Вотъ Вамъ молотъ 39

Новый, тысяча девятьсот одиннадцатый год, был отмечен в Царицыне — точнее, в рабочем городке, уже превосходивший сам Царицын в полтора раза по численности населения — чрезвычайно пышно. Было что праздновать: в прошедшем году американский рынок благополучно проглотил миллион моих автомобилей. И хотя семьсот тысяч из них уже почти полностью делались на американских заводах, всё же большинство были разработаны и обкатаны именно тут.

Народ подготовился к празднику со всем тщанием, даже Владимир Андреевич специально для праздника изготовил шестьдесят четыре «салютных» пушки. Кроме Павла Афанасьевича в работе над салютами очень существенным было участие Ольги Александровны Суворовой (которая, собственно, разноцветные огневые смеси и приготовила) и Камиллы. Жена придумала, правда, вещь не совсем уж «салютную», а всего лишь полностью сгораемую гильзу для выстрела…

На Новый год народ насладился, кроме салюта, еще одним невиданным ранее зрелищем. Ещё в конце ноября в Москве была произведена киносъемка курантов на Спасской башне, причём — в цвете. Цветной плёнки у меня не было, снимали на черно-белую, сразу через три светофильтра — и получилось цветное кино. Со звуком: магнитную плёнку (вместе с магнитофоном) уже года четыре как делали, а синхронизировать пятиминутный фильм — дело несложное. Сложно было синхронизировать фильм с настоящими курантами, но это удалось сделать по телефону: именно в ноябре была, наконец, проложена кабельная телефонная линия, соединяющая (в том числе) и Москву с Царицыным.

Так что Новый год у меня наступил под звон курантов. А в одиннадцать утра первого января был устроен вообще парад — правда, все же не на Красной площади. Вот правда с парадом у меня вышла небольшая накладка…

Память — штука совершенно непонятная. Как там в своё время было сказано: «тут — помню, а тут — нет». И в попытках вспомнить подходящее музыкальное оформление у меня почему-то в голове всплыл только один марш. А затем из головы выплыл в ширнармассы в лице военных музыкантов, которых мне порекомендовал Иванов (генерал Иванов, Николай Иудович). Все же есть некоторая польза от того, что в нынешнем "культурном обществе" принято песни петь, на мандолине играть или на рояле. Правда играть я так и не научился, а вот напеть музыкантам марш — сумел. И только на первой репетиции вспомнил, что за марш мне в голову запал, вспомнил, когда почувствовал, что мне чего-то в проходящих колоннах «войска» (которое изображали курсанты с Капьяровского полигона) не хватает: это был марш Народно-Освободительной Армии Китая, а не хватало колонны бравых девиц в алых мундирах…

Впрочем, девиц я на парад тоже выпустил: Машкины благотворительные приюты отнюдь не пустовали, и четыре сотни юных дев унтера с полигона маршировать научили (изрядно обалдев от порученной им работёнки). И девицы тоже приятности празднику добавили, но главным был все же проход техники. Ещё бы, ведь собравшийся народ каждую из машин с радостью вспоминал: «эту мы еще до войны сделали», «а этот грузовик Васька из модельного запорол, всей бригадой переделывать пришлось».

Хороший был праздник, народу запомнился. Ну и нам тоже: в кои-то веки вместе собралась вся семья. Даже Николай Ильич Курапов приехал из Комсомольска. Правда, он не столько ради праздника приехал, но мы все равно были очень рады — хотя его приезд вызвал и некоторую грусть. Совсем старик сдал, и приехал он, чтобы «всё же упокоиться поближе к друзьям». Мне, и, как потом выяснилось, Камилле с Машкой, в память впечаталась картинка, открывшаяся, когда мы подходили к установленной трибуне: Женжурист и Курапов на фоне трёх огромных статуй. Память — штука непонятная…

— Вот странно — с каким-то недоумением обратилась ко мне Машка, — ведь Николай Ильич всего на полгода старше Николая Петровича, а Женжурист такой шустрый! Саш, а вот как-то заранее можно узнать, как человек в старости жить будет?

— Не знаю. Раньше я слышал, что человек почти не стареет, пока у него есть важное дело, а теперь точно не знаю. Ведь Николай Ильич столько всего успел сделать, и планов у него было много — а теперь вот так… Пару лет назад ему было хоть интересно смотреть, как Комсомольск растет — он же половину города, если не больше, сам и придумал. А нынче решил вернуться: неинтересно ему там стало.

— А он знает, что ты ему тоже памятник придумал. Я с ним утром говорила, вспомнила, как он меня учиться заставлял, а он и говорит, что всегда за мной следить будет. Вон там, говорит, встану, оттуда далеко видать…

— Памятник ему — это шлюзы на канале, порты в Керчи и Комсомольске, сам Комсомольск — много всего. А там… там встанет выражение нашего к нему уважения и любви.

— А я тебя еще больше люблю и уважаю. Тебе надо памятник вообще до неба поставить!

— Тьфу на тебя, Машка — засмеялась Камилла, — вроде уже солидная замужняя дама, а дура-дурой. Рановато нам себе памятники придумывать. А ты мне, муженёк мой ненаглядный, скажи: ты зачем на парад девок толпу в красных полушубках притащил? Те, что рядом, уже для тебя староваты стали?

Ну вот, пришлось долго объяснять, что во-первых, у англосаксов традиция такая — девок на парад выводить, а во-вторых что в благотворительных приютах этим девкам женихов себе подыскать трудновато — а после парада они будут себе суженых выбирать, как привереды на ярмарке. В целом повеселились от души. А после праздника начались, как это обычно случается, суровые будни. Причем суровость их должна была нарастать с каждым днем: я вовсе не забыл о страшном голоде двенадцатого года. Который, как это было принято в России, начался с неурожая года предшествующего…

Память — штука странная, но меня она не подвела, и признаки надвигающейся неприятности подсказала. Зима была бесснежной: даже для парада не пришлось улицы от снега чистить. Пришлось «вспомнить детство золотое» и засыпать поля и веси снегом уже искусственным, благо наличие мелиоративных каналов работенку эту сильно облегчило. Женжурист как раз прошлой зимой полностью закончил строительство Волго-Донского канала (обычно как раз в зимнее время он углублял — по кусочкам — судоходное русло с исходных двух до пяти метров и строил отводные оросительные ветки). А, поскольку в эту зиму осушать его стало уже не нужно, канал использовали для зимнего орошения. Худо-бедно, а полторы сотни тысяч десятин только между Волгой и Доном снежком на метр засыпали. Да и в Левобережье Волги заснежить получилось этих десятин уже с полмиллиона…

Вот только сейчас на моих заводах работало почти четыреста тысяч человек. И в колхозах — больше двухсот тысяч. И прокормить лично мне требовалось минимум миллиона два с половиной народу. Это если не учитывать многочисленную скотину, которая тоже жрать, скотина такая, хочет. А ещё придётся взять на полное продуктовое обеспечение сотню тысяч солдат — и хорошо, если только одну сотню…

Очень мало народу даже примерно представляло, сколько у меня земли. Хотя подсчитать было просто: один трактор может обработать за сезон около сотни гектаров, а тракторов у меня было чуть больше чем сто тысяч. И земли — сельскохозяйственной, пустыни не в счет, у меня как раз около десяти миллионов десятин и было. А одна десятина может прокормить при средненьком урожае пару человек в год. Или — одного за два года, так что какие проблемы-то?

Даже если принимать во внимание, что под пахоту можно использовать хорошо если треть полей, то вполне хватит. С большим, между прочим, запасом. Да и скотинке корма запасти можно…

Ещё следует помнить о том, что пара миллионов совершенно неучтенных десятин внезапно проявится на Дальнем Востоке, где никакой засухи и неурожая не ожидается. Это в прошлый раз оттуда особо везти было нечего, потому как три сотни тысяч крестьян страну при всем желании не накормят. А вот три миллиона тех же крестьян, да севши на трактора — вполне могут сказать свое веское слово. Да и балкер-угольщик, ползущий на двенадцати узлах, один может год кормить дальневосточным хлебом от пуза пятьдесят тысяч человек, а у меня таких уже полторы сотни плавало.

Тридцать тысяч тонн рыбных консервов производила Ольгинская компания на Кубе, оттуда же в «закрома Родины» было завезено двадцать пять тысяч тонн сушеных бананов. Сто тысяч тонн риса ждали, пока мои корабли вывезут их из Уругвая, а многочисленные элеваторы во всех моих рабочих городках хранили два миллиона тонн неприкосновенного запаса с прошлогоднего урожая. Про пять миллионов кур, сотню тысяч коровок и столько же свинок я уже не говорю, а в случае особо острой нужды из Уругвая и соседней Аргентины можно вывезти и пару сотен тысяч бычков на мясо… О чем плакать-то?

Проблемой было лишь то, что в стране, кроме моих рабочих и крестьян с семьями проживало еще почти полтораста миллионов едоков. Лично мне до них и дела бы не было, но две трети из этих посторонних миллионов, оголодав, бросятся «в корочки», причем массово побредут именно в мои городки и села. Почему — в общем-то ясно: с точки зрения голодных рабочий народ вообще зажрался. Но нам от понимания их точки зрения легче не станет…

Я уже давно понял, почему население рабочих городков активно поддержало идею возведения заборов: по сути дела это были крепостные стены, защищающие народ от вражеского нашествия. Причём иного слова, кроме как «вражеского», подобрать было невозможно: даже в относительно сытые годы толпы христарадников не только заполняли поселки, но и активно занимались грабежами и разбоями. Далеко не все, разумеется — но поди отличи мирного поселянина от грабителя.

Начиная с осени восьмого я комендатурам рабочих городков и колхозным управам вести учет «пришельцев». Результаты переписей удручали: за зиму за корочками приходило более, чем по два миллиона человек — в «сытые» годы. Что будет сейчас — я даже представить себе не мог.

Толпа голодных мужиков способна на любые зверства. Зимой девятьсот пятого-шестого годов (голодной зимой, но «в меру») в поместьях, экономиях и на хлебных складах ими были только убиты почти две тысячи человек. Большей частью — убиты зверски. А один способ отвлечения сторожей был весьма популярен — ночью двери в их домах подпирались бревнами, а дома поджигались…

И тогда, в отличие от нынешней поры, особых запасов хлеба в колхозах не было. Смысла нет сначала вывозить хлеб из деревни, а затем тащить его обратно. В каждом из более чем пяти сотен колхозов вырос свой элеватор. Небольшой, для внутренних потребностей села — но если число колхозов у меня почти не увеличилось, их население выросло значительно. Так что пятьсот элеваторов на пару тысяч тонн зерна своими двадцатиметровыми башнями гарантированно привлекут озверевшие банды. А ведь кроме зерновых элеваторов там стояли и кормовые…

Пришлось договариваться с Павлом Ивановичем Мищенко, исполнявшим обязанности Военного министра. Очень специфической оказалась эта должность после смены формы правления, уже три министра со скандалом подали в отставку. С Мищенко я успел познакомиться еще до войны — правда, мельком — но он, будучи замначальника охраны КВЖД, очень хорошо помнил мои пулеметы в войне с ихетуанями. И войну с японцами он наблюдал буквально из первого ряда партера, так что договориться удалось быстро. Теперь, в случае нужды, я мог воспользоваться услугами пехоты и кавалерии для защиты деревень от нашествия практически в неограниченных масштабах.

Если приспичит. А для начала Мищенко досрочно — за полгода до выслуги — демобилизовал пятнадцать тысяч унтеров и фельдфебелей, и направил их на «дослуживание и обучение» ко мне. Насчёт «дослуживания» вопросов не было, замена полугода в армии на два года службы у меня с лихвой компенсировалась пятьюдесятью рублями жалования в месяц при полном довольствии. А что до обучения — им занялись специалисты Евгения Алексеевича. Впрочем, чему там профессиональных вояк обучать-то было — разве что неполной сборке-разборке ППА (пистолета-пулемёта Антиповой)…

С Мищенко договориться получилось главным образом потому, что благодаря деятельности демократического правительства, состоящего главным образом из промышленников, армия постоянно находилась в условиях жуткого недофинансирования. По сути дела, денег армии отпускалось лишь на то, чтобы солдат накормить и кое-как одеть-обуть. Причем именно кое-как: например, две смены исподнего солдату полагалось носить полтора года…

Я данным фактом бессовестно пользовался: армия-то размещалась по всей стране, и в каждом нужном мне месте солдаты водились. А поскольку делать им было особо нечего, то за реально малую (но очень нужную Армии) «мзду» я их привлекал на различные неквалифицированные работы. Например, солдаты в Московской, Нижегородской и Псковской губерниях по осени массово занимались выкапыванием молодых деревьев в лесах и, главным образом, на болотцах. А уже солдаты Симбирской, Самарской, Саратовской и Астраханской губерний эти деревья сажали обратно в землю. Хотя большей частью солдатики копали землю и долбили камень…

Обсудив с Линоровым заодно и вопрос о учреждении «добровольных народных дружин» в деревнях и рабочих городках, я снова занялся настоящей работой. Даже тремя работами сразу. Первая заключалась в посильном (хотя и небольшом) участии в разработке нового экскаватора: появление тысячесильных двигателей придавало смысл концепции роторных машин. В Коврове было выпущено уже более двух тысяч вполне приличных экскаваторов с ковшом на полкуба, успешно роющих уголёк, железную руду и бокситы в далекой Австралии. Но мои потребности (как и возможности все вырытое перевезти) росли гораздо быстрее, чем численность экскаваторщиков.

Вторым делом, в который мне пришлось внести свою существенную лепту, стало самолётостроение. Лепта моя заключалась в том, что я собственными ручками (правда вместе с ручками еще десятка мастеров) изготовил три модельки самолетов (мастера делали лишь отдельные детали, не зная конечного результата). А затем, собрав три команды свежевыпущенных инженеров, эти модельки им показал, рассказал, зачем они нужны — и отправил ребят куда подальше. В пустыню на восточном побережье Каспия.

Третье же дело для меня на текущем этапе стало наиболее важным.

Да, в прошлом году только в Америке было продано миллион моих автомобилей. Еще триста тысяч — в Европе. Но в той же Америке уже не моих автомобилей было продано четверть миллиона, а в Европе, по предварительным прикидкам, конкуренты отжали уже больше трети рынка. «Моторенфабрик Оберюрсель», на базе своего старого стационарного керосинового мотора «Гном» (четырёхсильного одноцилиндрового) путем несложных преобразований изготовила четырехцилиндровый бензиновый двигатель мощностью в пятьдесят четыре силы. Стоил этот мотор чуть больше чем дофига, почти семь тысяч марок — но это было меньше, чем я просил за "газовский" мотор. Вдобавок германский работал не только на самом дрянном бензине, но и вполне переваривал дешёвые нефтяные прямогонные масла. К тому же, будучи почти в шесть литров объемом, он обеспечивал большой момент на малых оборотах, и для тяжёлых грузовиков был если не лучше, то проще в конструкционном плане. И я не удивился, узнав, что папаша и сын Бюссинги новую серию тяжелых грузовиков разработали именно под этот мотор.

Ганноверская Машиненбау, простимулированная военным заказом, кроме пикапа HMB-20 уже в «крестьянском варианте» (то есть с закрытой кабиной со стеклами) выпустила на этой же базе некое подобие микроавтобуса, ставшего популярным городским транспортом, и аналогичный развозной фургончик. Фургончик, правда, выигрывал конкуренцию с моей «Пони» только в одном секторе рынка: возможность переводить полтонны груза против трёхсот пятидесяти килограмм у «Пони» была востребована лишь у молочников, таскавших молоко потребителям в тяжёлых стеклянных бутылках, да и то в основном не в Германии, а в Британии. Тысяча машин в год, но...

Самым неприятным было для меня появление на рынке сразу трёх легковых машин герра Майбаха. Когда-то обещанная «машина за две тысячи марок» так и не появилась. Зато появился автомобиль за четыре тысячи по именем «Алоисия», чем-то напоминающий (для меня) «Москвич 401», только несколько длиннее. С мотором около литра и мощностью в восемнадцать сил он вполне конкурировал с моим «Жуком», и сильно выручало то, что завод Майбаха пока мог выпускать лишь чуть больше десяти тысяч машин в год. Еще одну машину — внешне увеличенную вдвое «Алоисию» — он выпустил уже под фирменным именем «Мерседес», и она предназначалась в конкуренты "Пассату". Главным образом — по цене, за «Мерседес» Майбах просил четырнадцать тысяч, а я цену на «Пассат» снижать не мог. Но по комфорту пока Майбах мне проигрывал, и продажи у него на этом рынке исчислялись небольшими сотнями. Третья же его машина у меня в конкурентах не числилась — грузовик-трехтонка был костью в горле, скорее, Бюссингам.

Особенно обидно было увидеть именно «Алоисию» — ее разработал тот самый Фердль, который несколько лет назад налаживал у меня выпуск «Пони». Фердинанд Порше не захотел работать на диких русских, и, изучив у меня принципы конвейерного производства, свалил обратно к Майбаху. Ну что же… надеюсь, автомобиль, названный именем жены, будет последней разработкой этого таланта. Что же до «Жуков» и «Пони»…

Отто Шеллинг мое предложение принял с энтузиазмом. Правда, этот энтузиазм был подкреплен миллионом, и не жалких марок, а весьма солидных долларов — но и для рабочих перевод зарплат из марок в доллары оказался заманчивым. Так что всего за три месяца основные производства заводов в Магдебурге и Дюссельдорфе были перемещены (вместе с рабочими) на новую площадку, в город Бисмарк, Северная Дакота, а на старых были оставлены лишь сборочные конвейеры и часть кузовных производств.

Но по моему мнению в новом месте нужно было делать и автомобили новые, более отвечающие духу времени (в моем понимании), так что до октября все мои усилия были направлены на воплощение этого духа в металле. Усилия оказались не напрасны: новый дух «Жука» стал очень похож на «New Beetle», а «Пони» превратилась в классический бескапотный микрогрузовик. Который, правда в очень упрощённом варианте, начал выпускаться и на новом Уфимском автозаводе.

Камилла тоже погрузилась в работы более конструкторские, нежели химические. Правда химии в её новом «увлечении» тоже более чем хватало, но сейчас гораздо большую, чем раньше, важность приобретало выполнение соответствующих химических реакций с точной привязкой по времени. Технической стороной проекта занялись три милые девушки — выпускницы Техучилища. Должен сказать, они снова смогли меня удивить — как уже удивила Лиза Антипова, сделавшая за полтора месяца автомат. Видимо, в отличие от инженеров-мужчин женщины-инженеры испытывали к своему детищу не спортивный интерес, а, скорее, материнскую нежность. Хотя «детище» со стороны выглядело ну полным уродом…

Но октябрь мне запомнился иным. Пятнадцатого мы выехали в Москву, на торжественное открытие первого российского небоскрёба: Мешков, выбрав на время лучших сварщиков с судостроительных заводов, каркас успел поставить ещё к прошлому октябрю, а за год дом был полностью закончен.

Андрей Новиков уже успел узнать, кто такая Мария Волкова, и даже успел смертельно обидеться, но после долгого разговора со мной вынужден был согласиться, что дочь наша поступила совершенно правильно, и в этой семье воцарился мир. Сам Андрей «воцарился» на заводе «Рубин» — который изготавливал пока только часовые камни. Чаев обещал начать поставки оборудования до конца года, но сами часы появятся хорошо если в середине следующего. Ээто было неважно: все были заняты в связи с появлением у Машки наследника — он родился через два дня после того, как она (с мужем, конечно) заняла три верхних этажа в новом пятнадцатиэтажном доме.

Дарья решила на время тоже перебраться в Москву («ну кто же о деточке-то позаботится?»), а мы с Камиллой двадцатого поехали в пустыню. Где с интересом (Камилла) и удовольствием (я) понаблюдали за первым полётом первого моего самолёта.

То, что самолёт сделали меньше чем за полгода, меня нисколечко не удивило: в первенце именно проектировать было почти что нечего, надо было только его построить. Я сам лично его спроектировал ещё двадцать с лишним лет назад… да, странно звучит, но так оно и было. А теперь, когда есть и алюминиевые сплавы, и стеклопластик, и новенький мотор — эти полгода были потрачены даже не столько на строительство самолета, сколько на налаживание производства.

По-2 ведь изначально предназначался для изготовления в любой кроватной мастерской. Ну а то, что «кровать» нужно было теперь делать из стекла и алюминия (точнее, из стеклопластика и алюминия), усложняло лишь подготовительный этап. Что же до мотора…

Я в какой-то книжке в детстве читал, что на предвоенных (в смысле, выпущенных до Великой Отечественной войны) мотор составлял восемьдесят процентов стоимости и девяносто процентов трудозатрат конечного продукта. Не знаю, насколько это правда — я до того времени добраться не успел. Но пока особых противоречий с данным тезисом не нашел: даже изготовленный из стеклопластика планер расчалочного биплана обошелся менее чем в пятьсот рублей. А мотор — почти в две тысячи. Его вообще-то разрабатывали как замену старым двигателям для «Призрака» и «Кадиллака». Алюминиевый V-образный шестицилиндровик объемом в три литра и мощностью в полтораста сил весил всего лишь сто сорок килограммов: как раз то, что нужно для Поликарповской машины.

А самолёт, способный поднять и легко донести двести килограммов груза в нужное место на скорости в полтораста километров — это как раз то, что нужно было Камилле.

Снова дома мы оказались только пятого ноября — и сразу очень захотелось куда-нибудь уехать подальше. Например, вместе с Сергеем Игнатьевичем: Водянинов решил, что созданная им служба финансового контроля обойдется без него и подал в отставку, сообщив, что «в Уругвае вашем пенсионеру лучше живется». Действительно, туда уже переехало несколько его приятелей-офицеров, принимавших участие в подготовке к Японской войне. Мы бы и сами переехали — причем мысль эта появилась и у меня, и у Камиллы одновременно, сразу после того, как Мария Иннокентьевна принесла финплан на конец года:

— Александр Владимирович, я считаю необходимым перевести в Волжско-Камский банк на счета благотворительного фонда Марии Петровны дополнительно семь миллионов рублей. Это нужно срочно, через месяц или даже две недели поздно будет, а свободных средства на счетах компании нет. С Волжско-Камским банком я обговорила кредит на шесть миллионов, его можно получить хоть завтра, но они готовы выделить деньги всего лишь на полгода, за интерес в четыре процента и под залог Нижегородского автомобильного завода…

— А морда у них не треснет? — неполиткорректно прокомментировал я озвученное предложение. — Деньги найти не проблема, а почему такая срочность?

— Фонд ожидал на эту осень и зиму продажи детей крестьянами в размере около двадцати, максимум двадцати пяти тысяч душ. Но на октябрь в приюты фонда поступило более двадцати семи тысяч детишек, и теперь до марта ожидается еще минимум тысяч сто. Их некуда селить — по программам усыновления в городках расселить больше восьми, максимум двенадцати тысяч не получается: народ уже не согласен делать это за прибавку к окладу и продуктовые пайки. Требуется новое строительство приютов. Семь миллионов — это расходы на землебитное строительство, заказ столярных изделий, то есть оконных рам, дверей — наши мощности не справятся с объёмами, и на мебель, одежду, посуду… Плюс жалование новым воспитателям и обслуге.

— Их же еще и учить надо…

— В смету учителя заложены, а отдельных школ строить не потребуется, архитекторы «Промстроя» сделали с полдюжины проектов приютов, в которых можно вести уроки в жилых помещениях. Сейчас четыре корпуса уже почти закончены в нашем городке, за средства «аварийного» субсчёта. Но он уже почти пуст.

— Мария Иннокентьевна, — поинтересовалась Камилла, — а почему так много детишек выходит? Кто там в Фонде так обсчитался?

— Я думаю, что посчитали верно, только внезапно оказалось — Мышка, видимо от меня научившись, выделила слово «внезапно» голосом — что все казённые хлебные запасы были проданы за границу еще весной. Крестьяне, по старой памяти, начали просьбы о помощи в губернские службы направлять. А как узнали, что пособий зерновых нет и не будет, и бросились к нам наперегонки, опасаясь, что на всех «крупы» не хватит. Скотину пока придерживают...

— Мария Иннокентьевна, сделаем немного иначе, — высказался уже я. — Предложите Воронцову выдать срочный кредит на семь миллионов под залог трех с половиной миллионов долларов в золотой монете. На полгода, под стандартные пять процентов годовых — насколько я знаю, управляющий отделением вправе выдавать подобные кредиты самостоятельно. Да с Иваном Михайловичем и у нас вроде недоразумений на деловой основе не случалось. Золото на залог я готов завтра уже предоставить — но, сами понимаете, об этом никто, кроме управляющего, знать не обязан. Кто займется строительством?

— Мищенко, я уже договорилась. Он готов отдать приказы в гарнизоны, ждёт только когда мы будем готовы.

Мышка вела бухгалтерию только по моим российским активам. Не потому, что я ей не доверял — просто на большее у ее службы сил не хватило бы. Вдобавок при современных средствах связи вести бухгалтерский учет по многим сотням компаний, разбросанных от Австралии до Америки было чисто технически невозможно — и поэтому мой "золотой запас" оказался вне ее поля зрения. Впрочем, не только это.

Когда Мышка ушла, Камилла задумчиво высказалась в пространство:

— Опять будешь за свой счёт кормить всю Россию?

В чужую голову не влезешь, и что на самом деле думала жена по поводу моих «пророчеств», я не знаю, но мне было достаточно того, что она мне верила. И когда два года назад я начал активно готовиться к предстоящему голоду, она прилагала все силы, чтобы помочь мне в этом деле. А её комментарии — зачастую весьма ехидные — довольно часто позволяли взглянуть на проблемы с иной стороны и найти неожиданные решения. Вот и сейчас…

— Накормить-то ты накормишь, но тогда придётся этим заниматься уже постоянно лет десять подряд. Вот нынче ты спасёшь сколько? Миллиона три народу? А в следующем году они жрать что будут?

— В следующем году они уже сами себя прокормить смогут. Сейчас я о другом думаю: ведь я на казённый запас тоже рассчитывал, когда свои склады ставил…

— Сами, говоришь, прокормят? Да ну? А я думала, что у меня муж хоть плохонький, но инженер, арифметику в школе учил… А напомни-ка мне, о инженер-математик, сколько, по твоим расчётам, падёт лошадей, коров и прочей скотины? На чём, мой сообразительный муж, мужики в следующем году пахать будут?

Я помнил цифры потерь скота в двенадцатом году: двадцать миллионов овец, семь миллионов лошадей, двенадцать миллионов коров. До пятнадцатого года потери удалось скомпенсировать хорошо если на треть. А в пресловутом тринадцатом, с его рекордным урожаем, пятая часть полей вообще не пахалась: не на чем пахать было. Ладно, сейчас у меня сто тысяч тракторов есть, а до того самого тринадцатого года будет уже тысяч сто пятьдесят — но это, в лучшем случае, «компенсирует» три миллиона лошадок… Само наличие огромных «стад» тракторов как-то проблемы тягла в моих мозгах приглушили. Камилла мне об этом напомнила — как и о недавно купленных нами "Сказках тысячи и одной ночи":

— О самая прекрасная из жён инженера-математика, она же единственная и неповторимая! Проблема, тобой обрисованная, ввергает меня в ужас, но мой убогий умишко пока не в состоянии увидеть решения. Твой же могучий ум наверняка это решение не только увидел, но и просчитать успел, так не дай же мне помереть от любопытства!

— Ну, могло быть и хуже, — Камилла посмотрела на меня с деланной жалостью. — Когда я тебя брошу, сможешь заработать себе на сухую корочку в роли Петрушки в бродячем театре. А пока не бросила, займись скупкой коров и лошадей. Причем — за свои, волковские копейки, рублей по пять-десять за голову. Много тебе не продадут, но тебе много и не надо — не прокормишь. Пару миллионов голов — как раз в меру будет. Примерно. А сколько точно и почём — это ты со своего Петрашкевича спрашивай.

— С кого?

— У Сергея Игнатьевича в помощниках ходит. Ходил… тьфу! Он руководитель службы статистики, хорошо такие вещи считает.

— Какие вещи?

— Ну, сколько скотины мы сможем прокормить… при том условии, что для прокорма скотины нужно будет быстро выстроить ещё гидролизные заводы, для них организовать производство кислоты, сырьё изыскать и привезти, прочее все. Он немножко странный, но считает прекрасно. Наш новый завод обсчитал до мелочей, включая подсчёт того, сколько строители с похмелья накосячат — так думаю, в расчётный день мы его и запустим. Да не переживай!

Камилла улыбнулась, поцеловала меня и подвела итог:

— У нас получится. А не получится — я попрошу одного знакомого, у которого всё всегда получается. Ты его знаешь — он моим мужем работает…