Национальные особенности необходимой самообороны

НАЦИОНАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ НЕОБХОДИМОЙ САМООБОРОНЫ

Рассказ

Этот дачный поселок был больше похож на заброшенный колхозный сад: трава стояла по пояс, яблони терялись в разросшейся малине и крыжовнике, а покосившиеся заборы, отделяющие один участок от другого, кое-где валялись на земле, так же скрытые травой, как и корни, о которые я спотыкался на каждом шагу. Насколько можно было видеть сквозь заросли, и дома-то по большей части стояли такие же заброшенные, пустые и давно нежилые. Судя по постройкам, этот поселок помнил еще царя Гороха. Может быть, где-то, если хорошо поискать, отыщется и тот самый вишневый сад, так впечатливший Чехова...

Нужный мне домик я отыскал без труда. Даже удивительно; ведь я здесь не был лет пятнадцать и уже должен был забыть места своего детства, однако память оказалась на удивление услужливой: вот тут мы с Витькой рвали груши, объедаясь ими прямо здесь, сидя на ветках — тогда этот участок уже был оставлен хозяевами; здесь мы прикармливали бездомного щенка, которого потом забрали с собой в город сердобольные соседи по участку... как мы тогда искренне радовались за этот тявкающий кусок грязного блохастого меха...

Детство... Мир тогда казался большим, полным тайн и непременно готовым воздать за добро всем хорошим парням и покарать злодеев. Впрочем, жизнь довольно скоро и доходчиво объяснила, что это не так. Ничто на свете не предсказуемо и ничто не вечно. И дружба — в первую очередь...

Обшарпанный домик тоже скрывался в кустах, однако здесь забор все еще стоял — опутанный повителью и наполовину скрытый все той же малиной, но даже сейчас еще крепкий; руки у Витькиного отца росли из нужного места, этого не отнимешь. В саду возле домика было тихо, а со двора доносился узнаваемый стук топора по дереву — Витька, судя по всему, был занят рубкой дров: поставить газовую колонку при жизни родителей как-то не сложилось, а после их смерти он на дачу и вовсе забил. Что ж, сейчас мне это было только на руку...

Через забор я перебрался как можно тише, ожидая, что штакетины вот-вот треснут и проломятся, однако воздвигнутая двадцать лет назад ограда стоически снесла мой немалый вес, и лишь малиновые ветви немилосердно исцарапали руки до самых локтей, а на лицо и плечи налипла паутина. К стене домика пришлось продираться сквозь смородину, и оставалось только благодарить судьбу за дождь, который я так костерил этой ночью, пока добирался до дачного поселка: все еще мокрые ветви не ломались с треском, а гнулись, когда я наступал на них или пер напролом сквозь кустарник.

Добравшись до окна, я остановился, осторожно заглянув внутрь. Старый шифоньер, оставшийся от Витькиной бабки (славная была старушка, отличные делала пирожки с малиной), выцветший ковер с оленями на стене... Не то. Матерясь про себя на мать-природу, я сдвинулся все так же по кустам вправо, к следующему окну, и чуть не ругнулся теперь вслух, вовремя спохватившись.

Маринка была там — сидела у старого стола, покрытого заскорузлой клеенкой, ставшей похожей на дубленую кожу, кое-где треснувшую и висящую кусками. По пути сюда Витька, похоже, не церемонился и тащил свою пленницу, не разбирая дороги — даже сквозь это грязное, засиженное мухами стекло было видно, как исцарапаны ветвями и колючками ее коленки.

Топор во дворе продолжал постукивать; судя по неравномерности ударов и доносящемуся время от времени громкому мату, выходило у Витьки не очень. Отлично. Значит, провозится достаточно долго...

При попытке открыть раму старое дерево скрипнуло, и Маринка дернулась, обернувшись к окну. Я приложил палец к губам, сделав страшное лицо, и она сжала губы, глядя на меня округлившимися, точно у старой куклы, глазами.

— Молчи, — одними губами проговорил я, для верности пригрозив кулаком; она закивала, как китайский болванчик, напряженно оглянувшись на дверь, и послушно застыла на месте.

От второго толчка рама распахнулась, и я осторожно, пачкая футболку о промокшее дерево подоконника, переполз внутрь.

— Дим... — всхлипнула Маринка, и я зажал ей ладонью рот.

— Держись, сеструха, — изобразив ободряющую улыбку, повелел я, присев перед стулом на корточки.

Маринкины руки были обмотаны скотчем за спинкой, ноги той же клейкой лентой прикручены к ножкам стула. Ну, а теперь скажи мне, что ножи с собой носят только психи, подумал я с неуместным злорадством, разрезая толстый слой скотча и молясь о том, чтобы топор во дворе не переставал стучать еще хотя бы минуту.

Когда я содрал остатки липучей массы, Маринка зашипела, потом всхлипнула и повисла у меня на шее, явно готовясь разреветься прямо тут и сейчас.

— Ну-ка, тихо, — приказал я как можно строже, отстранив ее от себя, и кивнул на окно: — Пошли! Быстро!

Наружу я выбрался первым, вытянув сестру за собой, пересадил ее через забор и, ухватив за руку, потащил сквозь заросли, стараясь не обращать внимания на жалобные всхлипы и не думать о том, как сейчас дерут ее голые ноги в коротких шортиках колючие ветви.

— Он ненормальный совсем! — всхлипывала она на бегу. — Он... псих! Димка, он совсем псих!

— Я знаю, — коротко выдохнул я, крепче сжав узкую ладонь. — Давай быстрей.

Возвращаться тем же путем, что я пришел сюда, мы не стали: перебравшись через полуразвалившийся забор одного из участков, пробежали сквозь пустой двор, заросший травой, и я погнал Маринку дальше через яблоневый сад; если меня не подводила память, отсюда до оставленной у дороги машины было ближе всего...

Когда впереди внезапно возникла темная фигура, я едва успел притормозить, дернув сестру к себе и едва не повалившись в траву. Похоже, короткий путь к дороге Витька помнил не хуже меня...

— Мамочки! — тихо пискнула Маринка, вцепившись в мой локоть мертвой хваткой.

— Ну, и куда ж вы собрались? — выкрикнул Витька, сделав шаг к нам, и мы синхронно отступили назад.

Кто бы мне сказал, что сам звук голоса лучшего друга может однажды показаться таким мерзким...

— Вот зачем такие сложности? — продолжал тот, приближаясь, и я почувствовал, как где-то в желудке внезапно похолодело: в руке он держал топор, помахивая им в такт шагам. — Все шло так хорошо. Все почти было хорошо. И вот так все испортить!

— Ничего не хорошо! — выкрикнула Маринка из-за моего плеча. — Ты чертов псих, идиот! Не нужен ты мне, я с тобой сюда не хотела! Оставь меня в покое, я тебя не хочу!

— Это ты так думаешь, — улыбнулся Витька, и холод у меня в желудке стал медленно расползаться по всему телу: в его лице не было и тени злости. Такие лица я видел только в американских фильмах про маньяков — благодушные и пустые, как чистый альбомный лист. — Это твой братец тебе внушил. Ты просто еще не успела понять, что хочешь быть со мной. Навсегда.

— Дим, я боюсь, — прошептала Маринка, и я едва удержался от того, чтобы ответить — "я тоже"...

— Вить, свали нахрен с дороги, — предложил я, пытаясь говорить ровно. — Подурил — и хватит. Мы даже заявление в ментовку писать не будем, сочтем это приступом белой горячки или какой-нибудь депрессии — и разойдемся, как те корабли в море. Лады?

— Ничего-то ты не понял, дурашка, — все с той же благожелательной улыбкой произнес он и сделал еще три шага навстречу, приподняв топор. — Вообще ничего.

Я оттолкнул сестру в сторону, вытащив и разложив нож, и Витька засмеялся — взахлеб, как в детстве смеялся над любимой нупогодишной серией.

— Да ты че, Димон, серьезно? С перочинкой на топор попрешь? Уходи просто. Оставь нас разобраться между собой, а?

— Тебе ясно сказали: тебя не хотят, — сказал я как можно тверже, и он отмахнулся:

— Девчачьи глупости.

— Ей пятнадцать, извращенец! — не сдержавшись, выкрикнул я со злостью. — У тебя что — реально с головой беда?!

— Может быть... — с внезапной грустью выговорил Витька и бросился вперед так внезапно, что я едва успел отскочить в сторону.

А надо было в детстве слушать папу, некстати пронеслось в голове, когда я увернулся опять, чуть не поехав по еще мокрой траве. Надо было идти на дзюдо какое-нибудь или бокс, на худой конец; вот к чему, зачем мне сдался этот степ? К чему он мне теперь? что я могу? затанцевать Витьку до смерти? А отец мог бы быть и понастойчивей... А я, уж если загорелся танцульками, лучше б на спортивные танцы записался, продолжал я отчитывать сам себя, в очередной раз извернувшись и отпрыгнув назад; там хоть гибкость развивается...

К счастью, Витька и сам не был мастером Йодой и топором размахивал тупо и бестолково; пропустив следующий удар, я кинулся вперед, мазнув ножом там, где достал — по руке, и бывший приятель, совершенно не по-мужски взвизгнув, выронил оружие наземь. На долю мгновения мы оба застыли — он от боли, а я — от растерянности. Единственный раз, когда я видел кровь в драке, был много лет назад в школе, когда мне самому разбили губу о ручку двери в школьном коридоре, и нож этот я носил с собой для целей исключительно мирных — вскрыть упрямый пакетик с сухариками, заточить карандаш, отрезать колбасы при внеплановой попойке с друзьями, и никогда, даже в самом страшном сне, я не представлял себе, что однажды применю его против человека...

Оцепенение слетело внезапно, и мы оба рванули вперед одновременно: я бросился к выпавшему топору, а Витька на меня, успев перехватить раньше, чем мои пальцы дотянулись до топорища. Не устояв, мы повалились в траву, моя рука с ножом вывернулась в сторону, и рукоятка выскользнула из пальцев. Бывший приятель вцепился мне в горло медвежьей хваткой, едва не вдавив кадык в затылок, и я, преодолевая инстинктивный рефлекс — схватить его за руки — изо всех сил ударил, запоздало подумав, что надо было бить по глазам. Это была последняя мысль в моей голове — Витька, недолго думая, попросту двинул головой мне в переносицу, отчего вдруг потемнело в глазах, а мозг зазвенел, как консервная банка с гвоздями. Я вцепился в противника вслепую, кажется, воя от боли и не слыша ни себя, ни его; голова закружилась, по щекам захлестали колючие ветви, а в ребра задолбили жесткие, как камень, корни — слева, справа, слева, справа, и остатком помутившегося сознания я констатировал, что мы просто скатились с того взгорка, где завязалась драка. Проломив собой чахлый заборчик соседнего сада, мы въехали по мокрой траве в кустарник; я оказался прижатым к земле Витькиной массивной тушей, и, не дожидаясь его очередного удара, просто отпихнул его от себя, вложив в этот толчок все силы.

Сквозь звон в ушах я услышал звучный сухой стук; руки противника, уже снова схватившие меня за горло, ослабли, и я отпрянул, с трудом различая сквозь муть в глазах то, что было передо мной: Витькино ошалелое лицо и струйку крови, стекающую с рассаженной кожи лба, а рядом, прямо передо мной — некогда белая, а теперь посеревшая древесина изогнутой ножки с колесиком, погрязшим в мокрой земле... Оцепенение длилось долю секунды; невероятным усилием вздернув себя с земли, я приподнялся на колени, ухватив противника за волосы, и со всей мочи приложил его головой о то, что оказалось рядом, плохо различая, что это, и слыша только все тот же гулкий стук, которому вторило доносящееся неведомо откуда глухое, расстроенное, но вместе с тем мелодичное бренчание — будто кто-то вдумчиво и ритмично колотил гитарой о покрытую толстым ковром стену...

Остановиться я смог лишь через минуту, когда осознал, что в руках у меня висит безжизненное тело, а голова, которой я колочу о крашеное дерево, превратилась в нечто похожее на смятый арбуз. Разжав пальцы, я рывком поднялся и отступил назад, тяжело дыша и лишь сейчас начиная относительно четко различать окружающий мир.

Маринкины всхлипы доносились слева — она, придерживаясь за кусты одной рукой, а другой размазывая по щекам слезы, суетливо и неловко спускалась по пригорку ко мне; Витька с не похожим ни на что лицом лежал в траве неподвижно, а я, пошатываясь, стоял по пояс в крыжовниковых кустах, опираясь о крышку рояля, чей белый лак покрылся трещинами и выщербился мелкими осколками...

* * *

Сесть за руль я не решился, все еще чувствуя редкие, но неприятные приступы головокружения, а потому, дойдя до машины, просто вооружился оставленным в ней мобильником и вызвал по очереди всех, кого полагалось: ментов, скорую и на всякий случай Наталью Ильиничну — в нашем с сестрой положении адвокат вряд ли будет лишним...

Менты приехали на удивление быстро, раньше скорой — Маринка даже не успела еще нареветься всласть, и я все еще гладил ее по голове, пытаясь породить что-нибудь утешительное, но не находя нужных слов.

Местный участковый оказался на удивление адекватным; отправив молоденького и какого-то дерганого подчиненного по указанному мной адресу к затерянному в кустах роялю, Илья Сергеич пристроился составлять протокол, разместив папку с бумагой на капоте. Наши показания он выслушивал долго, внимательно и серьезно, тщательно записывая, не сопровождая их язвительными замечаниями, отечески сюсюкая с Маринкой, и с готовностью ретировался, когда явившиеся врачи скорой намекнули на то, что он мешает им работать. Маринка, кроме потенциального нервного срыва, не приобрела никаких особенных повреждений, у меня констатировали легкое сотрясение мозга, и от немедленной госпитализации мы оба отказались, продолжив беседу с представителем органов правопорядка.

— Однако, — поставив точку и распрямившись, задумчиво и укоризненно произнес Илья Сергеич. — Зачем же ты сам-то туда поперся? Не судьба была позвонить кому положено?

— Звонил, — отозвался я хмуро. — И даже ходил. Только заявление у меня не приняли. Потому что "подростки каждый день сбегают из дому, а через пару дней возвращаются". А поскольку Витька, ублюдок, позвонил мне и сам сказал, что моя сестра с ним — то и суетиться незачем, "девчонка загуляла". По записи разговора нельзя было сказать, что он кому-то чем-то угрожает, так что... А семья у нас "неблагополучная", родители рано погибли, а значит, "в голове у девки ветер гуляет".

— Кхм... — хмыкнул участковый, неловко разведя руками. — Это да, бывает... Сам понимаешь... Но ты молодец, вообще. Этак вот вооруженного психа завалить...

— Молодец, — отмахнулся я, невольно потирая переносицу, чудом не сломанную Витькиным лбом. — Мне повезло просто.

— Не слушай, — подмигнув Маринке, наставительно произнес Илья Сергеич. — Брат у тебя ого-го. Держись за него.

— Я держусь, — улыбнулась она, с готовностью вцепившись в мою руку. — Он у меня герой!

— На белом рояле, — уточнил я с нервным смешком. — За неимением коня.

— И скромный, — многозначительно заметил участковый.

— Кстати, — выговорил я с трудом, поморщившись от очередной волны головокружения. — Что этот рояль там делает?

— А, это наша местная достопримечательность, — улыбнулся Илья Сергеич, закрывая папку с протоколом. — Когда-то ту дачу купил писатель один. Приз какой-то получил на каком-то конкурсе... черт-те знает, каком... или премию... В общем, денег у него была куча. Вот он и приехал сюда — в глушь, на природу, творить, значит. Вроде писал что-то, на рояле вот тренькал... Ну, и пропил тут всю свою премию. А потом и дачу — как есть, со всей мебелью. Купили ее какие-то братки в конце девяностых. Приезжали сюда в основном с девками кувыркаться; и под одну из пьянок этот рояль в сад и выволокли. Зачем? Понятия не имею. Они утром и сами не вспомнили, чего ради им это в голову шибануло. Во-от... По пьяни, значит, вытащили, а по трезвяку обратно тащить поленились; да и к чему он им там был, рояль этот? Дачу те господа забросили, приезжают раз в полгода все так же с девками, пошумят-погуляют — и опять их нет... А инструмент так вот и остался там стоять. Лет уж пять стоит...