Если Небо Упадет

— Список Арины имеет колоссальный успех.

— Еще бы, — обуваясь, соглашается он. — Сестра знала толк в музыке. Как и я знаю толк в девушках.

Дима выпрямляется, целует меня в щеку, и это происходит так неожиданно, так внезапно, что я покрываюсь багровыми, горячими пятнами. Растягиваю рот в нервной улыбке.

— Мы же увидимся завтра?

— Конечно, Мира. Завтра, послезавтра, после-послезавтра, после-после-послезавтра...

Закрываю за ним дверь, врезаюсь в нее спиной и зажмуриваюсь, думая о том, как где-то в моей голове горит тот самый, когда-то слабый огонек. Теперь это целое пламя, пожар. Костер из опасных, теплых чувств, зажигающих все мое тело, каждую его клетку, каждый его сантиметр. Широко улыбаюсь, прикасаясь пальцами к губам, и с ужасом поражаюсь сама себе: как я могла хотеть умереть, как я могла хотеть покончить с жизнью, когда в ней есть столько важного, столько нужного и приятного?

— Ушел? — спрашивает из зала Лена.

Я негромко отвечаю:

— Ушел.

Вижу, как подруга валится на диван. Закидывает ноги на его спинку, расставляет в сторону руки и свешивает голову вниз, к полу. Странная поза, я бы даже сказала опасная, но, откинув подальше нудные мысли, я подхожу к Романовой и повторяю ее действия. Теперь наши лица совсем рядом, пусть и вверх-тормашками.

— Кажется, я объелась, — тянет Ленка и хохочет. Я заражаюсь ее смехом. Оборачиваюсь, она тоже поворачивает голову в мою сторону и довольно вздыхает, — он ненастоящий.

— Кто — он?

— Дима. Помнишь тот фильм, в котором парень сочинил историю про идеальную для себя девушку, а на следующий день эта красотка ожила, словно сошла со страниц его книги?

— Ага.

— Так вот, это твой случай. Дима просто идеальный, такой правильный и чуткий. Вечно добрый, вечно заботливый. Вечно желанный. Не хочу лгать, конечно, это странно.

— Странно?

— Да, ну, то, что он такой беззаботный что ли. Или, не знаю, может, добрый, хороший....Как же это слово? Ах, к черту. В любом случае, я бы тоже купилась. — Подруга затихает. Складывает на груди руки, а затем, хихикнув, признается, — уже купилась.

Я криво улыбаюсь. Прямо, как он. Но затем вдруг хмурю лоб.

Лена не знает полной истории, не знает, почему он именно такой, какой есть: чересчур добрый, чересчур заботливый, чересчур внимательный. Это последствия. Последствия серьезной потери. Стоит ли рассказывать ей об этом? Стоит ли делиться? Я понимаю: болезнь Арины — не моя тайна, и я не имею права о ней распространяться. Но почему-то именно сейчас, в данный момент, мне хочется стать к Лене немного ближе. Хочется поделиться с ней мыслями, объяснить свои чувства, раскрыть их. Поэтому я тихо, неуверенно отрезаю:

— У Димы сестра умерла.

Подруга ошарашенно округляет глаза.

— Что?

— Два месяца назад. Ее звали Арина.

— Так вот почему он так отреагировал на мой вопрос, — шепчет Романова и громко выдыхает. Ее руки взмывают вверх, она придавливает пальцами глаза и с силой сжимает губы, словно ей становится плохо, не по себе. — Вот это да.

— Она болела. Лейкемия.

— Какой ужас.

— Раньше у него с ней были плохие отношения. Сейчас он пытается исправиться. Иногда перебарщивает.

— Например, как в тот раз, когда он криво проулыбался все пятнадцать минут нашего странного разговора, — понимая, протягивает Лена и вновь опускает руки, — просто не верится. Так обидно. Всем хорошим людям здорово достается по жизни.

— Только особо не распространяйся об этом.

— Конечно. — Молчим. Романова смотрит в потолок, накручивает на палец черный локон волос, а затем вдруг шепчет, — прямо, как пелось в той песне: мы обрели себя в чужой боли.

— В какой?

— Не помню называния.

Продолжаем лежать, разглядывая стены. Подруга хрустит пальцами, я нервно поправляю волосы: то убираю их назад, то вновь кидаю вперед, и мне кажется, что в тишине куда больше напряжения, чем даже в самых громких, разъяренных диалогах. Лучше бы мы обсудили приготовленный нами пирог, чем варились в собственном, ядовитом соку.

Неожиданно на меня снисходит озарение. Щелкнув пальцами, поворачиваюсь лицом к подруге:

— О чем ты задумалась, когда вытирала посуду? — Ленка тяжело выдыхает. Прикусывает губу, стискивает пальцы, и мне приходится признать, что проблема куда глубже, чем я могла предположить. — Ты чего?

— Да, так, — рассеянно выпаливает Романова. — Ничего особенного.

— Ты врешь.

— Я просто не хочу об этом говорить.

— Лен, что случилось? — Приподнимаюсь и облокачиваюсь на локти. Отсюда лучше видно задумчивое, грустное лицо подруги. Но как только наши взгляды встречаются, подруга отворачивается, и это бьет по мне куда сильней жесткой пощечины. Словно я не вправе знать о том, что ее гложет. — Рассказывай!

— Это неважно.

— Важно! Я поделилась с тобой переживаниями на счет Димы, хотя они личные. Вот и ты, давай, не выдумывай. Что произошло? Это касается наших ребят? — Романова резко встает с дивана, отходит в сторону, и я буквально прирастаю к месту. Просто не знаю, что делать. Сажусь ровно, кладу перед собой руки, а затем тихо, боясь ответа, спрашиваю, — неужели за эти полгода появился человек, которому ты доверяешь больше, чем мне?

— Не говори глупостей.

— Тогда, что такое? Почему ты не хочешь ответить?

— Потому что раньше тебя это не волновало. Сейчас, я думаю, тоже ничего не изменилось.

Тут же понимаю, о ком идет речь. Усмехаюсь и спрашиваю:

— Артем?

Тема, вечно цепляющая Ленку, но абсолютно неинтересная мне, ведь для меня этот парень — лишь друг, в то время как для нее этот парень — манна небесная, постоянно обделяющая вниманием ее, но зато благородно одаривающая им меня.

Вот и скажите, почему я и Лена до сих пор дружим. Парадокс.

— Я смирилась с тем, что мое присутствие его абсолютно не интересует, — через силу выдавливает из себя подруга, а затем устало горбится. Никогда не видела ее такой разбитой, такой уязвленной. — Но как смириться с его новым пристрастием?

— С каким пристрастием?

— Ты знаешь. Подумай, что могло его отвлечь от твоего исчезновения? Чем он вечно грезил?

Расширяю глаза.

— Он принимает?

— Уже нет. Таблетки в прошлом. Вчера я застала его за институтом в курилке. Знаешь, что он делал? Черт, Мира, он кололся. Представляешь? Посреди дня, чуть ли не у всех на виду, он протыкал шприцом себе вену. Я дико взбесилась. Наорала на него, как ненормальная, но не думаю, что он различил мои слова в тот момент. — Подруга протирает дрожащими руками лицо, вновь подходит ко мне, вновь садится рядом и тихо спрашивает, совсем тихо, — что нам делать?

Не знаю, как описать свои чувства. Я не могу пошевелиться, не могу задышать. Мой друг, мой самый давний друг, с которым я играла на турниках, покупала разноцветные жвачки, собирала пульки, сбегала с уроков — наркоман? Это невозможно, такого ведь попросту не может быть!

— Тебе показалось.

— Что мне показалось? Мира, он колется. Он колется!

Ее плечи трясутся. Я смотрю на Лену и вижу ее мокрые глаза. Она любит его. Любит его незаслуженно. Он никогда не уважал ее чувства, никогда не разделял их и никогда не планировал сделать что-либо из этих двух пунктов. Артем жил в другом мире, не в мире, созданном Ленкой, и это всегда причиняло ей боль. Но сейчас речь даже не о несчастной любви, сейчас речь — о его жизни. Он убивает себя, он хочет покинуть ее, хочет оставить ее одну, и теперь ей не просто больно. Она в ужасе, и я вижу этот ужас в ее глазах.

— Я сразу хотела рассказать, но не смогла. Вдруг тебе вновь станет плохо, вдруг тебя это вновь сломит. Ты только вернулась к нам, да и вообще, — надрывающимся голосом, говорит Лена, — как я могу спокойно разговаривать с тобой о дорогом мне человеке, который в свою очередь дико любит тебя?

Опять не знаю, что ответить. Отворачиваюсь. Еще одно преимущество смерти — никаких проблем. Нет страха, нет ноющей совести, которая просыпается даже тогда, когда в ней нет никакой необходимости. Ведь я не виновата в чувствах Артема, ведь я не виновата в его знакомом мне желании избавиться от боли и стать как можно дальше от этого мира. Тогда какого черта в груди колет?

Собираюсь с мыслями и серьезно отрезаю:

— Сейчас важны не чувства, Лен, — оборачиваюсь. — Плевать, кто и как к кому относится. Артем подсел на иглу. Вот, что важно. Мы должны сделать что-то.

— Но, что? Рассказать его родителям?

— Возможно.

— Они кожу с него сдерут, живьем!

— Лучше так, чем, если он зайдет слишком далеко! Когда это началось?

— Не знаю, не знаю я, — покачиваясь, тянет Лена. — Таблетки он стал принимать спустя несколько недель после смерти твоих родителей. А когда решил колоться...

— Господи, — прикрываю руками глаза и опустошенно горблюсь. Почему он это делает? Почему он губит себя? У него ведь впереди еще столько всего, он не терял близких, не лишался самых дорогих ему в жизни вещей! Ничто не толкало его к обрыву, никто не заставлял его чувствовать себя одиноким, ненужным, брошенным. Нет никаких причин!

— Поговори с ним, — неожиданно просит Романова и хватает меня за руку. Я медленно оборачиваюсь. — Поговори. — Вижу, как подруге сложно говорить о данной просьбе, вижу, как ей неприятно и больно выдавливать из себя эти слова, но она борется, борется со своей гордостью. Сжимая мой локоть так сильно, что он немеет, она продолжает, — Артем послушает тебя, ты влияешь на него, он зависит от тебя, как и прежде, слышишь? Убеди его бросить, скажи ему прекратить.

Я вдруг понимаю, что своим желанием умереть задела немало жизней.

— Не знаю, что могу сделать.

— Попытайся, Мира! Это же Артем. Это же Тема! Как мы можем его бросить? Как?

— Почему ты раньше не сказала, Лен? Сразу.

— Не захотела. Вы с Димой такие счастливые, — горько улыбаясь, признается Романова и тут же отворачивается, будто сболтнула лишнее. Данная фраза сбивает меня с толку: мы счастливые? Мы? Парень, потерявший сестру, и девушка, потерявшая родителей? Серьезно? Немного погодя, она продолжает. — Мне было хорошо рядом с вами. И я забыла о проблемах, точнее, приказала себе забыть. Правда, сейчас реальность вновь вернулась, вновь напомнила о себе. Но, если честно, я бы все отдала, чтобы вновь впасть в это забвение. Серьезно. Не теряй Диму хотя бы ради этого: ради редких возможностей сбежать от действительности. Это бесценно.

— Никто не бежит от действительности.

— А как иначе объяснить ваше счастье?

ГЛАВА 7.

Доктор откашливается и продолжает:

— Его проблемы такие маленькие, такие детские, но он собирается разрешить их по-взрослому, грубо, нетерпеливо, безудержно, будто действительно считает их серьезными. Знаете, я бы хотела рассказать ему о настоящих неприятностях, но, боюсь, одного вечера маловато.

Киваю.

Александр Викторович откладывает письмо в сторону и заявляет:

— Необходимо срочно рассказать родителям мальчика. Наркотики — это смерть, и я не утрирую, не пытаюсь тебя напугать, я просто знаю, я это видел. На моих глазах сгибались десятки парней и девушек, решивших, будто кроме нирваны их ничего не поджидает в недалеком будущем. Это ложь, Мира. Отведите его к врачу.

— Разве людей насильно запирают в больнице?

— Официально нужно личное подтверждение больного, но, умоляю тебя, — усмехаясь, отмахивается доктор, — кто в нашей стране живет официально?

— Может, все-таки стоит сначала просто поговорить с ним? Вдруг он одумается?

— Ты не понимаешь, о чем идет речь. Даже если твой друг одумается и решит завязать, он попросту не сможет. Наркотики — это яд, зависимость. Здравый смысл прикажет ему выздоравливать, а мозг — заставит искать дозу.

— Боюсь за него, — смущенно снимая пальцы, признаюсь я.

— Знаю. В своем письме ты очень трепетно и волнительно описываешь чувства, словно этот человек близок тебе с детства.

— Так и есть. Мы выросли вместе, понимаете? Да, сейчас в наших отношениях все очень сложно, очень. Но я все равно не хочу его терять, не хочу, чтобы ему было плохо. — Пожимаю плечами и неожиданно неврно улыбаюсь. — Мне постоянно страшно, доктор. Что же это такое!

— Жить вообще страшно, Мира.

— Знаете, хочется подойти к Артему и ударить его по голове, да заорать во все горло, спросить: что же он такого серьезного на своем пути увидел, что решился пустить во все тяжкие? Да, я пыталась покончить с собой, но у меня на то были причины! Какое же оправдание у него?

— Ты не права. Причины у каждого свои.

— Мои гораздо серьезнее.

— Кто тебе сказал?

— А зачем мне об этом говорить? По-моему, и так ясно, что потеря родителей куда страшнее, чем неразделенная любовь или неудовлетворенное самолюбие.

— Даже если тебе и кажется, что твои проблемы хуже, это не меняет того, что каждый из нас имеет. У тебя одно, у него — иное. Он никогда не поймет твоих причин, как и ты никогда не поймешь его, но это не значит, будто кто-то из вас перестанет переживать, страдать или, наоборот радоваться. Для кого-то счастье раз в своей жизни увидеть море. Для другого, счастьем не будет являться и сотая туда поездка. Понимаешь?

— Но есть ведь определенные нормы, стереотипы, — выпрямляясь, причитаю я. — Нельзя ломаться по пустякам.

— А откуда ты знаешь, что для твоего друга пустяк? Может, тебя и не ранит равнодушное отношение выбранного тобой человека. Но для него, возможно, это огромный стресс. Да, я согласен, я даже пропагандирую, что любые проблемы разрешаемы, любые! Но это не исключает наличие тех, кто так не считает.

— Глупо подсесть на иглу из-за какой-то сердечной прихоти!

— Глупо пытаться себя убить, когда кроме как за жизнь, цепляться больше не за что.

Уязвленно откидываюсь на спинку стула и складываю на груди руки. Это удар ниже пояса. Облизав губы, отворачиваюсь, начинаю изучать стены, ковер, стол, папки, цветы...

— Рад, что ты делишься со мной своими переживаниями, Мира. Но я не стану тебя жалеть. Запомни это.

Александр Викторович встает со стула и медленным шагом покидает комнату.

Смотрю перед собой и крепко стискиваю зубы: я не хочу, чтобы меня не жалели. Не хочу! Жалость для слабых, разбитых людей. Разве я такая? Разве. Я. Такая? Протираю руками лицо, опускаю плечи и думаю о том, как мечусь, как отрицаю свои же слова. Когда мне удобно — я сильная, когда мне удобно — я слабая. Что за глупые сомнения? Какая же я на самом деле?

Встаю со стула и нервно закидываю на плечо сумку. Почему каждый визит к доктору заканчивается выявлением новых проблем?

Выхожу из кабинета, прощаюсь с недовольной женщиной за регистрационным столом. У нее вечно перекошенное лицо, но сегодня — особый случай. Возможно, она проспорила деньги. Поставила на мою скорейшую кончину, а я, такая негодяйка, до сих пор не отправилась на тот свет. Ну, простите. Как получилось.

Покидаю здание, собираюсь выйти на остановку, как вдруг замечаю около ларька с мороженым Ленку. Она тоже меня видит. Расплачивается и трусцой бежит в мою сторону.

— Что ты тут забыла?

— Покупаю порцию холодного счастья, — язвительно отвечает Романова. Но затем вдруг громко выдыхает. Протягивает мне мороженое и говорит, — прости за испорченную среду.