Свой Среди Чужих

— Осадчук! Климкин! Подавить пулемет! — отдал команду командир десантников, не успели выдвинуться названные бойцы, как он повернулся к товарищу Василию. — Как только пулемет замолкнет — уходите! Мы вас прикроем!

Новый грохот разрыва снаряда. Он ударил впереди нас, а вслед за ним смешалась пулеметные и автоматные очереди. Последовал взрыв гранаты, потом второй, чей-то вскрик разрезал воздух, а затем раздался хриплый и полный боли голос одного из десантников: — Командир, фрицам хана!

Командир приподнялся, повернул голову, видно хотел что-то сказать, но тут совсем рядом с нами разорвался новый снаряд, выпущенный из танка, а уже в следующую секунду коротко вскрикнул и ткнулся лицом в снег. Рядом с ним кто-то глухо и протяжно застонал. Все это время я держался чуть в стороне от группы, лежа за обгорелым бревном и пытаясь лихорадочно понять, что мне делать. Не успела вздрогнуть земля от нового разрыва танкового снаряда, как за нашей спиной раздался топот множества ног и короткие, лающие команды немецких офицеров.

"Вот и все, Костя Звягинцев. Как говориться, приплыли....".

Мои похоронные мысли перебило непонятное движение одной из фигур. Та вдруг неожиданно ожила и покатилась по снегу в мою сторону. Присмотрелся.

"Так это наш барон в бега подался!".

С шипением взлетели две осветительные ракеты, и почти сразу ударила пушка танка. Следом ударили немецкие автоматы — немцы старались прижать нас к земле. Все снова вжались в снег, явно не понимая, что делать дальше. Барон, демонстрируя удивительное хладнокровие, не обращая внимания на свист осколков, приподнял голову, скользнул взглядом вокруг себя и снова перекатился, затем еще раз и оказался где-то рядом со мной. Снова приподнял голову и только тогда увидел меня. Я не видел выражения его глаз, но даже в этот момент ощутил его испуг, разочарование и... надежду. Только теперь я понял, как ему удалось уйти от своих охранников. Один из бойцов, поставленных охранять пленных, раскинув руки, лежал в неестественной позе. За ним виднелось еще несколько замерших человеческих тел, только непонятно, живых или мертвых. В этот самый миг по немецким позициям ударили наши пушки и минометы. Воздух наполнился свистом снарядов и шипением мин. Десятки близких разрывов, ударивших по ушам, заставили сначала сжаться, а потом дико заколотиться сердце. Дикий грохот от разрывов бомб, снарядов и мин заполнил воздух. Взрывы следовали один за другим. Неожиданный артиллерийский налет заставил немцев за нашей спиной зарыться в землю. Нам дали шанс! Надо уходить! Прямо сейчас! С трудом преодолев инстинкт самосохранения, который с силой прижимал мое тело к земле, я заставил себя оторваться от земли, подползти к подполковнику, а затем достал нож и разрезал веревку на его руках, а после чего подтолкнул: давай двигай фриц к своим собратьям. Немец быстрым движением вытащил кляп изо рта, кивнул мне головой, после чего неловко, дергаясь всем телом, как паралитик, пополз в сторону своих позиций. Несмотря на то, что прошло всего несколько минут, мне казалось, что я лежу на снегу долгое-долгое время.

"Надо драпать! — и я быстро пополз вперед, к десантникам, которые только-только начали подниматься и осматриваться.

— Товарищ командир, надо уходить! — привстал на колени один из десантников, опираясь на пулемет.

— Уходим! — отдал приказ товарищ Василий. — Пленных.... Где второй?!

В это время я наклонился над немецким полковником. Тяжелое, судорожное дыхание. В левой части груди на белом балахоне расползлось темное пятно. Глаза закрыты. Поднял голову: — Оберст ранен!

— Мать твою! — выругался товарищ Василий и, бросив на меня бешеный взгляд, приказал. — Тащи его, лейтенант! Как хочешь, но тащи! Головой отвечаешь! Помогите ему! Вперед! Уходим!

Разрезав веревку на руках фон Клюге, мы с одним из двух оставшихся в живых десантников, поставили немца на ноги, после чего забросив его руки нам на плечи, поволокли бессознательное тело по снежному полю. Сзади нас, прикрывая нам спины, торопливо шел, пулеметчик. Впереди нас, уже далеко впереди маячили темные фигуры следователя и контрразведчика. Мы успели проскочить около ста метров, как в воздух взвились новые осветительные ракеты, залив все вокруг белым светом. Я тут же рухнул на землю, потянув за собой раненого, а за ним и десантника. Следом за нами шумно плюхнулся в снег, тяжело отдуваясь, пулеметчик. С немецких позиций сразу ударило несколько пулеметов, пересекаясь в воздухе очередями трассирующих пуль. Только спустя несколько секунд стало понятно, что внимание немецких пулеметчиков сосредоточено на не успевших вовремя упасть, бежавших впереди, контрразведчиков. Осторожно, чуть приподнял голову. В следующую секунду погасли ракеты. Рывком встал на колени, потом на ноги, поддерживая находящегося в бессознательном состоянии полковника. Быстро переглянувшись с десантником, который поддерживал немца с другой стороны, мы двинулись вперед ускоренным шагом. Где скользя, где увязая в снегу, мы спешили, как только могли, так как на кону стояли наши жизни. Лицо мокрое от пота, сердце колотиться по ребрам, мышцы словно налились свинцом, а ты спешишь, торопишься, потому что хочешь жить. Даже, несмотря на то, что мир сосредоточился на самом себе и цели, черной линии окопов, я успел заметить, что из пары контрразведчиков на ноги вскочила только одна фигура и побежала вперед. Кто это был, из-за бесформенного белого балахона было не разобрать, да мне в этот момент это было и неинтересно. Пулеметы фрицев били, не переставая, расчерчивая темноту белыми полосами трассеров. Второй наш забег закончился где-то в семидесяти метрах от наших окопов. Дальше мы уже ползли, волоча полковника за обе руки. В окопы нас уже втянули солдаты. Только я привалился к стенке окопа, как меня вдруг внезапно охватил какой-то непонятный страх, от которого внутри словно обдало холодом. Стало знобить. Страх за свою жизнь, долго сдерживаемый внутри, наконец, выполз наружу.

"Отходняк пошел".

Со мной это было уже много раз, так что симптомы мне были известны, как и то, что спустя пять-десять минут, приду в норму. В очередной раз коса смерти прошла над моей головой. Я слышал вопросы, но не отвечал на них. Вместо меня отвечали десантники. Спустя минуту, сквозь солдат, окруживших нас, пробились офицеры. Мне было плевать, кто из начальства там прибыл, поэтому даже не повернул голову в их сторону. К этому моменту напряжение уже стало спадать, а ее место занимала усталость. Захотелось спать.

— Где немецкий полковник?! — раздался чей-то голос.

Ему указали на тело в белом маскхалате, прислоненное к стенке окопа.

— Чего рты раззявили, мать вашу?!! — заорал прибывший начальник на солдат. — Его срочно в медсанбат! Лейтенант Тараторкин!

— Я, товарищ майор!

— Лейтенант, головой отвечаете за пленного! Вы меня поняли?!

— Так точно, товарищ майор!

Среди солдат началась легкая суматоха, которая всегда бывает при неожиданном появлении начальства.

— Макеев! Возьми людей и сопроводи разведчиков на КПП!

— Слушаюсь, товарищ майор!

Пригревшись, я почти заснул, как меня растолкали и сунули в руки миску с парящей кашей и кружку с горячим чаем. Второй раз меня разбудил какой-то сержант.

— Товарищ, просыпайтесь. Вас там вызывают.

Мне очень хотелось послать его подальше, но я пересилил себя, встал, а затем вышел за ним в темноту. Спустя минут двадцать мы добрались до барака, где жили контрразведчики. В помещении было тепло и сухо, благодаря двум железным бочкам, стенки которых отсвечивали багрово-вишневым цветом. В углу барака лежала приличная поленница дров. Четыре топчана, стол и два стула. В стенку вбито несколько гвоздей, изображавших вешалку. Освещение барака составляли две коптилки и отблески огня из самодельных печек. В тусклом, колеблющемся свете сидело двое незнакомых мне офицеров. Капитан и младший лейтенант. До моего прихода о чем-то оживленно говорившие, при виде меня они встали.

— Лейтенант Звягинцев, — представился я.

Я чертовски устал и был зол, поэтому не собирался придерживаться всех правил субординации, только вот капитану явно это не понравилось, и он только открыл рот, чтобы начать воспитывать меня, но наткнувшись на мой жесткий взгляд, похоже, передумал.

— В отношении тебя, лейтенант Звягинцев, у меня строгий приказ. Из этого барака — ни ногой. Только по нужде. Еду будут приносить тебе сюда. Младший лейтенант Васильев будет находиться постоянно с собой. Все ясно, лейтенант Звягинцев?!

— Так точно, товарищ капитан! А что с формой? Или мне так и ходить в немецком обмундировании?

Капитан на секунду задумался, а потом отчеканил: — Разберемся.

— Как скажете. Тогда я ложусь спать. Какой топчан свободный?

Следующие три дня я только и делал, что спал, ел, отвечал на вопросы следователя и играл в карты с младшим лейтенантом Васильевым. Товарища Василия, а вернее майора Васильченко, как он мне представился, видел только раз, на самом первом допросе. Он немного послушал, а затем ушел.

Следователь, сухо и по-деловому вел допросы. В большей степени его интересовали два момента. Мое нахождение в немецком тылу, и что я там делал, а так же где находился в момент бегства второго пленника. То, что я получил врачебную помощь и находился в немецком госпитале, снова скрыл, рассказывая, что прятался от немцев и шел двое суток к деревне, где жил староста — партизанский связной.

— Насчет побега пленного, могу сказать только то, что говорил раньше. Так как нас обстреливали со всех сторон, я лежал, как и все, лицом в снег.

— Вы, опытный разведчик, так себя вели?! Не верю!

— Не верите мне, товарищ лейтенант, спросите у других товарищей. Все они тоже опытные разведчики.

— Спросили и знаем, что вы неоднократно вели дружеские беседы с гитлеровским подполковником, который каким-то образом сумел сбежать. Нетрудно свести эти два факта вместе. Или вы так не думаете?

— Слово "неоднократно" здесь не проходит, так как мы с ним говорили только два раза. И говорили с ним только о французском Лувре и о картинах.

— О чем? Каком-таком лувре?

— Лувр — это художественный музей в Париже.

После моих слов лейтенант ожог меня злым взглядом. Шибко умный? Ничего! В его глазах читалось: дали бы мне тебя обработать по-настоящему, часа так на два, и ты бы у меня в ногах валялся, и прощения просил, со слезами на глазах!

— И вы дважды говорили с ним о его посещении музея?! Да это просто смешно!

— Мы говорили с ним о картинах и художниках.

— Ах, о картинах и художниках?! Ну, тогда понятно, — с издевкой произнес следователь. — Тогда мне интересно знать, почему вы в таком случае не стали разговаривать с фон Клюге?! Хотя бы о тех же картинах.

— Зачем? Чтобы бы вы меня сейчас спрашивали: о чем я говорил с немецким военным разведчиком?

Я улыбнулся, а лейтенанта просто перекосило от злобы.

— Не рассуждать!! Отвечать только на поставленные вопросы!! — заорал он.

Я промолчал, продолжая улыбаться. В этот момент в барак зашел Васильев.

— Идет допрос!! Выйдите, младший лейтенант!! — заорал на него выведенный из себя следователь.

— Мне что, свои папиросы даже забрать нельзя? — спокойно спросил он.

Следователь понял, что зашел несколько далеко, и поэтому уже спокойнее сказал: — Васильев, забирай свои папиросы и проваливай! Видишь, я работаю!

Тот неспешно подошел к своему топчану, достал из-под подушки пачку папирос, потом повернулся к следователю, сказал: — Что ты работаешь — не вижу, зато слышу, — после чего пошел к двери.

Дверь за младшим лейтенантом закрылась. Следователь с минуту смотрел на раскрытую папку с бумагами, потом помял несколько раз руками лицо и сказал уже спокойным голосом: — Расскажите мне, что вам рассказал немецкий подполковник. Все подробно, до мелочей. Я слушаю.

За все время я подписал девять протоколов допросов. Самые большие сомнения, как я мог понять, у следователя вызывало мое нахождение в тылу у немцев, хотя при этом он сам прекрасно понимал, что завербовать человека за двое суток, а затем снова забросить его уже агентом практически невозможно. Когда, в конце концов, следователь понял, что ходит по кругу, допросы прекратились. На четвертый день утром вместо следователя пришел майор Васильченко. Майор, усевшись за стол, некоторое время пристально смотрел на меня, потом сказал:

— Скажу сразу: непонятный ты мне, лейтенант. Весь твой послужной список говорит о тебе как об инициативном и боевом офицере. И награды твои боевые сами за себя говорят. Только вот за последнее время тебя словно подменили. Какой-то ты стал равнодушный, без огонька в душе. Все время стараешься в стороне держаться. Почему?

— Никак нет, товарищ майор. Я не равнодушный, а дисциплинированный офицер, который четко выполняет приказы командования. Приказали мне добраться до партизан, я добрался. Приказали мне сохранить документы и полковника фон Клюге — я сохранил. То, что не стал проявлять инициативу во время перехода линии фронта, так для этого во главе группы был поставлен соответствующий офицер. Или я чем-то не прав?

— Дисциплинированный.... Ну-ну. Именно из-за своей дисциплинированности ты и оказался на фронте.

"Интересно, что ему от меня надо?".

— Свою ошибку я понял и осознал. Можете мне поверить, товарищ майор, больше подобное не повториться.

— Осознал, говоришь. Это хорошо, — наступила короткая пауза, за которой последовал неожиданный вопрос. — И как тебе в новой должности?

— Да я в ней и двух дней не пробыл, так что сказать мне просто нечего, — с показным равнодушием ответил я, до сих пор не понимая цели этого разговора.

— И то верно. Вот только мне странно, как такой интеллигентный парень, студент, стал опытным разведчиком?

— Товарищ майор, я комсомолец и советский офицер, а поэтому слова "Родина в опасности" понимаю, как приказ, согласно которому надо сделать все для уничтожения врага!

Я заметил, что мои пафосные слова не произвели на майора особого впечатления, скорее всего, он даже пропустил их мимо ушей. Его интересовала моя реакция. Вот только на что?

— Я наслышан о ваших подвигах, Звягинцев. Наслышан. Вы один из всей разведгруппы в живых остались. Имеете два ордена и две медали. Все знаю. Вот только затем орденоносец вдруг превратился в особиста, прикомандированного к штрафной роте. Какой резкий поворот судьбы!

Вопроса в его словах не было, поэтому я только пожал плечами, дескать, всякое в жизни бывает! Тот с понимающим видом покивал головой, а затем задал новый неожиданный вопрос: — На что вы рассчитывали, лейтенант, когда избивали офицеров, старших вас по званию?

Этот вопрос неожиданно подтолкнул меня к мысли о вербовке. Похоже, майор, подталкивал мое сознание к совершенной по отношению ко мне несправедливости, чтобы затем посмотреть мою реакцию. Получив направление, в сторону которого мне надо было двигаться, я включил образ обиженного молодого человека, который героически воевал, а вместо признания заслуг, его засунули в штрафную роту.

— Передо мной тогда были не старшие офицеры, а подвыпившие мужики, нарывающиеся на драку! Что я должен был ждать, пока они мне наваляют?! — это должно было прозвучать по-мальчишески, с легкой обидой на случившуюся со мной несправедливость. За что со мной так поступили? Я честно заслужил лейтенантские погоны. Полгода в партизанах. Шесть ходок за линию фронта. Два ордена и две медали. Я не прятался за чужие спины и бил врага не жалея своей жизни. Я тоже считаю себя героем. При этом мне, то есть Косте Звягинцеву, сейчас 20 лет и два месяца. Он еще совсем молодой парень, а значит, он имеет полное право обидеться, пусть даже несколько и по-детски. Если я все правильно рассчитал, то контрразведчик должен был понять, что лейтенант Звягинцев обижен таким несправедливым решением командования, а своей подчеркнутой дисциплинированностью и официальностью старается это подчеркнуть. Как интеллигент. Именно так. Он же из интеллигентной семьи. Лейтенант решил теперь делать только то, что ему приказали и ни шага в сторону. Пусть так все и выглядит.