|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
В декабре в город опять вернулась цинга. Пока она набросилась на гражданское население, выкрашивала у них зубы, ломала суставы. Все цитрусовые, что были, Стессель кинул солдатам и у них пока что было все довольно неплохо. Но и у них через месяц-другой болезнь должна была вернуться — лимоны и апельсины поглощались просто с катастрофической скоростью. Узнав об этом, я снова напросился к Стесселю, предложив свою помощь. Но получил неожиданный отказ — японцы, раздосадованные тем, что мы шныряли туда-сюда, проводя целые караваны, приняли меры и теперь мимо них не мог проскочить ни один корабль. И если быстроходный миноносец под занавесом сумерек мог незаметно пробежать, то вот торговое судно, такой возможности уже не имело. Больше бой Витгефт давать не мог — после последнего такого похода часть кораблей до сих пор стояли в порту на ремонте и численный перевес Того на море просто не оставлял нам никаких шансов. Так что, теперь нам только оставалось сидеть смирно и довольствоваться лишь редкими партизанскими вылазками в китайский город. Там, впрочем, тоже было не все так гладко. Часто в нейтральных водах ходила тройка миноносцев противника, страстно желающие перехватить наш связной корабль.
До середины декабря в Артуре было тихо. Ноги стал снова постреливать из пушек, но делал это как-то лениво и неохотно, делая это скорее для острастки. Наши летуны принесли новости, что противник сидит на своих местах и приходит в себя после неудачного штурма. В Дальний приходят редкие корабли снабжения, а у подножия гор недалеко от китайской деревеньки Ханцзятунь китайцы беспрестанно долбят ямы, в которых потом происходят захоронения. Сколько человек погибло при штурме наших укреплений известно не было, но говорят, что много. Очень много. Пилоты самолично видели сложенные штабеля изуродованных и окоченевших тел. Они же потом и рассказывали, как тела перетаскивали китайцы и засыпали комьями мерзлой земли, а священник проводил свои служения.
Японцы возненавидели моточайку, справедливо рассудив, что все проблемы были именно от нее. Едва она появлялась в небе, как в ее сторону звучали выстрелы. Винтовочные пули достать не могли — пилоты каждый раз забирались на самую высоту и чувствовали себя в полной безопасности. Но в один момент противник догадался применить пушки. В мастерских Дальнего он провел переделку нескольких лафетов и вскоре по чайке стали бить шрапнелью. Так появилась первая зенитная установка. Целых две недели наши пилоты не обращали никакого внимания на косую стрельбу и шары разорвавшихся в небе снарядов, но потом японец приспособился и стал обстреливать небесный тихоход более или менее прицельно. Пришлось тогда нашей чайке отходить от тактики прямого полета и приступить к маневрированию. Какое-то время пилотам везло и шрапнель рвалась то ниже, то выше или же совсем далеко, не причиняя никакого вреда. Но однажды сразу два снаряда легли в опасной близости от аппарата и наблюдатели с земли заметили, как крыло дернулось и его потянуло вниз. Чайка упала на землю на нашей территории. Пилот разбился, аппарат восстановлению не подлежал. Но двигателя, после небольшого ремонта, снова заработали. Их-то и поставили на новую чайку, что соорудили уже без меня и моих ребят. И снова над головами японцев повис наблюдатель, забравшись еще выше, почти на недосягаемую высоту. И сколько потом его не обстреливали, до самого конца осады чайку так и не удалось снять с неба.
А вскоре новый аппарат, залетев несколько дальше, чем обычно, принес на землю новости — к крепости стягиваются новые войска. А это означало, что почти со стопроцентной вероятностью состоится четвертый, решающий штурм.
И снова над Артуром нависло тревожное ожидание.
Так мы незаметно для самих себя и дожили до Рождества Христова. Праздник для меня наступил как-то незаметно и совсем по-будничному. Ранним утром всех разбудила Лизка, громыхая на весь дом венчиком, взбивая в воздушную пену яичные белки.
— Чего гремишь, Лизка? — донеслось из-за стены недовольный голос Данила. — Поспать не даешь.
Она фыркнула и, не переставая взбивать, проворчала:
— А вам бы лишь бы бока отлеживать! Утро уже на дворе, а вы клопов давите.
— Лизка, угомонись, не шуми, — в тон Данилу поддакнул Петро. — Дай поспать.
— Некогда спать. Разве забыли что сегодня сочельник?
— И что? Теперь, значит, шуметь можно?
— И то! А ну-ка встали оба и угля мне принесли, да дров! И воды принесите. Мне сегодня готовить уйму, а вы тут носа из-под одеяла казать ленитесь!
— Так пост же, Лизка. Какая готовка?
— А Василь Иваныч соблюдает пост? — уковыряла-таки моя служанка парней и те нехотя выползли из-под теплых одеял.
— А пожрать? — недовольно вопросил Данил.
— Когда Василь Иваныч проснется, тогда и получите.
Я же, с закрытыми глазами слушая их препирания, остался кемарить. Лизка гремела возле печи, парни, сбегав до ветру, послушно встали ей в услужение. Очень неудачно показал из другой комнаты свой нос и Мурзин, за что и был в мгновение ока захомутован Лизкой.
На праздник, по случаю окончанию поста, Петро зарубил курицу, а Лизка поставила варить бульон. Потом она заставила парней натаскать воду в баню и те нехотя и с легким возмущением принялись за работу. Здесь, в дачных местах, пресной воды, почитай, и не было. Ее приходилось привозить в стоведерной бочке и платить за это звонкой монетой. Вот из нее-то парни и таскали ведрами воду, частью в дом, а частью в баню. Для двоих крепких мужиков работы оказалось на пятнадцать минут, но и этого им оказалось много — они ворчали и через каждые пять минут демонстративно перекуривали.
Когда я встал, Лизка наметала на стол нехитрый завтрак и только тогда кликнула гогочащих на улице парней. Те зашли в дом румяные, пышущие жаром.
— Чего ржете, садитесь жрать! — на языке пролетариев сурово сказала Лизка и парни без лишних разговоров упали за стол. Но смеяться при этом не перестали, давились, сдерживаясь.
— Чего смешного?
Я глянул на них удивленно. Обычно по утрам парни всегда угрюмы. Просыпались они по-солдатски быстро, но без настроения. Вот и сейчас, встав, они принялись за работу без удовольствия и там, на улице должно было произойти что такое, что им это настроение сильно подняло.
— Что произошло? — спросил я, вилкой кромсая яичницу-болтушку.
— Бабу из соседней дачи знаете?
— Которою?
— Что с матерью живет. Она еще платок на себя накидывает, да под головой его так затягивает, что щеки вываливаются.
— А, ну да, помню такую. Манькой вроде зовут?
— Во-во, она самая. Ну, так вот, подходит она сейчас со своей бабкой к нам и просит воды. "Солдатики, мол, дайте водички, а то совсем от жажды помираем". Мы ей на бочку — набирай, говорим, щекастая. Ну, она домой за ведром. Прибежала, значит, ведро в бочку сует, а набрать не может. Мы оттуда уже порядком вычерпали и воды там на дне оставалось. Она и так и эдак, и на чурбачок встала — не достает. Бьет ведром по воде, а зачерпнуть не может. Она к нам — "помогите, милочки", а мы ей — тебе надо, ты и набирай. Тогда она бабку свою позвала. Они второй чурбачок поставили, бабка, значит, держит чурбачки, чтобы не упали, а баба на них забралась и опять ведром лезет. Чего-то там зачерпнула, а выползать начала, да эти чурбаки из под ног ее и вылетели. Бабка — "ой" и в сторону, а баба словно курица раскинула руки и плашмя, спиной об землю. Шмякнулась, ведро всмятку, лежит, стонет. Глаза в небо таращит, щеками пузыри выпускает. Большие такие, как в цирке. А подол задрался и панталоны всему белому свету показывает.
Лизка фыркнула:
— Нашли над чем ржать, кони. Лучше б помогли.
— Ага, щас, — в тон ей ответил Данил. И продолжил: — А панталоны у нее, вы не поверите..., черные, черные. У меня портянки чище, когда я в них неделю не снимая хожу. И вот лежит, значит, эта Манька, пузыри пускает, а бабка ее, увидела, что мы заржали, как кинулась и давай по ней ползать, юбку поправлять. Ругается на нас старая, ползает по тетке, а потом вдруг почуяла что-то, нос своей кочергой прикрыла, слезла с нее и удивленно такая спрашивает — "ты что, Манька, обосралася что ли?". Ну, тут мы и умерли.
И эти кони снова заржали, зашлись в истерике. Заржал и Мурзин, а следом и я. Улыбнулась и Лизка. Парней колотило в припадке, о завтраке они уже и не думали. Петро тот вообще от хохота упал с лавки. И смеялся он так заразительно, с таким забавным подхрюкиванием, что веселье за столом усилилось и превратилось в форменную комедию. Петро катался по полю, Данил лбом прикладывался к столешнице, Мурзин держался за живот и, слушая подхрюкивания Петра, все больше и больше сползал под стол. Я ржал как конь в голос, утирая слезы и Лизка, пытавшаяся держать марку, присела на табурет и хихикала в батистовый платочек.
Эта разрядка здорова нам подлечила нервы. Искренний смех получше всякой водки и коньяка задал настроение на целый день. Взбодрил парней, заставил позабыть на время тревогу Лизке. Она, отсмеявшись и утерев глаза платком, глубоко вздохнула и, поднявшись с табурета, сказала:
— Ну, все, хватит ржать — животы надорвете. Завтрак стынет.
Но смех не унимался. Данил, вытирая слезы, сквозь гогот продолжил:
— А дура эта встать не может. Глаза таращит, мычит чего-то. Бабка давай ее за руку тащить, а та валится словно мешок с дерьмом. Мы ржем, а Манька эта кое-как перевернулась, встала на карачки и поползла к калитке. Да только коленками своими юбку с пуза стянула и не заметила этого. И ползет она, стонет, а нам свой зад показывает с панталонами своими черными, а на них лепеха растеклась. И бабка на нас как завизжит: "не смотрите, ироды, что б ваши глаза лопнули!". А сама Маньку свою пытается прикрыть. Одной граблей нос свой зажимает, а другой юбку стянутую пытается на ее жопу накинуть. Чистой воды комедия.... Баба только у калитки встать и смогла. Поднялась, отдышалась кое-как, обозвала нас некультурно и сбежала до дома. И бабка за ней. Обгаженную юбку в руках тащит, морду кривит, но бросать не желает. Жалко!
В-общем, завтрак прошел у нас весело. Манька эта потом едва меня завидев, пыталась скрыться, бабка ее приходила и пыталась жаловаться на Петра и Данила. Но ничего от меня не получила. За водой, правда, наведываться не перестала, только лишь приходила одна, без дочери. Та, сгорая от стыда, со двора не казала и носа. Весть о ее позоре быстро разнеслась по дачному месту, многим подняв настроение.
После завтрака Лизка меня спросила:
— А вы, Василий Иванович, на службу пойдете?
— В церковь что ли, на вечерню?
— Да. Туда сегодня весь штаб Стесселя пойдет, и многие офицеры. И адмирал Витгефт будет обязательно.
— Ты-то откуда знаешь?
— Ну как же? Такой праздник и не прийти?
Я вздохнул. Честно, идти мне не хотелось. Каждый раз, когда я приходил на службу, то без особого энтузиазма и пиетета относился ко всему действу. Для меня посещение церкви была сродни воинской повинности — не хочется, но надо. И никто твоего мнения не спрашивает. Не будешь появляться на службах, не будет исповедоваться — народ станет косо смотреть или, что еще хуже, наверх могла уйти бумага, о том, что я, православный по паспорту, совсем не соблюдаю необходимые ритуалы. Оно, конечно, не особо страшно, но неприятно. Оправдываться потом перед попами и народом мне не хотелось. Я не жид, я не муслим, я православный. А атеизм нынче воспринимается как ругательство и пока что сильно осуждается. А мне это осуждение в связи с тем, что вскоре я буду пытаться войти в большую политику совершенно не нужно.
На праздничную литургию я, конечно же, пошел. Без удовольствия, но с хорошим настроением после произошедшей истории. И вправду под куполами встретил всех значимых господ Артура. И Стесселя, и Витгефта, и Белого, и Кондратенко и Бржозовского и многих, многих других. Основная масса присутствующих — военные, таких как я, гражданских, были единицы. Женщины, с покрытыми головами, стояли подле своих мужей, и также как и все терпеливо пережидали службу. Поп, похоже, читал писания в слегка поддатом состоянии, но никого это не смущало. Даже наоборот, кого-то веселило. Особенно когда тот, читая, спотыкался на каком-то слове и раз за разом, силясь его на распев произнести, сбивался и чертыхался себе под нос. Думал, что никто кроме него самого этого не слышал, но акустика в церкви была такая, что его шепотки чертыханий долетали до самой середины толпы и вызывали тихие ухмылки.
— Написовашеся иногда со старцем Иосифом яко от семени Давида, — читал поп, подслеповато щурясь, — в Вифлиеме Мариам, чревоносяще бессменно..., черт..., безсенноное рождение. Наста же время Рождества и место единоже бе бетали..., черт..., обеталищу, но якоже красна палата вертеп Царице показашеся. Христос рождается прежде падшей воскресети образ....
Рядом со мною стоявшие офицеры покорно слушали, но улыбались забавному. Кто-то шепетом сказал:
— Что-то батюшка у нас раньше времени разговелся. Видимо совсем невтерпеж было пост держать.
Ему ответели:
— А ты попробуй тут выдержи, когда у тебя разносолов полные кладовые, а брюхо из-под рясы вываливается.
— Так реквизировать надо все, а то чего это мы постимся уже с самого лета, а батюшка наш разговляется каждый вечер? У него там, поди, добра полным-полно, на целый полк.
— Реквизируешь ты у него, держи карман шире. К нему сегодня приглашены Их Высокоблагородия.
— Жрать поди будут в три горла?
— Разговляться, — поправил друга офицер. — Сочиво, говорят, попадья знатное приготовила, меда и орехов не пожалела.
— Как же, будут они тебе сочиво есть. Попадья помимо этого еще целого порося зажарила.
— Так где ж она его взяла-то? К японцам что ли сбегала?
— А хоть бы и так, что с того? А еще ящик французского шампанского приготовила.
— Так ты-то откуда это знаешь?
— А я сам это шампанское ей в дом и доставлял. И порося того нюхал. Пахнет, свинюшка просто божественно, слюнями им весь дом закапал. Но ни кусочка мне не дали, сказали "благослови тебя бог" и отправили вон.
— Неужто и рубля не дали?
— Говорю же — нет.
Я молча слушал говорунов, краем глаза следил за амвоном. Там поп с необъятным пузом нараспев зачитывал из святого писания, изредка чертыхаясь. Служба была утомительной. В тесную церковку набилось масса народу и довольно скоро внутри стало нечем дышать. Горящие свечи лишь усугубляли, забирая драгоценный кислород. У многих людей лбы покрылись испаринами, кто-то, не смотря на значимость службы, стал протискиваться в сторону выхода, не в силах терпеть невозможную духоту. Хуже всех приходилось стоящему на возвышении попу. Даже с моего места было прекрасно видно, как по его лбу, по щекам и шее текут крупные капли пота, а сам он, утираясь, силился читать четко и громко. Но всякий раз сбивался, тихо ругался, и снова брался за лямку возложенного на него бремени.
Я достоял до конца. С толпой вышел на свежий морозный воздух и с облегчением вздохнул. Опять со мною рядом оказались те разговорчивые офицеры:
— Ну, что, Роман Семеныч, не пойти ли нам в какую-нибудь кафешантанку?
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
