Новосибирск - Цзинчан

Многие разъезды, как мне показалось, были построены вообще в чистом поле. Я не мог заметить никаких строений вокруг, кроме вагончика для стрелочника и небольшой цистерны с водой рядом с этим вагончиком.

Остановки в чистом поле нам сильно помогали, потому что можно было сходить в туалет почти с комфортом. Конечно, на насыпь — но чем это лучше обычных вагонных сортиров, откуда все вываливается на ту же насыпь? Едой на дорогу мы неплохо затарились в Барнауле. Только, как оказалось, запасли маловато воды.

Мы выехали из Семея существенно после полудня. Пассажирский, по расписанию, проходит расстояние от Семея до Аягуза за семь часов, но мы достигли станции Аягуз только ближе к утру.

Аягуз — довольно крупный городок, где Турксиб пересекает одноименную реку. Река эта уже течет в сторону Балхаша. А главным для нас было, что это плечо тяги, а товарняк на таких станциях может простоять долго. Надо было запастись питьевой водой.

В крайнем случае, подошла бы и техническая вода. Семеныч нам достал таблетки для обеззараживания, но их было мало. У космонавтов еще была кассета осмотического фильтра для рециркуляции мочи, которая могла очистить вообще что угодно до состояния технического дистиллята. Почти до чистоты байкальской воды. Но ей требовалось большое давление, а сама она имела малую производительность. Даже в земном тяготении, надо было бы соорудить что-то типа кружки Эсмарха. Конечно, техническую воду она должна была чистить быстрее, чем мочу, и с меньшим перепадом давления. Но даже в таком режиме, как мы потом обнаружили, она могла давать не больше стакана воды в час.

За водой отправили меня. Космонавты очень переживали, что не могут мне дать никакого средства радиосвязи. Но выбирать не приходилось. По плану Б, если бы я задержался до отхода состава, они должны были выскочить и ждать меня в междупутье. Плана В, на случай, если бы им не удалось спрятаться поблизости от места остановки нашего вагона, мы строить не стали. Но было понятно, что эта ситуация была бы довольно неприятной.

Мы предположили, что к бытовкам обходчиков лучше не соваться, а следует попытать счастья у вокзала. Как и в Семее, тут никаких заборов между товарной и пассажирской частями станции не было, так что я беспрепятственно выбрался на пустынный перрон, освещенный редкими фонарями.

Мой план состоял в поиске питьевого фонтанчика или общественного туалета. Из фонтанчика неудобно набрать много воды, но вода там точно чистая. А в кранах в туалете люди моют руки, так что вряд ли туда пустят техническую воду. Но мне повезло больше. Точнее, сначала я думал, что не повезло. Возле станции было множество ларьков, выходящих прилавками на перрон, но почти все они были закрыты. Только в одном горел свет. Мне показалось, что это проблема — он как раз отделял меня от вокзала. Но потом я решил все-таки рискнуть — вдруг продавец спит?

В ларьке сидела немолодая женщина монголоидной расы в черно-цветастом платке, закрывавшем волосы, но не лицо. Она заметила меня и улыбнулась. Мне особо некуда было деваться. Я поклонился. Мои рефлексы при виде монголоидного лица предлагали мне перейти на бурятский. Но бурятский — не родня тюркским языкам. Хотя тюркских заимствований в нем много, и тюркоязычных топонимов в Прибайкалье немало. Даже само название Байкал, скорее всего, происходит от тюркского "господин озеро". Но базовая лексика — числительные, местоимения — отличается очень сильно.

Я перед поездкой немного пытался подучить тюркские языки, но с ходу не смог вспомнить ни одного подходящего к случаю слова. Но в моем распоряжении был ток писин, поэтому я сказал: "Хело, мами". Ток писин небогат оттенками, и это было хорошо — я слышал, что в Средней Азии пожилым, а особенно женщинам, надо оказывать особое почтение. Но средствами ток писин искреннее почтение передать сложновато, а точные оттенки особого почтения этому языку и вовсе недоступны, каковы бы они ни были. Это сработало — она улыбнулась чуть шире, и даже слегка кивнула, но промолчала.

И тут я оглядел ассортимент ларька. Первое, что я заметил, были пятилитровые бутылки с питьевой водой. Одна такая бутылка была сравнима со всеми имевшимися у меня емкостями. А я легко смог бы дотащить до вагона три или даже четыре бутылки, ведь у них были ручки.

Сам мой вид — у меня был при себе магазинный пакет с пустыми пластиковыми полуторалитровками — подсказывал, что я ищу воду, и не на одного человека. Значит, я бы даже и не спалился. И большие бутылки нам бы пригодились в дальнейшем пути.

Мы видели такие бутылки в Барнауле, но испугались, что брать ее в электричку палево. Мы даже пустыми полуторалитровками слишком запасаться не рискнули.

Я чуть-было снова не переключился на бурятский, сказав "дурбэн лонхо", но вовремя спохватился и сказал "фопела ботол", указав на бутылки. Женщина явно ждала продолжения, поэтому я продолжил: "мами плиз", и, на всякий случай, показал четыре пальца.

Женщина улыбнулась и сказала "ван дола", также на всякий случай показав один палец. Такие деньги у меня при себе были. Я отдал ей монету, она по одной выставила на прилавок четыре бутыли. Я быстро подхватил их в две руки, еще раз поклонился, сказал "тенкью" и, на всякий случай, "мами", и рысью побежал назад к вагону.

Короче, успех операции превзошел все ожидания. Правда, оставалась опасность, что женщина меня сдаст. Все-таки двадцать литров — это явно не для пары пацанов, планирующих доехать до Балхаша или даже Алматы. Поскольку товарняк должен был стоять долго, времени на это у нее было больше, чем достаточно. Но этого не случилось. Во всяком случае, обходчики, простукивавшие буксы вагонов, в сами вагоны не заглядывали. А никакого другого осмотра поезда не было.

Тронулись мы уже на рассвете. Когда мы проезжали реку Аягуз, я был жестоко разочарован. Реки я вообще не увидел, просто какой-то ручей с заросшими ивой берегами.

Характер местности не сильно изменился, разве что полосы кустарников по сторонам дороги совсем исчезли. Поселки стали побольше, а зелень в них попышнее, чем вчера. Я заметил название одной станции — Кош Агач, сто деревьев по-тюркски — и перевел его космонавтам, сказав: "Вот у людей жизнь, деревья штуками считают". Но они шутку не оценили, а может и вообще не поняли.

Зато космонавты первые заметили странную деталь, которой я не сразу смог найти объяснение. Часто встречались белые пятна на земле. Иногда ярко белые, прямо как снег, иногда смешанные с грязью. Я не сразу догадался, что это соль.

Больше всего меня смутило, что я почему-то думал, что солончаки бывают на сухих местах. И что возле них ничего не может расти. А тут большие пятна соли были во влажных низинах, или в грязи на автомобильных колеях, где пересекалась лужа или болото. И пятна эти были прямо среди травы. Видимо, травы тут были устойчивые к засолению.

На станциях, где ждали пассажирский, я заметил, как местное население разворачивает торговлю. Главным товаром была рыба — огромные, по привычным мне меркам, лещи и сазаны, копченые и вяленые, очень красивые на вид. У нас до таких размеров дорастают разве что таймени. Даже долетавший до наших вагонов запах был соблазнительным. Правда, только для меня, не для космонавтов. Они в запахе копченой рыбы выделяли, в первую очередь, запах дыма, а он у них с едой совсем не ассоциировался.

И на закрытых ларьках я часто видел вывеску "Balyk", часто продублированную по-русски или на ток писин, а иногда даже иероглифами. И это мы еще не доехали до Балхаша. Видимо, что бы я там ни думал про Аягуз, а все-таки рыба там водилась.

Реку с дороги видно не было, но, судя по карте, Турксиб шел, в основном, вдоль Аягуза. Как я потом прочитал в Сети, Аягуз действительно был рекой не очень-то полноводной. Не только по сибирским, но и по среднеазиатским понятиям. Откровенно говоря, не в каждый паводок вода доходила до Балхаша, а в межень бывала и солоноватой.

Вообще, в гидрологическом и климатическом отношении все бессточные котловины Центральной Азии довольно-таки похожи. Это можно сказать и про собственно Среднюю Азию, и про Джунгарию, Турфан и коридор Ганьсу, которые мы должны были преодолеть по дороге в Миньцинь. И про Таримскую впадину, которая лежала на юг от нашего маршрута, а также и про Долину Тысячи Озер во Внешней Монголии, в которую выходит Чуйский тракт.

Все эти котловины окружены горами. Ну, Средняя Азия с частично открыта, на север от нее настоящих гор нет. А остальные котловины окружены со всех сторон. Горы собирают на себя все атмосферные осадки. С северных склонов стекают реки, которые питают леса, оазисы, сельскохозяйственные угодья и даже миллионные города, как Алматы или Урумчи. Как я читал на каком-то довоенном туристическом сайте про Джунгарию: "Здесь видны вершины, горы, снега, леса, цветы, трава, а также и колорит нацменьшинств. Речки текут, цветочки расцветают".

Реки стекают с гор и впадают в соленые озера. Некоторые из этих озер большие, как Балхаш, или даже гигантские, как Каспий. Многие из этих озер, даже большие, пересыхают. Некоторые время от времени, как Арал, другие почти каждый сезон, как Эби-нур. А многие реки вообще ни в какое озеро не впадают, а просто теряются в песках.

Вся остальная площадь котловин представляет собой степи, солончаки или пустыни. На спутниковых снимках это очень хорошо видно: горный хребет с заснеженными вершинами, зеленый северный склон, потом пятна или полосы зелени у его подножия — и резкая граница между оазисами и пустыней.

Понятно, что вода из озер и бессточных дельт, да и из самих оазисов, никуда не исчезает. Она просто испаряется. Потом она выпадает в виде дождя или снега в горах или предгорьях, и цикл повторяется. Возможно, часть воды циркулирует в этих котловинах сотни лет.

Исключение представляет только Турфанская котловина, которая лежит у южного склона хребта. Она снабжается водой не из рек, а из сети искусственных подземных галерей в склонах гор, кяризов. В этих галереях выпадает роса, которой оказывается достаточно, чтобы оросить поля и сады. Многие из кяризов были построены в незапамятные времена, но во время китайского экономического чуда был вырыт ряд новых, с использованием современной техники и компьютерных моделей.

К вечеру или ночью мы должны были достичь станции Актогай, возле которой находился перекресток железных дорог. Турксиб шел на юг, к Алматы. На запад уходила ветка до Караганды. А на восток шла ветка до Урумчи, столицы и крупнейшего города протектората. Из этих направлений нас категорически не устраивала только Караганда. Да даже если бы нас отправили в ту сторону, на первой же станции нам просто надо было пересесть на встречный.

Мы несколько раз пропускали пассажирские, и попутные, и встречные. Одни были с вагонами российского стандарта, высокими и широкими. Другие — с китайскими, пониже и поуже, под колею 1435мм. Вторые было легко узнать и по надписям иероглифами.

Железнодорожная сеть Средней Азии строилась, главным образом, при империи и немного при СССР. Поэтому она использовала сначала имперскую колею 1524 миллиметра, а потом была поэтапно перешита на "метрические" 1520 мм, введенные советским стандартом (среди железнодорожников до сих пор ходят легенды об этом переходе). А в Восточном Туркестане дороги строили китайцы, которые использовали колею 1435 мм и европейский габарит. В Китае даже построенную при империи КВЖД перешили на европейскую колею. Правда, это произошло при японской оккупации, а не по инициативе самих китайцев.

После соединения сетей и распада СССР много раз возникали разговоры о перешивке среднеазиатских дорог или хотя бы основных транспортных коридоров под китайский стандарт. Даже ставились опыты — например, до войны ветка Кульджа-Хоргос-Алматы имела три рельса, чтобы по ней могли ходить и казахские, и китайские вагоны. Но до войны это так ничем и не кончилось, а после войны стало и совсем не до того.

Командир заметил, что там, где иероглифы продублированы латиницей, это сделано по правилам пиньинь, стандартной довоенной транскрипции, основанной на стандартном произношении путунхуа. Это давало надежду, что и устный китайский за прошедшие годы не сильно изменил произношение.

Вообще, произношение для китайцев всегда было больным вопросом. Еще в XXI столетии китайский делился на два основных диалекта, пекинский (мандаринский) и кантонский, которые вообще не имели в произношении ничего общего. С лингвистической точки зрения, это было больше похоже на два совершенно неродственных языка, чем на диалекты одного. Когда носителям этих диалектов приходилось разговаривать, им проще было рисовать на ладони иероглифы, чем пытаться объясниться звуками.

Да и сам мандаринский, хотя и преобладал по числу носителей над кантонским с далеким отрывом, имел множество региональных вариаций. Так что жителям соседних провинций сложно бывало понять друг друга, особенно с непривычки.

А судя по тому, как выглядели транскрипции иноязычных имен и топонимов в древних китайских хрониках, даже у официального пекинского диалекта за историческое время произношение менялось до полной неузнаваемости. И, возможно, неоднократно.

Китайские коммунисты пытались бороться с этим, но борьба шла с переменным успехом. Официальным языком системы образования, телевидения и кино стало стандартное произношение путунхуа. И все китайцы, с которыми космонавты пересекались в Поясе, пользовались путунхуа. Но, как те же китайцы рассказывали, до самой войны по провинциям было множество стариков, которые говорили на привычных диалектах, и внуков своих заставляли с ними разговаривать так же.

Впрочем, даже если произношение китайского изменилось до неузнаваемости, у нас для общения оставались ток писин и те самые иероглифы на ладони, которыми космонавты пользоваться вполне могли. А за местных мы и так не могли сойти при всем желании.

На станцию Актогай мы прибыли еще засветло, но с нашим составом стали проводить маневровые работы. Никакой горки, как на крупных станциях Транссиба, тут, конечно, не было. Большие секции состава — судя по тому, на какое расстояние нас отвозили, около трети всей длины — отцепляли от поезда, катали по станции и завозили обратно на другой путь.

Это все было очень плохо. Во-первых, это означало, что мы могли застрять надолго. Актогай был все-таки узловой станцией, и наш состав мог ждать вагонов, которые могли прийти с другого направления. И порожние вагоны вряд ли стали бы отправлять с высоким приоритетом.

Во-вторых, при маневрировании в вагоны могли заглянуть. Мы, как могли, тщательнее прикинулись ветошью. Переложили все вещи из цивильных сумок обратно в котомки, чтобы даже по форме эти котомки не вызывали подозрений. Измазали лица копотью, собранной с внешней стенки вагона. Конечно, пахли мы еще не совсем как настоящие бичи, но ватники были достаточно промасленные и засаленные, чтобы этот факт скрыть.

Доели всю еду, взятую в Барнауле, и сожгли пакеты и упаковки. Сжигать пришлось мне, космонавты с открытым огнем, да еще в деревянном вагоне, экспериментировать не рисковали.