видя, что я не сопротивляюсь, стихоплет судорожно рванул на себя ворот платья, только пуговки посыпались, сдернул чашечки бюстгальтера вниз и, застонав от счастья, ухватился за сосок. Мигом восставший член заелозил у меня меж бедрами.

— Простите, — кашлянула я.

— А? — он нехотя оторвался от соска и посмотрел на меня.

— Трахаться прям здесь будем? — тоном девочки из воскресной школы осведомилась я.

— А что?

— Да как — то неудобно, — смущенно призналась я.

— Бандиту ж своему поди везде даешь, так чего ломаться? — рассудительно ответил Николяша, освобождая из штанов подрагивающий от нетерпения член. — Мы быстро!

— Мама!!!! — завопила я и вцепилась в Николяшу, что б не дай бог не сбежал.

Мама не подкачала. Через три секунды обе мамаши вылетели на площадку.

— Мамочка, — заливаясь слезами, лепетала я. — Ты же знаешь, я никогда не с кем, я ж просто выделываюсь, а он, а он!!

Впрочем, картина была ясна и без моих комментариев. Я в разорванном платье и Николяша со стремительно скукоживающимся голым членом.

— Вызывай милицию! — рыдала я.

— Да помолчала бы! — вдруг заорала Анна Константиновна, — ты, прошмандовка, уж поди всему городу дала, а целку строишь. Насмотрелась я на тебя за этот вечер!

— Мать, зови милицию! — отчеканила я. — И я согласна пройти экспертизу, которая установит что ваш Николяша только что меня дефлорировал.

— Я тебя — чего? — изумился парень.

— В словаре посмотришь потом это слово!

— Да как вы смеете на мою дочь такое говорить! — мать, слава богу, оказалась на высоте. Сразу аристократически выпрямившись, она смотрела на Анну Константиновну как на парвенюшку, выскочку, тварь живородящую. Мать, к чести ее, даже и не заподозрила, что ее двадцативосьмилетняя дочь, будучи не замужем, не понаслышке знает что есть секс. Святая простота!

— Сучка не захочет, кобель не вскочит, — запальчиво бросила Анна Константиновна.

— Вы мне противны, — медленно выговорила мать. Она поднялась по лестнице, вытерла мне, отчаянно рыдающей, слезы и спросила:

— Доченька, ты как? До дому дойдешь?

Я кивнула, а она поправила мне задранный подол, кое — как прикрыла грудь остатками платья и от души залепила Николяше пощечину.

— Прикрой эту... пиписку, — презрительно сказала она моему несостоявшемуся жениху.

— А я что? Я ничего? — ошеломленно выдавил он, застегивая штаны.

— Твоя проститутка еще ответит за это! — выкрикнула Анна Константиновна. — Пойдем сыночек, родненький, отсюда.

— А проституткам платят, вы разве не знали? — выжав слезу, заметила я. — Так что приготовьтесь, что ваш сыночек за это ох как заплатит.

— Тварь! — выплюнула она и пулей вылетела из подъезда, волоча за собой Николяшу.

Мать же, бормоча что — то ласково — утешительное, обняла меня за плечи и повела домой. Я едва сдержала удовлетворенную улыбку — все получилось лучше, чем я могла даже предполагать. Больше — никаких Николяш, мать мне не устроит скандал за мое поведение, и даже будет надо мной кудахтать как над малым дитем. Мне нравилось, когда она бросала свой педагогический тон и была мне просто матерью. Вот только теперь следовало подумать как поизящней обойти вопрос с милицией, которой я так стремилась поведать о якобы совершенном изнасиловании.

Мать уложила меня на диван в гостиной, и накапала валерьянки, когда в прихожей раздался звонок.

— Я быстро, только спрошу кто, — погладила она меня по головке и пошла к двери.

Анна Константиновна явно одумалась за это время. Ибо ее голос и зачастил из прихожей:

— Ольга Алексеевна, милочка, не губите, сама не знаю что на меня нашло, зачем я такие слова говорила, один он у меня, сын — то.

— Анна Константиновна, разговаривать после сегодняшнего мы будем только в кабинете у следователя, — отчеканила мать, — у меня Маня тоже единственная дочь.

— Не губите, — истово взмолилась мать Николяши, — он покроет грех, женится.

— Ну, это другой разговор, — помолчав, сказала мать.

Чего? Я ужом соскользнула с диванчика и выбежала в прихожую.

— А меня вы спросили? — разъяренно зашипела я. — А я за вашего урода замуж хочу??

— Но, Маняша, он же согласен, — залепетала мать.

— А я нет!

— Милочка! — бухнулась вдруг передо мной на колени Анна Константиновна и обхватила мои ноги. — Не губите сердце материнское, одна я его растила, от себя отрывала, все ему отдавала. Я тут же умру, если вы его посадите!

Я посмотрела на рыдающую тетку и слегка отодвинулась.

— Не моя вина, что вы насильника воспитали! — отрезала я. — Мать, звони в милицию, чего ждешь, пока его сперма во мне прокиснет?

Анна Константиновна взвыла по новой и залепетала:

— Дачу продам, шесть соток, баня, все посадки, место чудное, мотоцикл от моего отца остался, озолочу, милочка, только не губите моего дурня.

— Вот уж точно дурень, — вздохнула я. — Встаньте, негоже вам валяться.

— Что делать будем, доча? — робко посмотрела на меня мать.

— Да пусть катятся со своим сыночком, сделанного не вернешь, — горько вздохнула я.

— Но позвольте, — возмутилась мать, — я это так не оставлю.

— Мать, считай что ее мольбы меня растрогали и я вспомнила твои проповеди. Пусть идет, поступим как подобает христианам.

— Вы не заявите на Николяшу? — недоверчиво спросила Анна Константиновна.

— Бог ему судья, — поджала я губы, — и пусть больше никогда стихов не пишет.

— Миленькая вы моя, — снова кинулась она ко мне.