Пока мамка суетливо осматривалась, дед проследил за моим взглядом и громко сказал:
— Да вон же она!
Я так удивился! Откуда он, думаю, знает Раю в лицо? Не сразу и вспомнил, что дед без меня целый день в школе работал. Наверно пересекались.
— Где?! Боже ж ты мой! — и мамка туда, с букетом наперевес.
Обнялись наши подруги, будто полвека не виделись. Брыжжут эмоциями. Главное отличие женщин любого возраста от остального человечества — умение находить эмоции там, где их, в принципе, быть не должно. От печали до радости несколько фраз. Наконец, перешли к сути. И первый вопрос:
— Где Зина?
— За билетом ушла. Хочется ей проводить меня до Курганной, я отговариваю — она ни в какую...
Короче, стою, упираюсь, удерживаю велосипед за раму и руль. Такая неприятная ситуация, когда понимаешь что ты здесь лишний, а не уйти. Что-то такое у взрослых на языке — при мне не сказать. И ходят вокруг да около:
— Мы тут тебе в дорогу насобирали...
— Ой, да зачем?
А дед всё с узлом возится. Затянуло его, когда колесо в сторону повело.
Всё, в общем, всё как-то скомкано получилось. Надо было чуть раньше из дома выйти. Ещё до того как подошёл поезд, дорожники нас попросили с настоянных мест и принялись открывать железные двери склада. Отодвинулись дальше — машина "Почта" пришла, а мы ей проехать мешаем. Взяли ещё правей — какой-то обходчик из новеньких губищу свою оттопырил: "Вам что, мол, перрона мало?" А я, блин, с велосипедом — куда нафиг в ту толчею?
Дед посмотрел на это мероприятие:
— Езжай-ка ты, Сашка, домой. Управимся без тебя.
Как булыжник с души снял. Подошёл я к виновнице торжества, голову по-гусарски склонил:
— До свидания, — говорю, — Раиса Максимовна! Пусть у вас в жизни будет всё хорошо! (А сам себе думаю: если что-нибудь про ниточку скажет, значит точно та самая мымра, которую ненавидели все граждане СССР).
А она в ответ ровно то, что все взрослые говорят людям в моём возрасте:
— Спасибо за пожелания, Саша! Учись и слушайся маму. Она у тебя хорошая. — И улыбка во всю верхнюю челюсть.
Сел я на велосипед. Как гайну! От мыслей своих бегу. Лёгкость такая в ногах, будто только что вышел из кабинета зубного врача. Всё, отстрелялся! А совесть потихонечку давит. Та эта Раиса — не та, только я всё равно сподличал исподтишка. Кем ей быть, если я еёному мужу отхреначил верхушку служебной лестницы? Старшим научным сотрудником и женой председателя Крайсовпрофа? — Не велика компенсация за звание первой леди великой страны. К тому же по ним, по научным сотрудникам, поддержавшим горбачёвскую перестройку, она и ударит больнее всего.
Приехал домой, сел. Вспомнил как Рая впахивала на бывшей квартире. Так стыдно мне стало, и так захотелось, чтоб наша Раиса Максимовна оказалась не той, а какой-то другой.
Еле дождался, когда дед с мамкой вернутся. Я к ним с порога:
— Ну что, проводили?
— Куда оно денется?
— Про ниточку не говорила?
Дед озадачился:
— Надо же, угадал!
У меня и сердце застучало по пяткам:
— Что хоть конкретно сказала?
А мамка:
— Ты дашь нам пройти? — Вечно она в чужие дела лезет!
Выждал, когда всё успокоится, и к деду с тем же вопросом. Он даже сплюнул с досады:
— Отстань!
А я не сдаюсь:
— Скажи! Как ты не представляешь, насколько мне это важно!
И он, наконец, психанул:
— Что ж ты с ним будешь делать? Прилепился как банный лист к заднему месту! "Что говорила, да что говорила"... Заметила нить на моём пиджаке, взяла да сняла с обшлага. Ну как, полегчало?
Обиделся я на деда. Из такой ерунды создал интригу. Ничего не сказал, ушёл. Открыл было, томик Горького, да сразу и отложил, не читается. По радио та же тоска. Сегодняшний день радиофестиваля отдан Узбекистану. Звучит оратория "Ташкентнама" композитора Икрама Акбарова. Это оркестр, хор, солист плюс речетатив. Всё на чужом языке, долго и многопланово. В объёмах концертного зала с выверенной акустикой классика звучит потрясающе. Но слушать её по радио — прививать советскому человеку стойкое отвращение к музыке.
Мамка из кухни:
— Нельзя ли чуть тише?
Дед в унисон:
— Понимал бы слова — заплакал.
А бабушка шагнула через порог, глянула мне в глаза — и как когда-то:
— Федул, что губы надул? — Кафтан прожёг. — А велика ли дыра? — Один ворот остался. Пойдём внучок вечерять, пока пирог не остыл.
Вечно она с этою поговоркой! Ну как вечно? В прошлой жизни я её часто слышал, а вот последние тридцать восемь дней как-то не приходилось. Наверное, не было особой нужды её повторять.
По поводу крайнего срока, коим я ограничил своё пребывание в этой реальности, думалось разное. И чем ближе он подходил — тем
чаще. Хоть не было подходящей теории способной обосновать моё попаданство, росла в душе тайная убеждённость, что новая жизнь сорока днями не ограничится. Я так оборзел, что начал планировать будущее. Детская книжка "Кем быть?" опять обрела актуальность, но встречный вопрос "А вдруг?" мешал разогнаться так далеко, как хотелось. Я ждал послезавтрашний день с нетерпением и тревогой.
Пирог был большой, круглый. Как я люблю: с яйцом и зелёным луком. У бабушки так: если она печёт, то, как минимум, дня на три. А накануне пасхи конвейер вообще врубался на полную мощность. Все подоконнки в куличах, количество пирожков разного размера и сорта измерялось тазами. А вот с культурой горячих напитков у нас просто беда. Про кофе с какао я уже говорил, так вот, примерно так же было и с чаем. Заварка сливалась, если переставала менять цвет кипятка. Потом её навсегда заменит кубинский сахар-сырец. С ним-то любая заварка становится тёмно-коричневой.
Речь за столом шла о каком-то "ЗИЛе":
— Рая сказала: "Пусть он пока у вас постоит. В течение месяца заберём. Машина надёжная, пользуйтесь".
— Ага! — возразила бабушка. — Да на грэца он сдался! Вдруг что-нибудь поломается? Кто за ремонт будет платить? Кучу денег, наверное, стоит...
— Съездим сегодня с Сашкой. Посмотрим, что там за "ЗИЛ". Заодно инструмент заберём, — подытожил обсуждение дед. — А вечерочком, по холодку, займёмся уже фундаментом.
* * *
Воздух после грозы густой, липкий и очень влажный. Стихию проволокло только по нашему краю, а потеет из-за неё весь город. И чистое серебро тополиной листвы подёрнуто, будто временем, точками свернувшейся пыли. Летние дни долгие. На часах только семь вечера, а у деда рубашка дымится. Он крутит педали, я всего лишь, сижу на раме, но жар от его тела, как в банной парилке.
Весь путь я недоумевал. Фига себе, "ЗИЛ"! Как пить дать, что-нибудь поломается. Велосипеду "Школьник" ума не смогли дать, а тут грузовик! Кто интересно на нём будет ездить?
Мимо нужного поворота мы опять проскочили. Пока я ёрзал на заднице, подавал голосовые сигналы, дед сквозанул вперёд метров на сорок. Тут нечему удивляться. Он в прошлой-то жизни в нашей квартире не был ни разу, воспринимая её, как личный упрёк.
Во дворе я поминутно оглядывался. Искал и не находил место, где можно поставить большую машину. Дед удивился, спросил, не боюсь ли я, часом, кого?
Я тоже удивился, опешил:
— С чего это ты взял?
— Голова твоя, как на шарнирах. Так и ходит туда-сюда. Будто ждёшь, что со спины подойдут. Или ищешь чего?
— "ЗИЛ".
— Какой ещё зил?!
Я взглянул на него, как на малое дитятко и с ехидцей сказал:
— Тот са-амый, на который мы пришли посмотре-еть!
Дед засмеялся. По мере того, как до него доходило, всё громче и громче, взахлёб. За два моих детства я ни разу не видел, чтобы он так хохотал.
— Эх..., голова два уха, — выдавил он в два присеста, вытирая набухшие веки. — "ЗИЛ" — холодильник, а ты что, машину искал?
А я вдруг, представил себя со стороны и тоже поймал "ха-ха".
Вот так, продолжая посмеиваться, мы и вошли в подъезд. Дед отпер входную дверь, занёс, было, ногу вовнутрь и тут же отдёрнул назад:
— Разуваемся здесь!
Тот вариант нашей квартиры, что мы получали от ГОРОНО, я знал как облупленный. Теперь же на цыпочках, босиком, шагнул в неизвестность. Осмотр начали с кухни Верней, с холодильника. Что значил он для вчерашней хозяйки, догадаться не трудно. Это не его покупали, подбирая под цвет интерьера, а ровно наоборот. Стены и стол перекрашивались в угоду ему. Главная вещь в квартире. Центр небольшой вселенной. Так что старые песни о главном: "в течение месяца заберём, если нет, значит, купили другой", это просто ля-ля. Заберут. При первом же подвернувшемся случае, заберут. Потому, что другой такой невозможно купить даже по блату. А до этого дня не забрали по очень простой причине. Такую хламину на легковухе не увезёшь. Фига се, "ЗИЛ-Москва КХ-240", где цифры в названии обозначают внутренний объём в литрах, а львиная доля продукции уходит на экспорт! Такие вещи не дарят даже друзьям. Да, чуть не забыл, корпус из стали толщиной 8 мм защищен от коррозии слоем силикатной эмали цвета "слоновая кость".
Постояли мы с дедом, поудивлялись. Он первый раз потрогал руками чудо отечественной промышленности, Я вспоминал давние времена, когда "Юрюзани", "Саратовы" да "Орски" с "Памирами" служили полвека и более. Хотели идти дальше, но обнаружилось, что холодильник включён. Дверца была заперта на ключ, который торчал из "замка зажигания", встроенного в горизонтальную ручку. Дед с этим делом сам разобрался. На внутренней полке морозилась четвертинка лимона. Початый пузырь коньяка "Ани" был вставлен во встроенную обойму.
Я высказал здравую мысль, что не стоит гонять электрический счётчик ради такой ерунды, на что дед резонно ответил:
— Есть в хате хозяйка, ей и решать. Говорят, в холодильниках что-то размораживать надо. А я в этом деле не спец.
В общем, убили мы на поездку за инстументом более получаса. Там той работы: вынес из хаты, повесил на руль — и гайда! А поди ж ты, подзадержались. Всё этот "ЗИЛ"! Жили без него столько лет, и опять как-нибудь проживём. Вот мамка дождётся, когда подойдёт очередь в кассе взаимопомощи и купит простенький "Иней". А ещё я искал вёдра. Вот, прямо какое-то наваждение: весь инструмент на месте, где оставлял, а они в сарае. Хорошо, что на связке был ключ
от навесного замка. Ну, тётки, что с них возьмёшь?
В целом, деду наше жильё понравилось ("Здесь ремонтировать — только портить"). В целом, но не по сути. В таких городках, как наш, квартира от дома отличается только соседями за стеной плюс неудобствами. За водой дальше ходить, в сортир занимать очередь.
Да просто в одних трусах выйти из квартиры во двор, чтоб почесать пузо — скажут, что сумасшедший. Нет, лишь человек, поживший в бараке энное время, может назвать такое жильё благом.
Не хотелось мне здесь бедовать, ох, не хотелось! И дед, судя по настроению, тоже был не в восторге от таких перспектив. Это такой человек, которому обязательно надо о ближнем своём заботиться. А тут не успел дочку дождаться-нарадоваться — она лыжи из дома вострит. Ладно б одна, так хочет увести внука, в которого вложена половина души. Вздыхать не вздыхал, но за добрую половину пути слова не обронил. Лишь на траверзе магазина окликнул:
— Вон, Сашка, дядька навстречу идет со слуховым аппаратом и тросточкой. Ты с ним не забудь поздоровкаться. Громко скажи: "Вечер добрый, Семён Михайлович!" Это мой бывший начальник. Он у твоего дедушки на войне был командиром взвода. Мы с ним в сорок первом выходили из окружения.
Я этого дядьку часто встречал. Сразу запомнил. По сравнению с дедом был он ещё моложав, но сильней попорчен войной. Правая нога вообще не сгибалась. Я думал сначала, что это протез. Сейчас присмотрелся — нет. Сандалии у него одного цвета, в них пальцы живые, шевелятся. На лицо Семёна Михайловича я вообще боялся смотреть. Страшно. Оно у него будто сшито из лоскутков красного и багрового цвета. И на этом зарубцевавшемся месиве, под седым ёжиком чуть ли ни до бровей — смеющиеся глаза, будто взятые на прокат у приколиста Гальцева.
Дед сказал — внук выполнил, "поздоровкался" как солдат на плацу. А этот Семён Михайлович будто бы не расслышал. Выронил
трость, правой ногой вычертил в воздухе полукруг и крепко приник к груди своего бывшего подчинённого.
Так они и стояли, словечка не обронив, похлопывая друг друга по спинам мозолистыми ладонями, пока дед не сказал, пряча глаза:
— Или, Сашка, домой. Я маненько подзадержусь.
Было бы удивительно, если б он произнёс что-то другое. Ладно, думаю, солнышко готовится на покой, воздух протрях, как-нибудь с перекурами догребу. Гружёный велосипед это нетяжело. Просто руки в плечах затекают, когда руль на уровне шеи.
Клуб элеватора радовал свежей афишей в чёрно-красных тонах. Краска местами блестит, не до конца высохла. Клубный художник изобразил хмыря неопределённого возраста со старинной гитарой в руках. "Сомбреро", — гласила надпись наискосок. — "Мосфильм". 1959 год. Автор сценария Сергей Михалков. В списке актёров лишь две знакомых фамилии: Серей Филипов и юный ещё совсем Виктор Перевалов.
Было уже, — подумалось. — Смотрел я это кино. Только в ещё более раннем детстве. Лет шесть мне тогда исполнилось. В этом же самом клубе я его и смотрел. Ходили на десятичасовой сеанс всей нашей казачьей кодлой: Валерка, Сасик и я. Атаман ведь, не только учил нас рогатки и поджиги с цокалками мастерить. Была у него и культурная программа. Все вместе смотрели "Жаворонок" в нашем вагоне-клубе. Чуть ли ни с боем доставали билеты на "Фантомас" в кассе кинотеатра "Родина".
Сюжет этого "Сомбреро" я помню довольно смутно. Какая-то чехарда с переодеваниями. Но песенка из него накрепко врезалась в память, завертелась на языке. Дальше я шёл напевая: "Мексиканцы, мексиканцы, в гости вас к себе зовём! Ваши песни, ваши танцы мы танцуем и поём..."
Под мелодию шаги веселей, руки в плечах больше не затекают. Махом, на автомате, переход через железку перемахнул. А тут уже, закроешь глаза — не ошибёшься: улица угольной пыли, даже зимой пахнущая теплом. Вездесуща она: и на белых боках сугробов, и на морщинистой плёнке, покрывающей весенние лужи в разъезженной лесовозами колее, и на тонком пушке ещё не поспевших персиков. Но к человеческой коже почему-то не пристаёт, и души не пачкает.
Конец второй книги.
От автора:
Книга вчерне закончена, чему я искренне рад. Писалась она в сложных психологических условиях, что не могло не сказаться на содержании и общем душевном посыле. Поэтому будет правка. Долгая и скрупулёзная. Что-то добавится, или наоборот, уберётся. Размер и количество глав тоже изменятся. О продолжении думаю, но обещать не могу. В моём возрасте не обещают. Закончить бы всё начатое. С любовью и уважением, Ваш Александр Борисов.
