Ветрянка

Володя Злобин

Майор Виктор Грин завтракал в плохом настроении. Перед сном он забыл закрыть окно, и за ночь спальню выстудил сквозняк. Занавески и шторы, стопка выглаженного белья и даже забытые на спинке стула носки на несколько часов ожили, затрепыхались, и, как всё живое, быстро посерели, сбились и поникли.

– Как!? Ну как!? Я просто не понимаю, как ты мог забыть про окно!? Тебе что, в голову надуло? Эй, скажи уже хоть что-нибудь!

Грин говорил редко, особенно с женой, худощавой, ломкой Виолеттой. Она напоминала галету, поэтому Виктор любил жену молча и сильно, как любят еду во время обеда. Грин мог бы ответить по поводу сквозняка, но армия твёрдо научила: когда с криком что-то спрашивают – ответ и не нужен.

Офицер перевёл взгляд на экран. Он был по-утреннему оживлён:

– Если вам всё же нужно выйти на улицу, постарайтесь укрыться от ветра. Не беда, если у вас нет соответствующей одежды. Можно использовать обыкновенный дождевик, и даже перешитый чехол от дивана. Незапланированные траты тоже не проблема. Пришло время достать с антресолей непромокаемый плащ или наведаться в комиссионный магазин.

Камера показала почти безлюдную улицу. Ведущий окуклился в длиннополую прозрачную ткань. Майор познакомился с экранным говоруном несколько сотен завтраков назад, и с тех пор тот постарел, осунулся, но нёс всё те же глупости, разве что научившись прятать под гримом слегка отвисшие брыли. Виктор благодарно перевёл взгляд на сухопарую, высокую жену – он любил галеты, потому что у них ничего не могло отвиснуть. Если Виолетте что и грозило, так это треснуть где-нибудь на натянутых скулах и рассыпаться горстью обезжиренного песка. Грин сам был высоким, стройным, подтянутым и тоже мог раскрошиться. Только уже от пули или осколка в дальней неназванной командировке.

– Витя! Ты обет молчания принял, что ли? Когда мы с тобой последний раз по душам разговаривали?

Виолетта недовольно накручивала на палец седой локон. Из волны блестящих светлых волос выбилась серая, сухая струйка – будто затвердела на ветру оконная пыль. Грин испытал лёгкое чувство стыда и такое же лёгкое удовольствие. Он не закрыл окно случайно, всего лишь по забывчивости, но серая полоска так шла рассерженной Виоле, так тоненько делила и без того тонкую жену, что она грозила переломиться, и тогда Виолетта наконец-то раскрошится в широко подставленные ладони Грина. Женщина давно не была падала в его объятия. И даже вчера, в тот вечер, когда Грин забыл закрыть окно, Виола с шумом отвернулась к стенке и заснула.

– Войны без потерь не бывает, – заметил Грин.

Виолетта хотела вспылить, но её прервал радостный возглас:

– Мама, мама! Смотри!

В кухню забежала девочка лет десяти. Волосы у неё были такими же золотыми, как у матери, а вот фигурой, к сотворению которой не был причастен Грин, девочка явно пошла не в отчима, а в своего отца. 'Сметана', – думал майор, когда видел полную не по годам Злату. Грин относился к сметане с опаской. От сметаны люди становятся изнеженными и сонными. Сметана растекается, просачивается сквозь пальцы и ими больше ничего нельзя ухватить.

– Ну сколько раз тебе говорить? – тяжело вздохнула Виолетта, – не ходи на улицу! Мы что, тебя мало предупреждали? Тебя наказать надо? В угол поставить?

– Но мам, там солнышко! Я далеко не уходила. Посмотри сама!

Пухлая девочка протянула маме волосы. Так на картинах крестьяне протягивают вождям срезанную пшеницу. Женщина ревниво поджала тонкие губы.

– Ты напустишь ветер в дом.

Ведущий на экране подхватил:

– Повторяем, ни в коем случае не отворяйте окна и не оставляйте двери открытыми. Неизвестно сколько ещё будет дуть ветер. Власти советуют не выходить из дома без повода. И мы с ними согласны: эти беспокойные дни лучше переждать за чашкой яркого чая.

– Нужно идти. Служба, – Грин поднялся из-за стола.

Офицер любил сделать что-нибудь наперекор, чтобы огорошить собеседника жёсткостью военных манер. Майор ждал, что Виолетта попросит никуда сегодня не ходить, но жена предпочла Грину тарелки. А вот Злата обняла отчима так, как может обнимать сметана – неожиданно и липко.

– Папа! Ты купишь мне мороженое?

– Куплю.

От Златы на брюках остался длинный светлый волос и то лоснящееся жирное пятнышко, которое не видит глаз, но чувствует рука. Грин незаметно вытер о стену как будто маслянистые пальцы, и покосился на жену, которая не любила, когда дочь называет Виктора отцом. Виолетта с излишним грохотом мыла посуду.

– Всё будет как прежде, – помявшись, сказал Грин, – я обещаю.

В прихожей офицер задержался у окна. Ветер стёр со стекла все разводы, и оно отражало только что распустившееся солнце. Обыкновенный голубой день вставал над пригородом. Тихо раскачивались деревья. По улице прошуршала машина, с которой медленно облетала краска. Внутри сидел сосед с пакетом на голове. Он раздувался и опадал, как большой прозрачный зоб.

Резким движением Грин распахнул дверь, уже мягче, чтобы не нагнать ветра в дом, затворил её и вдохнул свежий летний воздух. Несколько уверенных шагов, дверца машины, кнопка зажигания пробудила мотор, и только тогда Грин посмотрел в зеркало заднего вида. Это был по-прежнему он – спокойное, вытянутое лицо с остывшими голубыми глазами и колкими тёмными волосами. Пакета на Грине не было. Когда майор отъезжал от дома, то заметил, что из окна за ним наблюдает Виолетта. Она накручивала на палец седой локон и, как хотелось верить, тревожилась о муже.


– Положение ещё не критическое, но угрожающее, – заседание офицерского состава шло второй час, – на востоке образовался циклон, который гонит в нашу сторону массы воздуха. Эта была сущая неожиданность для наших синоптиков, но факт есть факт – весь наш город, вся наша страна продуваются, будто кто-то проделал хорошенькую прореху в наших же штанах! И наша первая задача в том, чтобы найти того, кто это сделал.

Начальник Грина, полковник Румянцев, очень любил местоимения. Особенно он любил охватывать своё и чужое широким, цепким словом 'наше'. Как будто грузный Румянцев хотел почувствовать себя ещё более плотным, расширяющимся вопреки всем пуговицам и ремням.

– Нами была сформирована комиссия во главе с оперативным штабом, который в кратчайшие сроки займётся изучением сложившихся обстоятельств. В распоряжение комиссии войдут наши самые проверенные товарищи, в том числе...

За столом сидели крупные, спокойные мужчины. Не старые ещё люди иногда косились на свою выцветшую форму. Никаких пакетов или бахил. Все форточки были закрыты, и пахло наодеколоненном потом. Из-за духоты Грин промокнул лоб серым платком. Он и так был в курсе происходящего, поэтому с трудом дождался разрешения разойтись. После совещания к Грину подошёл полковник Румянцев. Он улыбнулся другу краешком выгоревших усов:

– Что, Зелёный? Каково, а? Нас готовили терактам, к отражению диверсий, к общевойсковому бою, наконец, а тут нужно сидеть и слушать, что скажут метеорологи. А они сами ничего не знают!

Грину вновь показалось, что он тоже забыл кое-что важное.

– В общем, так, Зелёный. С сегодняшнего дня ты работаешь у нас. Подчиняешься лично мне, всех остальных можешь сразу слать куда подальше. Дело серьёзное. Ветер будет усиливаться, и чёрт знает, что он нам ещё принесёт. Так что напрягай мозг, Зелёный! Тебе зачем голова дадена? Чтобы в неё есть?

– Меня готовили к применению оружия массового поражения, – вяло уточнил Грин.

– Ты и с Вилкой так разговариваешь? Чего такой смурной? Дома что-то случилось? Не чужие люди, колись.

– Так... как обычно всё, – уклонился Грин. Ему не нравилось, когда грузный Румянцев нависал с вопросами, и от них шла волна заинтересованного лукового жара. Грин не любил лук. Он любил галеты. И немножко любил сметану.

– Всё думаешь, осталось ли между нами боевое товарищество?

Разница в званиях позволяла шутить только одному из друзей, и Грин ничего не ответил. Мужчины молча подошли к окну. За ним дотлевал внутренний дворик. Ветер вцепился в подстриженные клумбы, одну за другой расстававшиеся с флоксами и ромашками. Деньги на благоустройство территории заставили сдавать самих офицеров.

– И это, по-твоему, не оружие массового поражения? – Румянцев ожесточённо втянул воздух и увеличился в размерах, – Ты посмотри, как они облетают! Ты когда-нибудь видел хоть что-то подобное? Посмотри на люпины! Посмотри на люпины, твою мать!

Куст выглядел иссушенным и погибшим. Начштаба обожал люпины, поэтому в клумбу высадили особый морозостойкий сорт. Он обещал пережить любую непогоду. Теперь с вытянутых обугленных стеблей осыпались зачерствевшие серёжки.

– Я тебе больше скажу, – продолжил полковник, – ветер крепчает. Завтра порывы до пятнадцати... Только ты тсс... семью предупреди и хватит... как она, наша красавица? А Злата? Хорошо. Передавай привет. И это, Зелёный, все мысли, догадки, предположения – сразу мне.

'Почему не "нам"?' – молча спросил Грин.

Ветер с неслышным хрустом переломил стебель люпина.


Дорога до дома была свободна, и Виктор Грин ехал быстро. Это подвело – машину остановили для проверки и даже заставили подуть в трубочку. Грин не видел для этого причин, но в прибор всё же дунул. Устройство ничего не выявило, и офицера отпустили, пожелав удачи.

Город ещё не обезлюдел, а пребывал в том суетливом состоянии, когда люди спешат, боясь не успеть к удару стихии. Те, кто передвигались пешком, с ног до головы замотались в тряпьё, оставляя смесь комичного и жалостливого впечатления, будто по улице шёл смешно дёргающийся инвалид.

Майор остановился около небольшого магазина. Нужно было что-то сделать, но Грин не помнил что. Офицер посмотрел в зеркало: тёмные волосы, голубые глаза. Раз это был он, как Грин мог что-то забыть? Офицер наморщил лоб, и тот превратился в море. Усталый взгляд прислонился к окну. По улице шла женщина, спрятавшаяся в чёрной атласной ткани. Вроде бы это была штора. Она ползла по тротуару, как старая змея. За женщиной, смеясь, прыгала стайка беспризорников. Они повылазили из нор, как только ветер прогнал с улиц лишний народ. Ребятишек в городе было больше, чем взрослых. Они не боялись ветра. Тот беззлобно задирал девчонкам юбки и щекотал сбитые коленки. Дети были счастливы. Взрослым же стоять на сквозняке не рекомендовало правительство. И дети бегали, радуясь, что хоть в чём-то превзошли скучный выросший мир, не понимая, что они всегда превосходили его во всём. Вокруг детей и подростков сложилось даже какое-то модное движение: пусти жизнь по ветру, доверься ветру, прыгай вниз – тебя подхватит... – в общем, что-то такое, Грин не очень понимал в молодёжи. Он знал, что дети сбегали от родителей и ходили по городу полураздетые, соревнуясь, кто больше оголится перед зюйд-вестом. За ними бегали целлофановые мамаши и выкрикивали любимых чад. Ветер превращал их слова в шуршание.

Беспризорники потешались над женщиной, а та всё время оглядывалась. Дама опасалась не хулиганов, а ветра, который усилился и, будто желая ограбить, налетал с подворотным свистом. Вот и сейчас он наскочил сбоку, неожиданно. Кажется, кто-то пронёсся по дороге, и ветер тут же ухватился за край струящегося чёрного кокона. Шторину рвануло к дереву. Раздался беспризорный гогот, и только тогда дама потянула разматывающуюся ткань на себя. Штора зацепилась о ветку, и уже лезла по коре, по сучьям, лезла вверх, в небо, туда, куда её толкал ветер. Дерево всасывало атлас, будто даму обвил язык, который медленно тянул её вверх, прямо в шелестящую зелёную пасть. Грин расслышал далёкое индийское имя: '...Ги-и-и-и-т-е-е...!!!'. Грин выбрался из машины, подошёл к дереву и предложил помочь. Женщина впилась в Грина пустыми глазами. Майор опешил. В него как будто плеснули из ведра, где не оказалось холодной воды. Оправившись, Грин легко отцепил от дерева разодранную штору.

– Вы видели!? – прорыдала спасённая, – Вы всё видели! Вы ведь увидели!

– Я ничего не увидел, – ответил Грин и пошёл к машине. В спину ему неслось, – Почему вы так посмотрели на меня!? Что со мной не так!? Куда вы уходите!? Вы ошиблись! Чёрный цвет самый стойкий! Так они сказали! Слышите? Вы не могли ничего увидеть!

С угла за происходящим наблюдала кучка беспризорников. Когда Грин проезжал мимо, один из парней сдёрнул майку и вызывающе уставился на Грина чистым розово-белым телом.


Едва Грин переступил порог, как вспомнил, что так и не купил падчерице мороженое. Он хотел смотаться на улицу, но рядом уже возникла пухленькая, взбитая Злата.

– Я не купил мороженого.

Грин мог бы сказать, что магазины закрыты, что он был занят, что, наконец, спасал женщину, запутавшуюся в шторе, но майор почему-то сказал так, как есть и при этом умолчал о главном – не о том, что не купил мороженное, а о том, что просто забыл это сделать.

– Но ты же обещал! – Злата надула губки, – Ма-а-а-ам! Он не купил! М-а-а-а-м! Не купил!!!

Виолетта не отзывалась. Майор не спеша вымыл руки, ещё раз взглянул в зеркало и выглянул из него таким же сосредоточенным, холодным, черноволосым, с чем и вошёл в гостиную. Диван был разложен и на нём лежали серые невзрачные тряпки. Офицер узнал вещи, которые прошлой ночью потревожил ветер. Виолетта сидела на диване, сжимая в руках что-то похожее на огромный пышный бант.

– Это было моё свадебное платье. Моё. Свадебное. Платье. Посмотри, что с ним стало. Ты видишь? Его не вернуть! Оно испорчено! Ты понимаешь, что оно испорчено!?

– Ты не выходила в нём за меня, – спокойно ответил Грин.

– Конечно не выходила! Мне подарил его...

– Тот, кто тебя бил? – ещё спокойнее спросил Грин.

– Дядя Витя! Папа не бил маму! – вмешалась Злата. От своего вмешательства она разбухла широко и довольно, – Папа нас очень любил!

– Быстро к себе! – приказала Виолетта и, когда на лестнице смолкли недовольные шаги, со слезами добавила, – Да, он бил меня. Я сама подставлялась, чтобы он выместил злобу на мне, а не на Златочке. Я ради неё что угодно делала. И... сделаю. Да, это из-за него я поседела и начала краситься! Да! И ты это знаешь! Мне ведь тогда не было и тридцати! А с тобой уже за тридцать... Но ты всё равно не можешь понять, что жизнь не одного цвета! До этих чёртовых запоев он был чудесным, ласковым, заботливым человеком! Он, в конце концов, сделал мне Злату и души в ней не чаял! И это платье было памятью о том светлом времени! Ты понимаешь? Теперь, когда и оно испорчено, от прошлого не осталось вообще ничего хорошего! Мне больше нечего вспомнить в руках! А знаешь, почему так получилось?

Прежде чем ответить, Грин опять не назвал самое важное. То, что мучило его вместо слёз жены.

– Так получилось, потому что я не закрыл окно.

Майор благополучно не сказал, что он забыл это сделать.

– Как у тебя всё просто, – Виола одарила мужа сожалеющим взглядом, – потому что я не закрыл окно... Как будто в этом всё дело... У тебя здесь армия, чтобы во всём окна винить? Поговори ты со мной по-человечески! Я бы и не рыдала из-за платья. А, впрочем, чего это я. Ты даже от спальни до кухни не идёшь, а маршируешь.

Виола теребила серый локон, и тот сжимался пружиной, коловшей майору глаза. Он тоже хотел так качаться и тоже хотел, чтобы его теребили, как теребят любимую с детства игрушку. Хотя бы и серого цвета.

– Я уже обещал тебе, что всё будет по-прежнему.

Виола фыркнула:

– По-прежнему? Оглянись, Грин! Мир рушится! Что здесь может быть прежнего? По стране гуляет сквозняк! Мне страшно! Ты понимаешь? Мне страшно! Злате страшно! А ты про окно... да разве в окне дело?

Виолетта зарыдала, спрятав лицо в свадебном платье. Злата, которая никуда не уходила, выскочила из укрытия и, мстя за мороженое, обняла маму за ногу. Даже сейчас, уткнув лицо в тонкие, даже слишком худые руки, Виола всё равно напоминала майору треснувшую галету, а дочка, обволокшая маму, напоминала ему сметану.

– Я не виноват в том, что ветер уносит цвет, – тихо ответил Грин.

Он зажёг экран. Ведущий в комбинезоне сжимал ярко-красную тряпку. Цвет её намерено был кислотным, выедающим глаза. Журналист протолкнул ткань в окошко, её подбросило вверх, и с тряпки тут же, так, как сдувает листья, сдуло цвет. Вниз полетел серый обрывок, который сразу стал неинтересен ветру.

– Как видите, – заключил ведущий, – цвет стал сходить быстрее. Никто до сих пор не может объяснить, почему ветер уносит цвет. Это невозможно, но каждый из нас видел, как облетает краска, а с губ исчезает помада. Вещи теряют цвет, и мы ничего не можем с этим поделать.

Свадебное платье приглушило новые всхлипы:

– И теперь я ещё поседею! Раньше... тогда... я жутко переживала! Я заработала гастрит! Я лежала в больнице! Что плохого, что я хотела спрятать это безобразие? Что теперь скажут соседи? Ах, она скрывала седину!? Ещё бы, ведь она живёт с этим офицерьём! Они только и умеют рукоприкладствовать! А Бланка? Что скажет Бланка? Ей-то нечего бояться!

– Бланка? – удивился Грин.

– Ох... да вся улица об этом говорит! Ты даже не знаешь, что две недели назад сюда переехали иностранцы. Бланка с мужем ещё приглашала нас зайти. У Бланки густые чёрные волосы! Я таких никогда не видела! Муж с неё пылинки сдувает! Ты помнишь? Я о них говорила!

Виктор не помнил.

– Дядя Витя не купил мне мороженое! – закричала Злата, недовольная, что о ней забыли.

Мать легонько шлёпнула дочку:

– Я что сказала!? Иди к себе! И не смей больше без разрешения выходить на улицу!

– Но мне же ничего не было!

Виолетта вопросительно посмотрела на Грина, всё-таки соглашаясь с тем, что он, как мужчина и как военный знает гораздо больше неё.

– Заклей все щели в доме, – мрачно сказал Грин. И не добавил того, чего следовало бы добавить.


К утру ветер усилился. Он лениво пробегал по улице, иногда задерживаясь, чтобы вцепиться в дребезжащий отлив. Всякий цвет, который ветер срывал с покрашенного забора или с забытого на верёвке белья, он отдавал небу, из голубого ставшего жгуче-синим. Смотреть вверх было невыносимо стыдно. Как будто небо знало что-то, чего никто не знал.

Виктор Грин стоял перед зеркалом. За ночь радужка испарилась, и рассматривать прозрачный, как вода, глаз, было немного страшно. Тёмный зрачок самостоятельно плыл в невесомости, и сколько Грин не моргал, он не мог сменить курс – казалось, зрачок доплывёт до реснички или до нижнего века, и скроется за кожей, вывернувшись наружу прозрачной, бездонной спинкой. Тогда из глубины Грина на Грина же уставилось бы что-то неимоверное жуткое, то, что древние люди с опаской чертили на стенах пещер и чему ни тогда, ни сегодня так и не нашлось названия. Офицер, успокаиваясь, прикрыл обесцветившиеся глаза. Теперь он понял, отчего выла та женщина со шторой.

– Очень жаль, – сказала за столом Виолетта, – я любила твой васильковый цвет. Как думаешь, на свете ещё останутся васильки?

– Цветам нечего бояться. Разве что... искусственным, – Виктор вспомнил о люпинах начштаба.

– Жаль вместо глаз у тебя не васильки, – вздохнула Виола, – я так любила в них смотреть. Почему ты не надел на голову пакет? Вам же выдали на работе.

– На службе, – поправил Грин.

– Витюш, – не стала язвить жена, – а теперь все станут пустоглазыми? Как же люди будут влюбляться, если у всех будут серые глаза?

– Влюбляются не в глаза.

– А во что?

– Влюбляются непонятно во что. Потому и страдают.

– Значит я для тебя непонятно что? – улыбнулась Виола.

'Ты для меня галета, но этого я тебе не скажу', – довольно подумал Грин. Ему нравился разговор. Офицер взял ножик, и из серой яичницы потёк такой же серый, неаппетитный желток.

– Как думаешь, ветер может сдуть радугу? – Виолетта любила отвлечённые разговоры.

– Ветер сдуть радугу?

– Ну да.

– Нет, не может.

– Почему? – Виола разочаровано посмотрела на Грина.

– Ветер не сдувает радугу. Это глупо, – ответил майор и спросил сам, – к кому ты утром ходила?

– К Бланке, за яйцами. Магазины не работают.

Вкус у яичницы оказался вполне яичным.

– Как они обустроились?

– Хотят уехать.

– Что так?

– Из-за ветра.

– Нам докладывали, что вырос поток туристов, учёных... за ощущениями, за наукой едут. Якобы. Есть шпионы. Не смотри так, этим не я занимаюсь.

Виолетта поскребла ногтем столешницу. Кончики пальцев были обмотаны прозрачной плёнкой, под которой блестел свежий, алый лак.

– Нашли чем голову забивать. Ну конечно, это иностранцы отравили воздух! Если так хочешь знать, муж Бланки учит языкам. Хотя не это меня удивляет! Передо мной как будто старый Грин! Тебе правда небезразлично? Правда интересно, где я была? Ты бы лучше спросил, куда мы последний раз ходили? Ты даже на офицерский бал меня не пригласил!

– Была причина, – возразил Грин.

– Да... – неожиданно согласилась женщина, – прости. А ты ведь не всегда был такой букой. Помнишь, как раньше? Ведь нам было так хорошо.

Грину и сейчас было хорошо. Он любил уходить на службу, любил приходить с неё, любил, чтобы Виолетта была дома, а Злата просила его купить мороженое. Майор мог забыть праздничную дату, мог быть невнимательным, но зато надёжно уверил жену, что пока он хлопает входной дверью, с её семьёй ничто не случится. Пусть даже задуют сто ветров.

– В гости пойдём. Вот, интересуюсь, – с непонятной уверенностью заявил Грин, – ты хотела в гости? Злату возьмём...

– Глупый-глупый Витька... Ну куда я в таком виде пойду?

Колкие черты Виолы как будто отбрасывали на лицо тень, и эта тень не уходила с поворотом головы, а набухала полускрытым ещё синяком. Лицо потихоньку приобретало синюшный оттенок. Грину это не понравилось. Он считал, что у галеты не может быть отёка и долго всматривался в острые скулы и подбородок, надеясь уличить их в обмане.

– Сильно он... Я уже и не помнил, – Грин снова что-то забыл, – но ты же была у Бланки. Почему нельзя снова?

– Я надела очки и не заходила в дом! – ответила Виолетта. Тонкая ручка взметнула к лицу оправу, и Грин увидел в матовых стёклах отблеск экрана.

Ведущий, облачённый в непроницаемый комбинезон, в каком обычно ликвидируют разливы химии, шёл по одной из опустевших улиц. Рядом с журналистом припрыгивал худой бородатый человек, на котором были одни лишь трусы и ботинки. Он нетерпеливо жестикулировал и почти с благородной яростью рассказывал:

– Вот вы, вы идёте в комбинезоне... почему? Вы боитесь! Вы боитесь, что ветер сдует цвет волос или глаз, щёки станут серыми, а на теле проявятся удалённые родинки. Да вы всего боитесь! Вы боитесь себя настоящего, такого, какой вы и есть!

– А вы ничего не боитесь? – ехидно спросил журналист, – например... показаться сумасшедшим?

Камера намерено взяла крупный план. Лицо бородача нахмурилось – густую чёрную растительность смешно процедили проплешины. Сбитый на бок пористый нос раздувался так часто и жутко, будто человек мог им пить. Грин не удержался и фыркнул. Виолетта что-то спросила, но офицер не ответил и тогда женщина вышла.

– Сумасшедшим? Не боюсь ли я показаться сумасшедшим?

Бородач шагнул к ведущему, а тот инстинктивно шагнул из кадра, но туда – оттуда протянулась узловатая волосатая рука, скомкавшая прорезиненный комбинезон. Заскорузлые, жёлтые пальцы сгребли ткань в щепоть, оттянули, как оттягивают плоть, и отпустили её. Комбинезон издал смешной звук, словно щёлкнули язычком. Бородач улыбнулся. Это не понравилось Виктору Грину. Улыбка безумца была белой. Ослепительно белой.

– Ветер принёс новые времена, – завизжал бородатый, – всё чуждое и наносное будет сдуто! Ваша ложь сдуется! Мы пшено на гумне! Раздевайтесь! Ветер выветрит нас! Взгляните на небо! Там летит шелуха!

Досмотреть передачу у Виктора не получилось. Раздался звонок, а с ним раздражённый голос полковника Румянцева:

– Зелёный, у нас ЧП. Кто-то открыл форточку. Повсюду ветер. Меня продуло, но вроде держусь. Даю тебе отгул. Пока что нас держат на карантине.

– Это всё?

– Стал бы я набирать! Мы поняли, почему дует ветер.

– Поняли? – Грин смотрел, как на кухню пришла Злата и требовательно открыла холодильник. Холодильник был большой, а Злата маленькая, и она взялась за его ручку, как за руку взрослого. Это взволновало майора, и он потерял нить разговора.

– Зелёный, ты слышишь меня? Чего потух?

– Задумался, – пробормотал Грин, – так почему дует ветер?

– Завтра перед совещанием узнаешь. Нужно убедить начштаба нанести удар. Но он требует каких-то террористов, разоблачения заговора, а мы нашли совсем другое. Ты должен поддержать наше предложение.

– Какое? – спросил Грин.

– Такое! Я тебя заранее подготавливаю, чтобы ты в отказ не пошёл. До завтра, Зелёный.

Злата достала из холодильника сметану. Высунув язычок, девочка всыпала в мягкий белый холмик горку сахара, которая сразу пожелтела. Не размешав, а просто вычерпнув ложечкой сахар, девочка с наслаждением отправила его в рот. Виктора перекривило. Злата ела сама себя.

– А мама где? – спросил майор.

– К тёте Бланке пошла, – Злата склонилась над баночкой, будто так ей могло больше достаться. Кончики волос окрасились в снег. Почудилось, что девочку вот-вот затянет в банку, и над столом взметнутся упитанные ножки в разноцветных гетрах. Тогда Виктор подойдёт, небрежно стянет один носочек и увидит, что лодыжка под ним беленькая и совсем без косточки. Ведь какая косточка может быть у сметаны?

– Учёные уверены, что похищение цвета – это только первые симптомы, – заговорили на экране, – если ветер способен уносить красное и уносить чёрное, вполне возможно, что он способен уносить мысли, чувства, идеи. Впрочем, достоверных сведений на этот счёт пока что не поступало. Надеемся, и не поступит. И всё равно не устаём повторять – никакой ветер никогда не сдует нашей уверенности. Необходимо бороться до самого конца, вот как на состоявшемся столичном дерби...

В обзоре замелькали спортсмены, над которыми, по случаю погоды, замкнули крышу стадиона. Футбол Виктор не любил. Пинание мяча представлялось офицеру нелепой затеей.

Злата доела лакомство и утёрла губы рукой.

– Спасибо, – сказала она непонятно кому, и только когда девочка вышла, Виктор понял, что она сказала это сметане.

Грин не знал, чем занять себя. Он хотел сходить за женой, но точно не знал, где живёт Бланка, да и счёл невежливым явиться без приглашения. Затем Грин вернулся к зеркалу, которое показало ему такие же пустые, как и утром, глаза. Вместо зрачков офицер увидел двух маленьких прозрачных рыбок, у которых просвечивали внутренности-капилляры. Грин моргнул, надеясь спустить из глаз воду, но рыбки никуда не исчезли. Махнув хвостиком, они начали заплывать за край века.

– Злата! – позвал Грин, – Златочка! Доча!

Девочка не отзывалась. Грин вышел на улицу, немного поборовшись с ветром за дверь. Злата отыскалась на соседнем участке, где вместе с другими детьми играла в песочнице. Рядом стояла женщина в комбинезоне с барочными рюшечками. Грин, в лицо которого ветер бросал листики и песчинки, поздоровался.

– Виктор! – обрадовались из-под защитного колпака, – Как я рада! А вы почему без спецодежды?

– Не люблю.

– А мне вот муж принёс. Им на работе раздали. Сказали обязательно надевать, если выходим на улицу. Мало ли что... не хочется ведь потерять цвет. Глаза такие пустые потом... ой, простите. Я вижу... вижу. Вам даже идёт. А вы слышали, что уже появились антиветряные краски, которые сохраняют цвет волос и даже лица? Я ими немножко приторговываю. Ну, косметикой. Вы не хотите? А Виолетточка? У неё такие волосы! Жалко было бы потерять! Пусть заходит, я ей со скидкой отдам. Можно будет по улице гулять даже без шляпки! Ой... а я сама просто косметикой не пользуюсь. Как и вы, не люблю. Вот.

Обдуваемый болтовнёй соседки, Грин смотрел, как мальчики строили из песка крепость, а девочки лепили для неё запас продовольствия. Злата с удовольствием колотила по ведёрку, вытряхивая из него усечённый конус. Он навевал майору смутные воспоминания.

– Злата, дочка, пойдём домой, – попросил Грин, – мама ругаться будет.

Девочка с непонятной злостью выпалила:

– Ты не мой папа! Я никуда не пойду!

Дети не обратили на выкрик внимания, а вот женщина всплеснула пышными белыми рукавами:

– Злата! Как тебе не стыдно! Ой... вы знаете, может это на неё ветер так повлиял? Я читала в журнале, что он теперь добрался и до детей. У моего Тёмочки щёчки побледнели. Вы что-нибудь об этом слышали? Скажите, как мужчина, как офицер... чего нам ждать?

Лицо женщины заслонял пластиковый щиток, из-за которого смотрело нарочито бодрящееся лицо. Оно было полностью серое – и глаза, и губы, и кожа лица, и даже поры на носу и то, что слежалось в порах, было не чёрным, а серым. Женщина нервно улыбнулась, и её ровные зубы были под стать лицу.

– Не переживайте. Скоро всё будет как раньше.

– Вы уверены? – соседке правда хотелось поверить.

– Полностью, – в этом Грин почему-то не сомневался.

Виолетты не было не так уж долго, чего явно не хватило для скандала. Семья собралась на кухне и даже весело поболтала. Виолетта тоненько перегибалась через стол, чтобы взять кусок хлеба, и Грину нравилась её костлявая худоба. Злата ела с сопением, жирно, ела так, как едят взрослые, и это тоже нравилось Грину. Цвета в девочке было даже больше, чем раньше. А вот синяки на лице жены разрослись. Виола стала похожа на мальчишку, который вовремя не бросил играть в индейцев.

– А что, если уехать? – миролюбиво предложила Виолетта, – Многие уезжают... Бланка хочет вернуться домой. Там не дует этот ветер.

– Хочу на море! – пискнула Злата.

– У меня служба, – возразил Грин, – мы разберёмся. Больше не надо будет уезжать.

Злата обиженно посмотрела на отчима. Тот перевёл взгляд на жену. На ней, помимо синяков, были ещё какие-то пятна, но Грин так и не понял чьи. От непонимания майора потянуло на нежность:

– Я вас люблю. И я сделаю всё от меня зависящее, чтобы всё стало как прежде.


Ветер переполошил весь штаб. Посеревшие мундиры смотрелись убито, как на фотографиях с войны. Вкладывая руку в руку товарища, офицеры старались не смотреть друг другу в глаза. Военным было стыдно, словно они потеряли полковое знамя. Вместо обычного перегуда в здании тихо тлел шёпот.

Полчаса назад бледный и широкий полковник Румянцев рассказал Грину об источнике ветра. Грин был удивлён и даже несколько раз переспросил как такое возможно. Полковник терпеливо объяснил, и теперь майор, уставший от новых потрясений, устало сгорбился за общим столом. Офицеры представляли доклады. Начштаба, генерал Золотарёв, всклокочив глупое, непонимающее лицо, слушал подчинённых с откровенной брезгливостью. Поминутно он прерывал докладчиков:

– Ну что за чушь!? Что вы несёте!?

Сперва Грин вздрагивал, подчиняясь злому командирскому голосу, который скрежетал настолько по уставу, что история о ветре, похищающем цвет, начинала казаться глупой сказкой. Грин положил взмокшие ладони на стол и заметил, что у него растворились ногти. Под ними пульсировало мясо, и росли вторые, ещё нетронутые ветром ноготки, похожие на крошечные луны, уснувшие на подушечках пальцев.

– Прекратить! – заорал Золотарёв, – Я не хочу верить в этот бред! Подавайте информацию! Ин-фор-ма-цию! Какая страна, кто заказчик, кем придумано, где вакцина! Я не хочу ничего знать про розу ветров. Я люблю только люпины! И мне нужен результат. У кого есть результат!?

Виктор Грин тихонечко засмеялся. Если уж начштаба выбесили обтекаемые общие сводки, то доклад Румянцева вообще уничтожит его. Это будет долгожданная месть. Офицеры не любили начштаба, который не смог выстроить работу с коллективом. Мало того, что при нём сложилась система добровольных поборов, так Золотарёв к тому же делал вид, будто всё знает лучше остальных. На деле же он был дураком. Генерал и в ветер-то поверил, когда тот прикончил его любимые цветочки.

– Румянцев! Пожалуйста! Может вы чем порадуете?

– Боюсь, мне нечем вас порадовать, – полковник тяжело поднялся из-за стола.

– Если боитесь, Румянцев, то что вы забыли в армии!? Увольняйтесь! Идите в ЧОП! Там вам дадут дубинку! Будете митинги разгонять! Вон их сколько теперь! Так что будьте добры, докладывайте. Я для чего вас слушаю? Мне отчитываться на самый верх. Первым лицам. Они хотят...

– Мы нашли его.

Грин перестал рассматривать пальцы и выпрямился.

– Ну с этого же надо было начинать! – просиял Золотарёв, – Что это? Где?

Румянцев быстро посмотрел на Грина и тот одобрительно кивнул. Полковник поправил широкий ремень и придал себе дополнительную точку опоры, упершись в край стола.

– Прошу наших товарищей офицеров отнестись к моим словам серьёзно. Они покажутся странными, но это не более странно, чем ветер, который уносит цвет. Его источник... источник этого ветра находится за пределами нашего государства.

– В-о-о-о-т! А я что вам который день талдычу!? – обрадовался начштаба.

– ... и этот источник – маленький мальчик. Ему одиннадцать лет. У него есть трубочка, в которую он дует и из этой трубочки идёт ветер. Мальчик стоит на холме, дует в трубочку и поэтому ветер уносит наши цвета.

Установилась бездвижная тишина. Слово, которое выдавил начштаба, искрилось непередаваемой жёлтой злобой:

– Дальше.

Румянцев облизал прозрачные губы:

– Мы обнаружили источник ветра с помощью спутников. На снимках, как вы видите, заметны, гм... разрушения на нашей территории – она теряет цвет, а также видна нормальная палитра сопредельной территории. Контраст проходит почти по линии разграничения, немного обесцвечивая и наших соседей – так мы обозначили район поисков. На границе, как известно, карантин, от нас боятся заразиться, поэтому пришлось запускать метеозонды под предлогом исследования ветра. Так оно, в общем-то, и было, но метеозонды мы направляли на близлежащие поселения, чтобы сузить район поисков. И вот позавчера, рядом с одной из деревень, наш красный зонд стал серым. А вот съёмка с беспилотника, где виден, гм... этот мальчик с дудочкой, то есть с трубочкой. Утром и вечером он поднимается на холм за деревней, начинает дуть и на нашей территории усиливается ветер. Далее мы представили, что дудочка это... как бы... ну... источник направленного взрыва и разбросали в конусе его рассеивания ленточки с грузилами. Ленточки, попавшие в зону поражения стали бесцветными, а те, что не попали в него, остались яркими. Если же мальчик не дул, то все наши ленточки сохраняли цвет. Получив данные, нами была построена математическая модель, которая совершенно точно указала, что ветер, если он зарождается в указанном районе, целиком покрывает нашу страну, не задевает другие страны и затем рассеивается в океане. Конечно, нужна ещё доразведка, но...

– Хватит.

Никто не смел посмотреть на начштаба. Даже Румянцев уткнулся в стол. Только Грин тихонько хихикал. Золотарёв сначала побурел, затем посерел, затем поделил лицо на примерно одинаковые зоны оккупации и заорал:

– Если ли здесь хоть один нормальный человек!? Я ничего не хочу знать ни про мальчиков, ни про их дудочки! Что я доложу президенту!? Что страну раздел пастушок с фитюлькой? Мне нужна правда! Грин, вы! Что вы скажете!? Вам есть что сказать?

Румянцев умоляюще посмотрел на друга. Тот пользовался уважением. По плану полковника, Грин должен был поддержать доклад Румянцева и склонить к нему остальных офицеров, перед которыми не устоит начштаб.

– Ну же, Грин! Вам есть что доложить?

Грин поднялся с места. Виктор повернул голову направо, перемахнув бесцветным взглядом ряд поседевших макушек. Золотарёв требовательно смотрел на Грина и тот просто, без обиняков сказал:

– Говно вы, товарищ генерал

Повисло тишина. Затем кто-то опомнился и крикнул:

– Форточка! Закройте форточку!

Золотарёв снова побледнел, затем побагровел и процедил:

– Мне кажется форточка здесь ни при чём.

И побледнел ещё больше.

Грин опомнился слишком поздно. Он хотел сказать совсем не это. Майор хотел поддержать Румянцева, но очерченный план стёрся, как стирается карандашный рисунок, и с губ слетела правда другого рода.

– Позвольте, товарищи офицеры, – с места поднялся полностью серый подполковник, – я тоже хочу сказать. Вернее, я это давно хотел сказать и не мог. А вот теперь почему-то могу. Вы, товарищ генерал, полное говно. У вас и удостоверение есть.

– Что? – Золотарёв охрип от бешенства, – Я – говно?

– Ещё какое, – тихо пропищал Румянцев. Голос не подходил к крупной, раздутой фигуре.

– Если позволено будет доложить, – продолжил кто-то, – то вас, товарищ генерал, в солдатском сортире сделали.

Грин не понимал, что происходит. Ему самому нестерпимо хотелось заорать, чтобы начштаба метнулся устроить парад в ватерклозете, но Грин не понимал природы этого желания. Оно возникало не от объективной человеческой потребности, а как будто извне, из того, что не входило в человеческое тело и потому оставалось необъяснимым.

– Золотарёв, – неожиданно полилось из Грина, – очень древняя фамилия. Происходит от ремесла золотарей, занимавшихся вычерпыванием выгребных ям. Товарищи офицеры, как мы могли этого не замечать? Нами командует говночист.

Несколько секунд офицеры оценивали оперативную обстановку.

– Арестовать говно! – проревел Румянцев.

Серые мундиры ринулись на опешившего Золотарёва.

Когда Грин покидал штаб, вооружённый пост у входа был пуст. Здание выло, подобно ветру в трубе, и коридоры протягивали редкие выстрелы. Майор взял с вахты учётный журнал, скатал его в трубочку и заклинил дверь. В щель второй двери, поставленной недавно, Грин затолкал свой свёрнутый китель.

Радостный поющий ветер ворвался в мрачное министерство.


В тот день в городе прошли первые беспорядки.

С утра на улицы вышли люди, потребовавшие от властей обнародовать правду. Многие считали, что государство скрывает факт катастрофы на каком-нибудь тайном производстве. Полиция и митингующие одинаково были облачены в подобие скафандров: одни напирали на других, и, казалось, что на орбите поссорились космонавты. Когда плакаты на длинных древках начали превращаться в просто древки, в разгорячённую толпу врезалась ещё одна толпа. Её вёл худой бородатый человек со сбитым на бок носом. Он был в одних ботинках и трусах, и всё его воинство, состоящее в основном из парней, тоже было в ботинках и трусах. Голые руки сжимали зубила, багры, клещи, ножи. Без всякого вводного слова обнажённые напали на митинг. Их врагами была не полиция и не те, кто с ней боролся. Врагами были одетые. Багры цепляли полицейских, утягивали их в кучу голых визжащих подростков, где те, неумело работая кузнечным инструментом, быстро выковыривали человека из пластмассовых лат. Протестующие в ужасе разбежались. Запоздало заработал водомёт, а потом засвистели резиновые пули. Нудистов откинули, вслед им полетели дымовые и газовые гранаты, но ветер вдруг переменился, окреп, и снёс ядовитое марево на полицейских, у многих из которых уже были сорваны противогазы. Из слезящегося вихря вынырнул худой вожак с длинной загнутой палкой, похожей на острый коготь. За бородачом вынырнула израненная, покалеченная, но невероятно счастливая армия.

Раздетых посеревших полицейских выстроили в шеренгу.

– Я не буду изгаляться – меня зовут Чернов, – представился бородач, – и я вам кое-что расскажу.

Избитые полицейские смотрели хмуро, исподлобья. Голая братия раздела их, и ветер мгновенно обесцветил тех, кто так долго от него прятался. Чернов, ещё больше похудев со времён репортажа, размахивал перед строем клюкой.

– Что вы подумали в тот день, когда увидели, как ветер забирает цвет? О, вы тут же бросились искать бабушкин халат. Вы не хотели расстаться с загаром. Вы боялись ожогов и пигментных пятен. Вы смотрели на экран и верили, что это просто сбоит электромагнитный спектр или чем вас ещё успокаивали эти колдуны!? Но раз дело в спектре, то кто ответит мне, почему всё превращается не в красный, не в синий, не в зелёный, а в серый цвет!? Ведь он, как учит мать-физика, как раз вне спектра! Что же в таком случае остаётся делать? Только одно. Не верить своим глазам!

Чернов, постукивая клюкой, добрался до конца шеренги и повернул обратно.

– Знаете, кто не поверил своим глазам? Вернее – вашим? Дети. Вот они, рядом со мной. Они победили вас, потому что ничего не боятся. Во все времена у всех народов самые отчаянные армии – это дети. Они ещё не догадываются, что могут что-то потерять.

Подростки, среди которых, впрочем, уже наблюдалось изрядное количество взрослых, громили окрестные магазины. На улице разгоралось стихийное пиршество и такая же стихийная попойка.

– Будьте как дети... Не правда ли, теперь это звучит особенно ярко? Ну, признавайтесь, кто из вас ребёнок! А? Есть такие?

Чернов остановился в голове шеренги. Ветер срывал с людей армейские татуировки и заново вырисовывал сведённые шрамы. В воздухе висели лоскутки кожи. Чернов перехватил клюку поближе к острию и чиркнул им по первому пленнику. Из ранки потекла кровь.

– Красная, – обрадовался кривоносый, – смотрите, красная, как у ребёнка! Идём дальше! Красная! Стой, не шевелись! Красная. Красная, красная, красная, красная... красная. Сколько детей в полиции... Ага! Вот! Ну же!

Из надреза у одутловато сержанта потекла прозрачная, отливающая серым жижа. В ней не было кровяной густоты, и жидкость лилась, как льётся простая вода. Быстро набежала целая лужица. Полицейский с криком сжал краешки малюсенькой ранки, как будто схватил неправильно вскрытый пакет с молоком.

– Что это за хрень?

Клюка обхватила сержанта за шею и подтянула к бородачу:

– Всего лишь ветер подул...

– Что?

– Всего лишь ветер подул, а тебе хватило.

Сержант медленно истекал серым. Вскоре он не смог стоять, опустился на землю и жалко звал на помощь. Товарищи молча смотрели, как из крошечной ранки исторгается прозрачная сукровица. Нехотя, втайне от самих себя, полицейские прижали пальцы к собственным ранам и размазали по горячему, обдуваемому ветром телу, свою личную, красную и такую спасительную кровь.

– Дует ветер и он обшелушит нас! – дико закричал Чернов, – Мы на великом гумне! Не бойтесь! У королевства париков волосы встали дыбом! За мной, голое семя! Те, в ком красная кровь, за мной! За мной! За мной!

Толпа, загудев, повалила туда, куда дул ветер. В погром влились новые люди. Грянули выстрелы. Дети завизжали дико и радостно, как будто катались на бесконечном аттракционе. Взрослые громили отчаянно, зло. На проезжей части осталась лежать серая куча мяса, не похожая на человека.


Виктор Грин не знал, куда идёт. Виктор Грин думал о Злате и Виоле, о двух любимых продуктах жизни. Они не отвечали на звонки, и офицер знал, что с ними что-то случилось. Ещё Грин понимал, что ветер добрался не только до радужки, но и до его мыслей. Иначе не случилось бы того безобразия в штабе. Над административным кварталом поднимался робкий чёрный дымок. Горело военное министерство.

Людей на улице не было. Изредка проезжали машины. Свою Грин не смог завести – он ещё вчера забыл заправиться. Он где-то слышал, что бензин то ли загустел, то ли набрал цвет, в общем, теперь ездить опасно. Поэтому майор шёл пешком. Он как раз проходил мимо чрезвычайного посольского центра. Его открыли, чтобы наблюдать за ветром. Куча народа из кучи государств. Каждый день, когда Виктор ехал на работу, над зданием торжественно поднимали флаги – со звёздочками, двуцветные, синие, полосатые. Потом флаги стали выцветать. Сначала за день, потом за час. Флаги приходилось менять, а когда и это не помогло, каждое посольство обшило свой флаг непроницаемой плёнкой. Теперь в небе реяли яркие шуршащие полотнища. Виктор усмехнулся, но не понял чему. Воспоминание пришло позже, через полкилометра, когда воздух перестал шелестеть. Дед Грина так сушил целлофан. Он приносил с рыбалки карасей, вытряхивал их в бочку, а потом развешивал на бечеве склизкие и мокрые пакеты. Ветер трепал пакеты, и они гудели. 'Жаль, что у карасей нет своего посольства', – подумал офицер.

Несколько раз Грину встретились закутанные с ног до головы прохожие. Когда майор делал шаг, чтобы заговорить, люди почему-то пугались и жались к стене. Может, с ним что-то не так? Грин осмотрел себя: уставные брюки и уставная рубашка. Выглядел Виктор вполне нормально. Разве что чуть раздето.

– Эй, дядя! У тебя вся спина белая!

Грин недоумённо посмотрел на группку заржавших людей. Судя по голосам, молодёжь. Одеты в разнобойный камуфляж, на голове противогазы. Деревянные биты выстукивали об асфальт морзянку.

– Дядь, ты из этих?

– Из кого? – переспросил Грин.

– А то не знаешь.

Грин действительно не знал.

– Из этих, – парни не знали, как сказать, – голых, поехавших, нудистов... ну, которые без одежды ходят. Голяки, во. Кричат, что ветер пришел нас спасти. Они ща центр громят, людей убивают. Так знаешь?

– Нет, не знаю, – ответил Грин. Он снова поразился тому, как многого не знает.

– Да оставь ты его, – бросил кто-то, – это же вояка. Эй, дядя, где армия? Почему ничего не делаете?

– Я не знаю.

– Ты вообще что-нибудь знаешь? С нами хоть пойдёшь? Мы в центр, махаться с голыми.

– Зачем махаться?

– Ну ты даёшь... Как зачем? За наши цвета, вот за что. Раз им что-то не нравится, пусть валят на северный полюс, там всё одного цвета. А нас пусть в покое оставят. Чё неясно-то? Так пойдёшь, дядя?

– Пойду, – неожиданно согласился Грин.

Майору не хотелось никого бить. Он лишь хотел ухватиться за то, что вытянуло бы из трясины. На новых спутников Виктор внимания не обращал. Молодёжь, как и во все времена, улюлюкала, задирала встречных, бахвалилась и всем своим видом показывала, как ждёт предстоящей драки. Та не замедлила явиться: погнав пару голяков, камуфляжный отряд наткнулся на целую толпу, вооружённую дрекольем, баграми и даже огнестрельным оружием. После короткой потасовки парни побежали, прокричав оставшемуся Грину:

– Чё встал? Валим!

Мимо пронеслись обнажённые люди, перемазанные то серой, то красной кровью, а майор побрёл к клубам дыма, поднимающимся из-за домов. Ему хотелось узнать, остался ли огонь рыжим. Голяки, которых с каждой пройденной улицей становилось всё больше, майора не трогали. Порой к Грину подбегали потные, раздетые, обезумевшие мужики, которые кричали:

– Ты чего, брат? Ты как в первый раз! Снимай до конца! Снимай!

Грин делал вид, что внял советам, но не спешил сбрасывать портки. Он с удивлением изучал голых: те, что были молоды, как правило, не поседели, кожа их была розовая, здоровая, но вот некоторые голые, те, кто верещал и громил больше других, выглядели обречённо. Они точно истаивали на ветру. Каждый порыв срывал с них цвет, уносил кожу, уничтожал всякое отличие, и люди постепенно терялись, исчезали. Они могли забежать за рекламный щит и не выбежать из-за него. Ветер рассеивал их, и несчастные знали это, поэтому кричали особенно громко и бились особенно яростно.

Около мэрии собралось несколько сотен человек. Полуголые взрослые и подростки заворожено смотрели вверх. Метрах в четырёх над входом, на широком балконе, откуда по праздникам зачитывались торжественные речи, голяки крепко держали кучку вырывающихся людей в комбинезонах. Поворачиваясь то к ним, то к толпе, собравшейся внизу, по балкону расхаживал худой бородач с клюкой:

– Кто ещё думает, что мы сумасшедшие? Что мы громим город из прихоти? Не-е-е-т! Мы, обшелушенные, связаны с вами, скорлупки! Мы не хотим вам зла. Мы хотим показать, как глупы вы, прячась от ветра. Не сегодня, так завтра он всё равно разметает ваши крепости. Мы научим вас принимать судьбу. Ведь мы разделись для вас. Вы понимаете? Мы разделись для вас!

Толпа голяков заорала:

– МЫ РАЗДЕЛИСЬ ДЛЯ ВАС!

На краю балкона качнулся голый человек, которого только что выковыряли из облегающей резины. Человек выл и не понимал, что с ним хотят сделать. Чернобородый тихонько ткнул клюкой в дрожащую спину, и жертва полетела вниз, рухнув на кучу мягкой одежды. Люди смолкли, наблюдая, как из вороха шарфов, курток, простыней, молодёжной джинсы и рубашек выкапывается ошалевший прыгун. Пошатываясь, мужчина выбрался из кучи и как собачка стряхнул с ноги приставшую кофту. Заплетаясь, прыгун присоединился к ликующим голякам. Мужчина встал рядом с Грином, и тот увидел, как ужас на его лице разгладился, живот подобрался, втянувшись в место, где должна быть душа, и когда бывшая одежда обращённого упала в общую кучу, тот вместе со всеми закричал:

– МЫ РАЗДЕЛИСЬ ДЛЯ ВАС!

Клюка пропороло небо.

– Следующий! Скорлупки вниз!

К краю подвели нового летуна. Грин узнал ведущего, который когда-то смеялся над чернобородым. Журналист, лицезрев судьбу предшественника, уже не трясся, и даже сам, когда его очистили от одежды, уверенно шагнул вниз. Сомкнутые губы сложились в презрительную усмешку, и она осталась висеть где-то в воздухе, когда его тело рассыпалось, будто было сделано из золы. Пыль попала людям в глаза и на языки. Грин сглотнул неприятный горьковатый песочек. В горле запершило. Он впервые ел человека.

– Прах к праху, – задумчиво протянул чернобородый – всё его лицо было серым от пепла, – неужто вы думали, что ветер не узнает своих?... Неужто кто-то думал, что его спасёт скорлупа? Эй, брат!? Почему ты с нами не до конца? Боишься? Или тебе есть что скрывать?

Майор понял, что обращаются к нему. Он не стал дожидаться, когда его схватят, а сам поднялся на балкон. Тощий чернобородый развёл руки в стороны, и одна рука оказалась чересчур длинной, загибающей ветер клюкой.

– Ты чего-то боишься, брат? Почему не встречаешь ветер так же, как мы?

– Я не боюсь, – твёрдо ответил Грин.

– Так что же?

– Я просто не знаю.

– Чего же?

– Я не помню. Я хотел бы сказать, но я не знаю...

Грин запутался, смолк и посмотрел сначала на кучку дрожащих людей, которых готовили к экзекуции, потом посмотрел вниз, где стояли те, кто прошёл её и посмотрел на бородача. Тело Чернова как будто свили из еловых корней. Оно бугрилось твёрдостью, какой обладает прокалившееся в огне дерево. Чернов, дурно улыбаясь, наклонился к уху Грина и тихо прошептал:

– Если честно, я и сам ничего не знаю.... Но это больше не имеет значения. Знаешь или не знаешь – итог один. Нельзя устоять, когда дует ветер!

Чернов отстранился от Грина, и тот ненароком заметил, что улыбка бородача уже не такая белая. И весь он не такой чёткий, каким был на экране. Безумец высветлился изнутри, и пока никто не обратил на это внимания. Желание расспросить бородача исчезло – он не знал того, что могло бы помочь Грину.

– МЫ РАЗДЕЛИСЬ ДЛЯ ВАС!

Одежда Грина полетела в общую кучу. Он стоял на краю, выгибаясь, как выгибается парус и ждал, когда спину наполнит ветер. Майор хотел рухнуть – ласточкой или рыбкой – и обратиться пеплом или обратиться в человека. Грин посмотрел на небо. Пламя, подсвечивающее его, как всегда было красным, рыжим, белым, жёлтым, оранжевым, зелёным и голубым.

Спину обжёг удар.

Когда Грин целый и невредимый выбрался из вороха белья, голяки заревели, приветствуя нового брата. С балкона майору отсалютовал Чернов. Ни в полёте, ни в тканной утробе Грин не испытал того, чего хотел. Матка кололась мохером, и полёт к ней был короток. Так не летают птицы. Офицер выскользнул из толпы и пошёл домой. По пути Грин забрёл в один из разграбленных продуктовых, где набрал немного еды.

Виолетта со Златой хотели ужинать.


Стучать пришлось трижды. В последний раз, услышав из глубины дома нарастающие крики, Грин забарабанил в дверь что есть сил и только тогда её открыли.

– Витя! Что с тобой!?

Виолетта была в качественной прозрачной защите. Такая стоила дорого. Грин был полностью голым. Виктор улыбнулся, надеясь, что его зубы по-прежнему белые, и прошёл в коридор.

– В городе беспорядки. Зацепило.

– Витя, стой, туда нельзя! – запоздало крикнула Виолетта, но Грин уже вошёл в гостиную, где застал двух гостей.

– Здравствуйте, – ноги машинально шагнули за кресло, – Виктор Грин, муж Виолы. Майор вооружённых сил.

Женщина с длинными, пышными, но полностью седыми волосами вопросительно посмотрела на другого мужчину, нервно переминающегося с ноги на ногу, и тот, словно вытянул счастливый билет, быстро сказал что-то на незнакомом языке. Женщина холодно кивнула и с акцентом представилась:

– Здравствуйте, Виктор. Я Бланка.

– Я Адан, муж Бланки. Очень приятно, – сказал высокий мужчина. Внешность его оставалась безукоризненной, даже лощённой. Странно, но с виду гость ничем не предохранялся, – Виолетта рассказывала о нас?

– Так точно, – подтвердил Виктор, прижимая к груди пакет с продуктами.

Виолетта вернулась в комнату, и устало прислонилась к стене. Бланка бросила на неё презрительный взгляд. Виола не ответила схожей любезностью и стала поглаживать свадебное платье, лежащее на столе.

– Вечер был неспокойным, – продолжил Адан без каких-либо языковых сложностей, – а вас нет дома. Мы решили, что нельзя оставить Виолетту и Злату одних.

– Правильно, – кивнул Грин, и пакет на груди зашуршал. Почему-то именно на шуршащий пакет, а не на его голого обладателя посмотрела Бланка. Волосы гостьи были тугими и серыми, отчего женщина казалась высосанной до косточки, будто вся её сила ушла в косы.

– Тебя не смущает, что ты... голый? – шепнула на ухо Виолетта. С её лица облетал мел, обнажая фиалковую кожу. Вокруг синюшных лепестков расползалась болезненная желтизна. Виола медленно увядала.

– Мы пойдём, – произнёс Адан и подал Бланке руку, но та вскочила и, положив долгий печальный взгляд на Грина, вышла в прихожую. За ней, извиняясь, последовал Адан. Он что-то громко заговорил на своём языке.

– Вот, я кое-что принёс, – Грин достал из пакета несколько упаковок сметаны.

Он хотел сказать, что нигде не нашёл галет и даже просто хлебцев, но подумал, что это может расстроить жену. Виола взяла продукты и вопросительно посмотрела на Грина. Её волновало не возвращение мужа к облику предков, а то, что он так ничего и не понял.

– А Злата где?

– Спит.

– Ясно, – Грин почесал посеребрённую ногу, – пойду провожу.

– Они захлопнут, – устало сказала Виола, – лучше я заварю тебе хороший чай.


Майор Виктор Грин проснулся поздно. Не нащупав жену, он подмял одеяло и долго провалялся в обнимку с тёплым, пахнущим духами коконом. Только когда внизу громко захлопали дверьми, Грин поднялся с кровати.

– Виола?

На кухне и в гостиной никого не было. Майор открыл холодильник – сметана осталась нетронутой. На столе не оказалось свадебного платья, и только тогда Грин выбежал на улицу. Женщины сидели в незнакомой машине. Адан, размахивая руками, пытался удержать заплаканную Бланку. Заметив Грина, Виола побледнела ещё больше – теперь её обсыпал не мел, а мука – и застучала по стеклу. Все разом посмотрели на офицера, который вдруг всё понял и тут же обиделся на себя – что тут было непонятного?

На прямых негнущихся ногах Грин подошёл к машине и распахнул дверцу. Адан с Бланкой обомлели. Виолетта прижала к себе дочь и с непонятной ненавистью заслонила её. Поочерёдно показывая пальцем то на жену, то на падчерицу, Грин захотел что-то сказать, но не смог. Слова вертелись на языке, и было видно, как за полупрозрачными губами вертелся сам язык, но Грин сглотнул, убрал в себя палец и молча захлопнул дверцу автомобиля.

– Простите нас, – попросил Адан, – ради Бога, простите! Не думайте плохо обо мне и своей жене. Это любовь.

– Нет, – покачал головой Грин, – это ветер.

Бланка истошно заорала. Ветер развевал её длинные волосы, но они больше не могли удержать мужа. Тот, прижимая к груди руки ставшей чужой женщины, безразлично смотрел на отцветшие косы. Воздух тянул седые волосы в сторону, и, быть может, это Адан удерживал женщину подле себя, а не наоборот. Вдруг ветер ухватил серую прядь и больно хлестнул Адана по лицу. Одно мгновение, и мужчина отпустил Бланку. Рыдая, она упала на траву.

– Адан! Так нельзя! – закричала Виолетта.

Злата отлепила от стекла круглое личико, и на окошке остался мутный запотелый развод. Толстый палец стал рисовать на нём обед.

– А что мне делать? – закричал Адан, – Я предлагал поговорить, но ты была против! Нужно было всё обсудить, а не убегать!

– Поехали! – вдруг закричала Виола, и её рот искривился так, что с лица посыпалась штукатурка, – Быстрее садись в машину! Нужно уезжать!

Около дома резко затормозил ещё один автомобиль, и оттуда выкатился жизнерадостный Румянцев. Он был всё таким же здоровым и сильным, но, когда на полковника падал свет, массивное тело чуть-чуть просвечивало.

– Зелёный! Ты чего здесь!? Полезай! Вся власть теперь... – Румянцев осёкся и стал оценивать обстановку. Штабной ум мгновенно всё понял, – Увозит?

– Увозит.

– Мешать будешь?

– Нет.

– Причины? – Румянцев заметил с каким ужасом на него смотрит Виола.

– Я не знаю. Но они, наверное, есть.

– Тебе надо быть напористее. Потому-то ты до сих пор майор, а я уже генерал. Так ты не против?

Грин безразлично пожал плечами.

– Эй, уважаемый!

Румянцев подошёл к насторожившемуся Адану и заговорил с ним на армейском языке. Тот не выдержал, ударил, и в ссоре как всегда победил аргумент – Виолетта заколотила по стеклу, которое буднично отразило звук выстрела. Адан упал, держась за живот. К нему подползла Бланка, чтобы увидеть, как сквозь пальцы течёт вино.

– Ну вот и всё, – улыбнулся Румянцев, – вопрос решён. Вылезайте, родные. Папа приехал.

Румянцев стал выковыривать из машины Виолу с Златой. Те повиновались, причём Злата повиновалась добровольно, без особого трепета наблюдая, как близлежащий человек превращается в труп. С тем же молчаливым упорством девочка села в папину машину и прижалась мордочкой к стеклу. А вот когда Румянцев потащил Виолетту, та вдруг изогнулась, да так, что почти переломилась в талии. Не сводя молящих глаз с Виктора, женщина закричала:

– ГРИН!!! ГРИН!!! ГРИН!!!

Виктор Грин посмотрел на небо. Ему там нравилось.

– ВИ-И-И-И-Т-Я-Я-Я-Я!

Румянцев запихивал в машину вновь обретённую семью.

– Зелёный! Ты в наш штаб давай! В городе такое творится!

– А что там? – поинтересовался майор.

– Да этого придурка, что всё замутил... как его... Чернов! Его свои порвали. Стал вдруг терять цвет, а его армия этого не поняла. Мы их скоро дожмём. Что армия без командования? А у нас я теперь командование. Будешь моим замом. Идёт?

Грин снова пожал плечами. Виола истерила в салоне. Злата рисовала на стекле. Румянцев с трудом впихивал себя на переднее сидение. Сердце Грина всё-таки дрогнуло. Он не мог вот так отпустить Злату с Виолой. Виктор Грин поспешил в дом. Вернувшись, офицер постучал в окно отъезжающей машины. Румянцев опустил стекло с оценивающей тревогой.

– Тебе чего? Передумал?

– Сметану забыли, – сказал Грин, просовывая холодную упаковку.

– Спасибо дядя Витя! – Злата проворно ухватила подарок и положила его рядом с собой. Виола опустошённо смотрела на Румянцева. Её лицо размыло слезами. Мокрые седые плети больше не скрывали синяки. Больше женщина не кричала. Внутри неё что-то окончательно переломилось.

– Не переживай, – подбодрил жену Грин, – теперь всё точно будет как прежде.


Дома Виктор Грин побрился. Это было сложно. Щетина стала прозрачной, и было нелегко найти оставшиеся волоски. Приходилось ощупывать горло и подбородок, будто бы проверяя жив ещё или нет. К тому же прозрачными стали волосы, ногти, кожа. Прозрачными стали глаза. В них ещё блестел крохотный тёмный зрачок, пугающе маленький для такого большого белка.

Собрав необходимые вещи, майор вышел на улицу. Бланка сидела возле трупа мужа. Ветер тащил за угол серые космы, и зарёванное лицо всё время приподнималось вверх, будто его держали перед чем-то невыносимым. Адан не рассеялся пеплом и лежал, как подобает лежать убитому. Бланка посмотрела на офицера взглядом женщины, желающей поскорее забыть потерю.

– Нет, – ответил Грин.

Двигатель работал без перебоев. Наверное, про бензин наврали: с чего бы он загустел? Машин на дороге не попадалось, и Грин быстро доехал до городских окраин. Над центром поднимался дым. Оттуда же доносилась трескотня выстрелов. Грин свернул на объездную, а затем на просёлки, чтобы не натолкнуться на блокпосты. К вечеру майор оказался у границы. Её легко пересекал ветер.

Утро едва забрезжило, а Грин уже шёл по обычной зелёной траве. Ветра не было. Сверившись с картой, Грин прикорнул в рощице с видом на ближайшие холмы. Когда заря застеснялась, на одном из холмов показалась крохотная фигурка. Майор поднялся и пошёл по направлению к ней. В лицо Грину начал дуть ветер.

Идти пришлось долго. Грин устал. Ему казалось, что вот сейчас, со следующим шагом, правая нога по бедро провалится в землю. Он сделает шаг левой и провалится уже по пояс. Останется беззлобно посмотреть на мальчика, который в последний раз дунет в трубочку и навсегда развеет майора вооруженных сил Виктора Грина. Но ноги всё не проваливались, и Грин потихоньку взбирался наверх.

Майор точно не знал, чего он хочет добиться. Офицер хотел спросить, зачем мальчик дует. Он хотел взять и сломать эту дурацкую палочку. Он хотел нанести один быстрый точный удар, чтобы переломилось горлышко, откуда рождался ветер. Грин много чего хотел, и пока он хотел, шёл к мальчику, застывшему на холме. Но когда Грин поднялся, то лишь тихо сказал:

– Здравствуй.

Мальчик с удивлением рассматривал незнакомца. У того было полупрозрачное лицо, и мужчина, наверное, не знал об этом. Грин же смотрел на чёрные волосы и голубые глаза. Мальчик был смутно знаком ему, но Грин уже ничего до конца не помнил.

Протянутая трубочка легла в дрожащую ладонь. Ветер стих. Грин равнодушно повертел стебелёк зонтичного растения. Один конец был расщеплён, и на взлохмаченных краешках запёкся белый сок. Глаза не вовремя заслезились. Мужчина потёр их и подумал, что на таком лице должно быть не видно слёз.

Мальчик смотрел на них, улыбаясь. Поднималось солнце.

Повинуясь неясному душевному порыву, Виктор Грин встал рядом с пареньком, приложил трубочку к губам и, глядя туда, откуда пришёл, выдохнул, что было сил.

[Наверх]