Девятый

Не так уж часто люди попадают в другой мир, да еще таким мистическим способом, — мало ли что при этом может произойти в голове? Ведь мертвые медведи не ходят — это бред. Поспешил я вчера: надо было головой думать, а не тем, чем обычно.

Возвращаться назад, правда, почему-то не хотелось — голос разума не убеждал. Альтернативной суши тоже не предвидится — море пустынно. Но ничего: я же помню, в какой стороне был тот берег, замеченный со скалы. Солнце есть — сориентируюсь.

Бревно было слишком крупным, и, несмотря на все мои усилия, оставалось непонятным — сдвигается ли оно в нужном направлении или так и дрейфует по воле течения? Не имея ориентиров, не понять. Монотонные усилия без видимого результата серьезно напрягали, к тому же я чертовски голоден, перенес несколько стрессов и одну собственную смерть, устал как собака, ночь не спал; и начал синеть от холода: морская вода — все же не парное молоко.

Мне себя было жалко.

А вот жалеть себя не надо — это может навредить больше, чем перелом ноги. Нельзя расслабляться. Если мозг начинает капризничать, надо его загрузить, чтобы не оставалось времени на чепуху.

Для затравки я начал вспоминать параметры резонатора. При всей его гениальной простоте там было что вспомнить: количество витков в каждой катушке, сечение проводов, толщина изоляции, химический состав материалов сердечников, способы запаивания вакуумных диодов и прочее-прочее. Сотни цифр, три страницы текста с инструкциями по сборке, настройке и эксплуатации — я загрузил мозг на целый час.

Затем дошла очередь до генератора и контрольно-измерительных приборов — еще час.

Ногу от холода и монотонных движений свело судорогой. Едва с ней совладав, я услышал хлопанье крыльев, и на дальний конец бревна уселась птица — крупный зеленый попугай с огромным клювом. Осмотрев меня неуважительным взглядом микробиолога, изучающего кишечного паразита при помощи микроскопа, он, потеряв к пришельцу из другого мира всякий интерес, начал чистить перышки.

— Эй! Зеленый! Попугаи над морем не летают! Ты откуда здесь взялся? С пиратского корабля? Или возомнил себя чайкой?

Птица, прекратив чистить перышки, уставилась на меня заинтересованно — человеческий голос ее явно заинтриговал.

Развивая успех, я рассказал пошлый анекдот про жену, любовника и попугая. Зеленый приблизился на пару шажков, склонил голову на бок — заслушался.

Впервые в новом мире у меня появился полноценный собеседник — патологически жадную ручную жабу в расчет не беру.

* * *

Когда анекдоты про попугаев закончились, мы стали почти друзьями. Зеленый расположился в шаге от меня, на пеньке, оставшемся от толстой ветки, и, чистя перья, не забывал проявлять интерес к моему монологу. Я был ему за это благодарен — с того момента, как он появился, мне больше не приходилось загружать мозг скучными цифрами и описаниями. Я морально отдыхал, продолжая толкать наше плавстредство в сторону суши.

— Эй! Зеленый! Анекдоты про пернатых закончились — больше не могу вспомнить. Может, на стихи перейдем? Как ты относишься к Гумилеву? Хорошо относишься? Молчание — знак согласия! Итак, Николай Гумилев, стихотворение "Попугай". То есть про тебя. В этом мире исполняется впервые — эксклюзивная декламация.

Осторожно перебросив ногу через бревно, я блаженно замер: отдохну минут пять, и заодно познакомлю зеленого с шедеврами земной поэзии:

— Я — попугай с Антильских островов,

Но я живу в квадратной келье мага.

Вокруг — реторты, глобусы, бумага,

И кашель старика, и бой часов.

Восхищенный птиц, разинув клюв, взволнованно ловил каждое слово — явно за душу задело.

— Пусть в час заклятий, в вихре голосов

И в блеске глаз, мерцающих, как шпага,

Ерошат крылья ужас и отвага

И я сражаюсь с призраками сов...

Попугай, покинув позицию, подобрался ко мне, присел, вытянул шею, будто пытаясь изобразить хищного ящера мезозоя.

— Пусть! Но едва под этот свод унылый

Войдет гадать о картах иль о милой

Распутник в раззолоченном плаще...

На этой строке меня невежливо перебили:

— В этом кабаке подают свежее пиво? — пропитым голосом матерого алкоголика поинтересовался попугай.

— Что?!!

Поступок пернатого оказался столь неожиданным, что я, дернувшись, опрокинулся набок, из-за чего бревно совершило полоборота вокруг своей оси. Зеленого при этом едва не смыло "за борт" — чудом успев взлететь, он с противно-укоризненными криками начал описывать круги над моей головой.

Вернув плавсредство в прежнее положение, замер, ожидая, когда говорящий птиц успокоится. Долго ждать не пришлось — попугай вернулся, устроившись как можно дальше от меня: перестал доверять такому неуклюжему мореходу.

— Зеленый, прости! Давай забудем о моем прегрешении. Согласен? Отвечай. Ну? Скажи хоть что-нибудь! Или у меня опять галлюцинации начались — теперь уже слуховые?!

В ответ лишь холодное презрение. Ну ничего — сейчас тебя расшевелю!

Я рассказал попугаю сказку про Колобка. Потом отрывок из пушкинской "Полтавы". Затем дошла очередь до Горация. Про Колобка, судя по заинтересованным посвистываниям, ему понравилось больше всего, но ни слова, гад, в ответ не произнес.

Пришлось перейти к артиллерии посерьезней — я начал петь песни. От попсы до авторских — одну за другой. На "Арии" ошеломленный птиц начал сдаваться — чуть не завалился на пятую точку от культурного шока и, быстро перебирая лапами, бочком прискакал ко мне, заискивающе заглянул в глаза, всем своим видом намекая на продолжение.

— Что, зеленый, — рок уважаешь? Жаль без музыки — ты бы тогда плясать начал. Продолжать? Ну? Хоть что-нибудь ответь!

— Якорь тебе по лбу! Плевок ходячий! Земля по курсу! — хрипло выкрикнул попугай.

На этот раз я совладал с собой — бревно даже не дрогнуло. Зеленый действительно разговаривал, причем я его прекрасно понимал. Но при этом ни одного знакомого слова — едва о них начинаю задумываться, как получаю просто бессмысленный поток звуков.

Однако каким-то образом понимаю, о чем речь...

Где-то рядом робко зазвенела рояльная струна — палец великого мага (или, если мир не магический, великого мудреца с таинственным артефактом) коснулся клавиши. Это чужой язык, ничем не похожий на знакомые мне земные (а я в свое время "ин-яз" закончил — немного соображаю). Раз все понимаю (хотя и не без странностей), то какой вывод? Нет, в то, что меня обучил попугай-гипнотизер, я не верил. Эти птицы и на Земле поболтать не дураки — ничего удивительного: жил на корабле, потерялся, летел над морем, устал, увидел бревно, присел передохнуть.

Не в попугае дело. Куда бы ни пропала информационная матрица прежнего хозяина тела, кое-что от нее мне осталось в наследство. Как минимум, знание языка (или языков). Пусть даже частичное. Видимо, в мозгу на этот случай имеется автономный "жесткий диск", сохраняющий информацию после гибели системы: ставь новую операционную систему — и пользуйся.

Интересно: понимать я зеленого понимаю, но сказать что-нибудь на его родном языке не могу. Но уверен — это возможно. Знание языка, похоже, даже на физиологическом уровне оставляет след — мой непрерывный монолог на родном великом и могучем привел к спазмам в языке и одеревенению глотки. Чужой речевой аппарат не был приспособлен к произношению подобных созвучий. А вот попытка воспроизвести то, что говорил попугай, будто бальзам на рану: могу часами такие словечки выдавать без напряжения.

Размышляя на тему лингвистики, я неосторожно расслабился, потеряв бдительность, за что и поплатился. Попугая мое молчание огорчило — взгляд у него стал злобно-раздраженным; издав негодующий крик, он больно клюнул меня в нос, после чего, мастерски избегая расплаты, шустро взлетел.

— Ах ты, петух-недоросток! — выкрикнул я вслед, успев чуток обрызгать негодяя водой.

Зеленый, описав надо мной круг, торжествующе крякнул — и почесал на восток по прямой: наверное, изображает из себя перелетную утку. Я в орнитологии мало понимаю, но почему-то уверен, что попугаи не любят крейсировать над бескрайними морскими просторами. Крылья у них куцые, корма широкая — не асы. Тем удивительнее его поведение: он явно полетел вдаль не просто так.

Опираясь о бревно, приподнялся как можно выше, глядя вслед летучему паршивцу. Так и есть — впереди виднеется что-то похожее на одинокую скалу посреди моря. Не будь зеленого — не заметил бы: мой курс проходит гораздо севернее. Плыть дальше или подкорректировать? Сил уже нет, так охота отдохнуть и погреться. И подкрепиться не мешает.

Подкорректировал.

* * *

Островом это назвать язык не поворачивался. Действительно скала — будто хрущевская пятиэтажка в два подъезда из моря поднимается. Вокруг россыпь камней, о которые разбиваются мелкие волны, разгулявшиеся к полудню. Ни кустов, ни травы — лишь пятна лишайников и вездесущие чайки, с криком носящиеся во всех направлениях.

И борт огромной деревянной лодки, застрявшей между камнями.

Забраться на нее удалось не сразу — волны, разгулявшиеся на мели, мешали. Пришлось отбуксировать бревно в тихий уголок, уже оттуда лезть на камень, а потом, наконец, на борт.

Наивные мечтания о трюмах, полных сокровищ, марочных вин, деликатесов и обнаженных танцовщиц, пришлось отбросить — волны, похоже, носили по морю эту лодку не один месяц. Ее крутило в водоворотах, било о мели и камни — все, что могло потеряться, давно уже потерялось. Течение принесло сюда жалкие остатки: киль, вытесанный из цельного куска дерева, и несколько шпангоутов с остатками обшивки. Поживиться здесь абсолютно нечем, и этому я не удивлен — на бонусы уже не рассчитываю.

Присел на теплые от солнца доски.

Тепло, светло, благодать.

Прилег. Вырубился почти мгновенно.

Даже на мягкой кровати и чистых простынях я ни разу не спал так крепко и с таким удовольствием, как на просоленных досках разбитой лодки чужого мира.

* * *

Проснулся, когда солнце прошло уже три четверти своего дневного пути — дело приближалось к вечеру. Волнение опять затихло, но рядом раздавался странный звук — будто карликовый конь топчется копытами по доске и чем-то шуршит при этом.

Это оказался не конь — мой зеленый знакомый с голодным видом возился в куче водорослей, нанесенной волнами на борт. Покосившись на меня, он уныло произнес:

— Скучно мне.

— Я тебя понимаю, — сказал, уже поднимаясь.

Поспать бы еще часиков десять, но не стоит — надо до темноты успеть хоть немного подкрепиться. Бросив взгляд на кучу вонючих водорослей, не стал составлять конкуренцию попугаю: пусть сам в ней копается. У меня организм большой — мелкими дохлыми рачками его не накормить.

Чаек летало видимо-невидимо, и гнезд на скале виднелось не меньше. Хищников здесь явно не бывает — обнаглевшие птицы селились на любом мало-мальски подходящем выступе. Мои занятия альпинизмом их насторожили — начали с криками носиться вокруг, едва не задевая крыльями. А когда я добрался до первой кладки, вообще чуть с ума не сошли — пришлось отмахиваться, чтобы глаза не выклевали.

Яйца были мелкие, и на вкус не очень, но слопал их с удовольствием. Даже наличие зародышей не смутило — выплюнул их и полез выше. Брезгливость — первый признак сытости, — голод быстро делает человека всеядным.

Так и карабкался, от гнезда к гнезду. Заодно обогатился новой информацией о мире: раз до птенцов дело еще не дошло, то, очевидно, на дворе сейчас вторая половина весны или начало лета. В любом случае не осень. По растительности на острове это определить невозможно: у трав разные сроки цветения и созревания семян; с кустами тоже не все просто — я не замечал на них ни соцветий, ни плодов. Лишь скорлупа орехов в медвежьем помете встретилась, но это вполне могли быть остатки прошлогоднего урожая.

На очередном гнезде пришлось остановиться — лезть дальше было безумием: почти отвесная скала и пикирующие на голову птицы. Спустился, обошел этот жалкий клочок суши по кругу, едва не сломав ногу на камнях, но другого места для подъема не нашел — сплошной обрыв. Желудок жалобно заурчал, прямым текстом заявляя, что хотелось бы продолжить банкет: трех десятков яиц этой прорве показалось мало.

Да разве это яйца — не больше перепелиных...

Вернулся к останкам лодки, проверил одежду. Все высохло, покрывшись пятнами соли. Ничего, доберемся до пресной воды — отстираю это раздражающее дело.

При мысли о пресной воде облизал пересохшие губы. Пока плавал, жажда сильно не донимала, а вот на суше начала грызть. Это может стать проблемой: морская вода — это медленный яд (а может, и не медленный — солевого состава ведь не знаю). Да и не напьешься ею по-настоящему.

Покосился на скалу. Забраться бы наверх: оттуда точно можно будет сушу разглядеть. Да уж... дадут тебе эти крылатые твари залезть, помечтай... Мне для полного счастья не хватало еще на камни сверзиться с десятиметровой высоты или глаз на чьем-то клюве оставить. Скажите спасибо, что я чайками не питаюсь, — знаю, что мясо у вас зловоннее, чем тухлая рыба. Я не такой уж эстет, но есть подобное, да еще и в сыром виде... Лучше поголодаю.

Попугаю надоело копаться в водорослях. Вспорхнув, он пристроился на шпангоуте, сунул голову под крыло, явно намереваясь поспать. Хороший пример для подражания, но чуть позже.

Нащупав на дне здоровенный, но подъемный для меня валун, вытащил на борт. Пучком водорослей кое-как отер с него зеленую слизь, дождался, когда поверхность чуть подсохнет: не хотелось бы, чтоб из рук выскользнул при замахе.

Когда камень с силой ударил в край расшатанной доски, остатки лодки содрогнулись, попугай, проснувшись, заорал на все лады и даже вроде бы выругался на не известном моему новому телу языке. Я не обиделся — был занят осмотром результатов моей деструктивной деятельности.

Доска треснула как раз там, где предполагалось. Расшатав по слому, отодрал, покрутил в руках. Для моей цели сойдет. С помощью другого камня, гораздо меньших габаритов, обстучал все угрожающие места — не планировал завтра получить занозу.

Почему завтра? Да потому что сегодня я приготовлю еще одну доску, а потом лягу спать и буду заниматься этим приятным делом до утра.

* * *

Ночь прошла спокойно. А если и неспокойно, то я этого не слышал — спал как убитый. И снов не снилось — голова пустая-пустая. Мне сейчас легко: надо просто выживать — и больше ничем не грузить свою бедную голову. Даже предрассветный холодок не смог меня поднять — свернулся калачом и продолжал отлеживать бок.

Встав вместе с солнцем, разделся, прикрепил под бревно доску, подвязав ее крест-накрест с помощью штанов и рубахи (как замечательно, что она с длинными рукавами). Потом долго брел по мелководью — вокруг скалы оно тянулось далеко. Идти приходилось осторожно — под ногами хаотическое нагромождение огромных валунов, и опрометчивый шаг мог привести к серьезной травме.

Выбравшись на глубину, ухватился за один из пеньков, осторожно пристроился на осевшем под моим весом бревне будто всадник, вместо стремян использовав привязанную снизу доску: ступнями в нее уперся. Попытался грести заготовленной вчера доской — и едва не перевернул свой "крейсер". После нескольких неудачных попыток кое-как приноровился — пошел вперед с заметной скоростью. До байдарки, конечно, далеко, но уже чувствуется, что двигаюсь туда, куда надо. Только настороже все время надо быть: одно неловкое движение — и опрокинусь набок... будто бешеного быка оседлал. Если поднимутся волны, придется плыть вчерашним способом — усидеть не смогу.