Зимняя пора в Отчине

Зимняя пора в Отчине в этом году наступила как никогда рано. Листья, еще не успевшие покрыться багрянцем, сиротливо болтались на деревьях, а белые мухи уже закружили свой нескончаемый хоровод. Не к добру это, совсем не к добру — шептались старики и как повелось уж у людей поживших и многое повидавших добавляли загадочное словцо — Амба. Впрочем, ничего плохого не случалось, с другой стороны не случалось ничего и хорошего. Жизнь текла спокойно и размеренно, правда кой-какой ушлый народец запасся таки мукой и солью не надеясь на поконное авось. Поговаривали еще — дох скот и скисало молоко, но то явно были проделки нечистых на руку ведьм гораздых на всякие вредительские проделки. К ведьмам — обычным деревенским девкам, в свое время не успевшим выскочить замуж, оттого и злобствующим по извечной женской природе, давно привыкли, периодически обвиняли во всех смертных грехах, а бывает и просто поколачивали для профилактики, что отнюдь не прибавляло им доброго нрава и любви к ближнему. Еще ходили слухи, что наконец объявилась знаменитая Сидорова коза и дает она не молоко, а темное чудо-пиво и все кто пробовал то чудо-пиво — тут же молодились на двадцать лет. Это конечно были уже явные враки, потому как всем и каждому было известно, что бобыль Сидор, устав от несносного характера своей козы, продал ее заезжим цыганам, с горя и скуки запил и преставился как раз на Благовещенье. Сказывали так же, что пред тем как испустить дух, несчастный предрек — стоять мол Отчине до тех пор, пока не продаст брат брата своего, затем, испив воды, попросил прощения у милой сердцу козы, закрыл глаза и был таков. История та была любимой темой обсуждения жителей Отчины, долгими зимними вечерами. Вспоминали про Сидорову козу и этим вечером, отличавшимся от других лишь особо дурной погодой. В стоявший на окраине Отчины кабачок "У погибшего Алконоста" уставшие и замерзшие путники набились как сельди в бочку. Загадочное название кабака долго не давало покоя селянам, пока хозяин не объяснил — названо заведение в честь птицы Алконост, что опускает яйца в море и поет. Дальнейших разъяснений требовать с него не стали, поняв — выйдет себе дороже. В Отчине вообще ко всему относились терпимо, даже поставили пару таких особенных домов с соответствующим названием — Избы Терпимости. Скажем случись что-нибудь нехорошее, потоп там какой или поднятие налогов, уставший и озлобленный отчинец бегом в Избу. Часок-два потерпит и выходит, глядишь, уже совсем другим человеком. Некоторые особо терпеливые покидали сию юдоль терпения ползком, а иных и выносили. Избы эти обслуживали-обихаживали особо отпетые ведьмы, и никого больше к своей почетной обязанности не подпускали. Терпение отчинцев прославилось далеко за пределами их многострадальной родины, в связи с чем их угнетали и облагали данью все подряд и боярин и хазарин и мор и глад и старший брат и даже в тридесятое царство отправляли обозы с невольницами терпеливые отчинцы. В невольниц записывали все тех же ведьм, правда, не всех, а только отличившихся на фоне своих товарок особенно злокозненными проделками.

Вернемся же к замерзшим путникам. За одним из столов собралась прелюбопытная компания. Такие компании собираются обычно при крушении корабля на совсем незаселенном острове, да еще в таких вот придорожных заведениях. Первей всего обращал на себя внимание здоровенный лохматый молодец — не то лесоруб, не то дровосек, судя по топору торчком стоявшему рядом. Топорище было никак не меньше человеческого роста, а широченным лезвием легко можно было перерубить стол. Кружка здоровяка была под стать ему, размерами с хорошее ведро. Рядом с ним сидел крестьянин в залатанном кафтане. В отличие от рядом сидящего он был худ, грязная бороденка едва прикрывала дергающийся кадык, да и жевал он не как все заказанную снедь, а достанную из мешка собственную снедь. Напротив него хрумкал куру упитанный мужичок немалого церковного чина в дорогой сутане. Вместе с ним сидел служка и не стесняясь своего церковного батьки насыщался пивом, вперемежку со святым духом. Сидели еще за столом пара служивых людей, похожих на друг-друга как две капли воды, да почтенного возраста дед с чумазыми руками углежога и напрочь отсутствующими волосами. Шумно трещал очаг, и как водится, неторопливо текла беседа о делах нынешних и прошедших, не представимая ни в каком другом месте или скажем при других обстоятельствах.

— Не слышали ли вы почтенные про волколака что намедни задрал годовалого телка на Голоштанном выпасе? — спросил степенно батюшка, от великой задумчивости перекрещивая собеседников куриной ногой.

— Как не слыхать, отозвался крестьянин, — как сейчас сказывали про Ваську Ежа, побег говорят, за телком свояка , а там, страсть что делается! Коровы то на выпасе, коровы — глядять..

— Ха, глядять у него коровы, коровы то они завсегда глядят, хоть на нож мясника, хоть на доярку-матушку, для того то им тварям бессловесным и глаза даны, чтобы глядеть! — засмеялся здоровяк с топором.

— Да нет! Они глядять! Пронзительно так, словно сказать что хотят. Предупредить!

— И о чем? О чем же предупредить то хотели твари божьи? — оторвался от кружки батюшкин служка.

— Это мне неведомо, но только поутру три буренки пропали и кровища кругом, а опосля и самого Ваську мертвого нашли потрохами наружу.

— Да пьяница наипервейший ваш Васька! Пьяница как есть! Напился, увели у него трех коровенок, да потом и руки на себя наложил со стыду, — буркнул оторвавшись от куры батюшка.

— Только вот зубы видать перед смертью выросли у него — медведь позавидует, — усмехнулся здоровяк, — ими глядишь себе потроха и порвал, слышал я про этого Ваську, первейший кулачный боец в Отчине был. У пьяного ли трезвого, коров у него разве что