Шоколад

Шоколад.

ГП/КШ

Шоколад. То, что помогает от дементоров. Защищает тебя от твоих же собственных страхов и возвращает улыбку на твое лицо. Шоколад бывает разным. Нежно-молочным, горьким и темным, белым, с различными добавками, волшебным, магловским, жидким, тянущимся, горячим и холодным, в плитках и в кусках. Шоколад в торте, в кофе, в молоке, в масле и даже в бутербродах. И во мне.

Мой шоколад — это он.

У него глубокий, богатый интонациями голос. Иногда у меня бегут мурашки просто от его звука. Он ласкает мою кожу, забирается внутрь меня и щекочет обертонами сердце. И кровь приливает к щекам и к паху. И я чувствую, как сокращаются мышцы лица в попытке улыбнуться. Теперь я улыбаюсь только ему.

Я безошибочно определяю, где он находится и как близко от меня. Его голос, звук его шагов, его тепло... Тепло, наполняющее весь дом, как солнечные лучи утром.

Теперь он — мое солнце.

Говорят, тем, кто ослеп, поначалу трудно сориентироваться во времени, когда вокруг одна темнота. Они страдают бессонницей и, конечно же, кошмарами.

Не знаю. Я всегда различаю ночь и день. Это неописуемо что-то меняется в воздухе.

Когда тьма на секунду отступает. И становится теплее. Я люблю свет и тепло. Поэтому мы переехали сюда, где солнце светит триста дней в году. У нас очень широкие окна даже на крыше, чтобы весь дом был залит светом, а все восточные стены — это одно сплошное стекло, чтобы я чувствовал рассвет.

Я люблю утро. И я люблю его.

Я плохо сплю. Я ненавижу темноту, в которую проваливается мой разум, когда я закрываю глаза. Теперь они у меня всегда почти распахнуты, и он говорит, что я похож на вечного ребенка с этим изумленно-испуганным взором.

Конечно, днем меня тоже окружает темнота. Но темнота полная звуков, тепла света, который я чувствую всей кожей.... Это помогает смириться с ней, и я учусь видеть не глазами, а телом.

По дому я всегда хожу босиком и наслаждаюсь вибрациями пола из музыкального ясеня, (который обошелся нам в целое состояние) под ногами. У нас всегда открыты окна, так, чтобы по дому гуляли сквозняки. Мне необходимо чувствовать мир вокруг себя, даже если это всего лишь ветер.

Сколько я себя помню, я всегда носил очки. А мир вокруг расплывался пятнами, стоило только мне их снять. Но я бы согласился и на пятна, лишь бы чувствовать, что мир существует. Чтобы там не говорили про слух, про прикосновения, но именно зрение делает мир осязаемым. Живым. И самым настоящим.

В больнице я сходил с ума. Тьма вокруг меня стала гробом, который засыпали землей. Я хотел жить, я хотел умереть, я хотел, чтобы это все, наконец, закончилось, и все оставили меня в покое, я ненавидел весь мир, отдавший меня тьме, я ненавидел себя за то, что не сумел его спасти. Мне казалось, что я умер и все вокруг лишь агония.

А потом пришел он и спас меня.

Сквозь крики плачь, сквозь боль вокруг, сквозь темноту и холод прорвался его спокойный голос что-то объясняющий врачам. Его вибрирующий живой... осязаемый голос. И я потянулся к нему, слепо сквозь влажную темноту и холод. Я потянулся как новорожденный котенок к матери. И он нашел мою руку в темноте и сжал ее. И мое сердце начало биться.

Мне было необходимо видеть и слышать его каждый день. Без него я превращался в абсолютно невменяемое существо. Только он был живым в темном мире смерти, и только он приносил мне тепло, как Прометей принес людям огонь.

Поначалу я слушал только его голос, потом стал разбирать отдельные слова. А потом смог заговорить сам. И первым, что я сказал ему, было: "Не уходи".

Вторым: "Забери меня отсюда".

Конечно, это было нереально. Больнице было выгодно держать у себя пусть и спятившего, но все равно национального героя. Родственников у меня не было, друзья не признавались таковыми в судах. Зато процессы об опеки..., сколько взяток оседало во время них в карманах судей.

Ему помогли Невилл и Луна. Невилл помог выкрасть меня из больницы, а Луна помогла спрятать.

Полгода рядом с ним. В тепле и уюте. Обнимая его всем телом, принимая еду с его пальцев, держа его за руку, прикасаясь к нему, слушая его волшебный голос, принимая его любовь и заботу и любя его, всем сердцем, всей душой и всем своим существом.

А потом был суд. Показательный открытый процесс над похитителем мальчика-который-выжил. Над жестокосердным чудовищем, осмелившимся посягнуть на несчастного больного ребенка. И голос Гермионы, объясняющей мне что говорить. И тепло рук Луны на моих плечах. Да, я снова видел. Я снова видел мир вокруг себя. Пусть и не глазами.

И я говорил, глядя в лица судей Визенгамота (конечно полный состав), о темноте вокруг меня, о последнем сражении, о проклятии Волдеморта, лишившего меня не только зрения, но и души. О том, что душа хоть и удержалась в теле, но лишилась почти всех чувств, кроме отчаяния и боли. О том, что единственное, что может преодолеть все это, — любовь.

Там, в зале Визенгамота, я смотрел на него и признавался ему в любви. И мне было плевать на то, что завтра напишут в газетах. Мне было плевать на шок всех присутствующих, и на то, что волшебной палочки у меня не было. Я просто знал, что никуда не уйду без него.

Луна рассказывала, что от бури за окном начали трескаться стекла, прежде чем наконец-то огласили приговор.

А я смотрел на Кингсли и улыбался.

Наверное, мне уже никогда никого не убедить в своей вменяемости.

А потом была спальня на Гримаулд-плейс, куда он втолкнул меня. Была постель, шуршащая подо мной новыми простынями, и его жаркое тело, вдавившее меня в кровать. Он был Везде. Такой теплый. Живой... Мой.

Я вжимался в него бедрами, ему навстречу, впивался ногтями в его спину и смеялся от счастья.

Я видел его.

И мне не нужно было закрывать глаза, чтобы представить его внешность, мне достаточно было того, что он был со мной, на мне, во мне. И я знал, что он никуда не уйдет.

Я не был геем или даже бисексуалом раньше. Но меня ни капли не смутило то, что меня потянуло к нему. Я любил его. Ну и что, что это был мужчина? Он был моим, и это — важнее всего.

Но не очень долго.

Разлад принес, как ни странно, именно тот, кто воплощал для меня всегда уверенность и стабильность. Друг моих родителей, мой друг, тот, кто, я знал, всегда готов рискнуть ради меня жизнью. Ремус Люпин.

Один разговор, случайно услышанный мною, случайный треск ветки в камине, заглушивший мои шаги, так что он со всей своей выучкой аврора не смог почувствовать опасность. И Ремус Люпин, втолковывающий Кингсли, о том, что быть со мной ненормально, что его ждет невеста, что я должен учиться жить сам, а не ходить везде с ним за руку.

И меня сразило даже не то, как Люпин ко мне отнесся, и даже не существование невесты.... Меня убил его голос, как всегда глубокий, насыщенный интонациями (тогда это была осязаемая грусть):

— Мальчик спас всех нас. И если я могу спасти его — я должен это сделать.

Должен. Я знал, что значит для него Долг.

Я знал, почему он пошел в авроры, и я знал, как ему не хватало сейчас своей работы. Но я раньше эгоистично думал, что просто смог ему заменить это все. А оказывается, Долг. А оказывается, семья, работа и невеста.

А на другой стороне весов — слепой психически неуравновешенный Мальчик-который— спас-нас-всех.

Есть о чем задуматься.

Я плакал. Долго. А потом вызвал "ночной рыцарь" и уехал к Луне.

Я знал, что единственный человек, который примет меня таким, какой я есть, и не станет мучить разговорами и нравоучениями — это она.

Он приехал за мной через две недели.

Точнее, нашел он меня в первый же день. Не так-то много было у меня мест, куда я мог пойти. Но тогда я через камин послал его в резких выражениях. Объяснил ему, что он свободен, что может идти работать, жениться, и вообще ему лучше забыть о том, что был когда-то на свете Мальчик-который-выжил.

Не смотря на постоянные кошмары и приступы истерики, мы с Луной вполне неплохо проводили время.

Она научила меня не просто мириться с моей слепотой, но и не воспринимать ее как свою ущербность. Началось с ее грубоватых комплиментов тому, как я хорошо ориентируюсь в ее доме, а закончилось тем, что мы оба ходили по комнатам, держась за руки и рассказывая друг другу о каждой вещи. Луна завязала глаза своим старым равенкловским шарфом.

Волшебная девочка Луна, которая единственная захотела по-настоящему понять меня. Я скучаю по ней. Надо будет написать ей еще одно письмо.

Мы сидели на диване у камина и держали на коленях толстую-толстую книгу, по которой учились читать пальцами (по иронии судьбы это была "История Хогвартса"), когда раздался звук дверного молотка.

Луна стянула шарф и пошла открывать дверь.

Еще до того, как я услышал голос гостя, я понял, кто это. Он вошел и заполнил собой весь дом. Теплом. Своим живым огнем.

Я отвел внезапно заслезившиеся глаза. Мерлин, как мне его не хватало.

Я знал, что он идет ко мне, но все равно дернулся от его прикосновений. А потом он обошел диван и стал передо мною на колени. Взял в свои большие ладони мои руки и стал греть их своим дыханием.

— Ты такой холодный, Гарри, — произнес он. И по телу моему пообещали мурашки.

— Зачем ты пришел?

— Нам нужно поговорить.

— Не нужно, — резко сказал я и попытал вы дернуть свои руки. — Я уже все сказал. Уходи. Ты свободен.

— А если я не хочу, — мягко шепнул он. — А если я не хочу уходить?

— Почему? — Я дотронулся до его головы и пальцами скользнул по его коже, Как я жалел, что не могу увидеть его выражение лица... и поэтому изо всех сил вглядывался в темноту передо мной и чувствовал его пальцами. — Ты мне ничего не должен...

— Зато ты мне должен, — последовал негромкий ответ.

Я откинулся на спинку дивана.

— Что? — Голос у меня сорвался.

— Свою любовь, — он снова обхватил мои руки и стал нежно целовать один палец за другим. — Свое прощение. Ты должен снова любить меня, быть со мной и нуждаться во мне....

Его голос гипнотизировал меня, и я прошептал, враз обессилев:

— Почему?

— Потому что я люблю тебя.... Потому что ты нужен мне. Только ты.

Мы уехали в солнечную Португалию. Построили этот стеклянный светлый дом и просто стали жить вместе. С одной стороны я тосковал по друзьям, а с другой стороны их добрые намерения сами знаете, куда могут завести. Поэтому я предпочитал просто быть счастливым. И у меня неплохо получалось.

Мы жили на берегу теплого океана. Вокруг нашего дома был разбит волшебный сад, в котором я с удовольствием проводил день до самой-самой осени. А однажды Кингсли принес откуда-то рыжего котенка и сказал, что он будет жить с нами. Это теплое мурлыкающее чудо я назвал Миднайт.

Не думайте, что я не различаю цвета, как ни странно мне это удается — отличать черный от всех остальных. Поэтому в моем доме нет ни единой черной вещи.

"Кроме меня", — усмехнулся он, когда я заявил ему, чтобы именно по этому принципу он подбирал и мебель, и одежду.

— Глупый. Ты не черный, — я переплел свои пальцы с его. — Ты шоколадный.

— Темный и горький? — И я вижу его белозубую усмешку.

— Сладкий, — улыбнулся я ему в ответ, — и самый-самый необходимый.