Пес Окаянный

Хлодвиг ушел на войну с хенгами в десять лет. Он научился сражаться боевым топором, стрелять на скаку из лука, управляться с камнеметом и варить яд из земляных лягушек для дротиков. Он собирался дойти до столицы хенгов, чтобы не оставить от крепости древних магов и камня, когда его отряд взяли в плен. И вместо того чтобы рубить головы врагов, завоевывая славу себе и потомкам, Хлодвиг рубил лес, пас скот и чистил стойла в тылу хенгского царства, так далеко от дома, что даже воздух, земля и вода там пахли иначе. Его молодость пролетела, как легкий бриз в знойный жар-месяц — он ее не заметил. Когда войска Рагнвальда взяли столицу хенгов и освободили пленных, Хлодвигу было двадцать, и он чувствовал себя глубоким стариком.

Стариков влечет на родину, и единственным желанием, оставшимся в выжженной душе Хлодвига, было погибнуть на земле предков. Дубовый Кряж был не просто окраинным поселением Рагнвальда. Он затерялся в такой глуши, что редко какой картограф отмечал его на свитках. Пушнина, высоко ценившаяся в королевстве, была единственной связующей нитью, которая напоминала о том, что деревня жила.

Большой тракт упирался в непроходимую горную цепь, покрытую хвойниками и дубравами, которая отрезала поселок от мира. Ущелье, известное немногим, пропускало редко и неохотно. В дожди поднималась подземная река, затапливая проход, в снега единственную дорогу заметало лавинами. Ущелье не имело названия, но Хлодвиг звал его Ущельем Желтого Пса, потому что именно там десять лет назад похоронил свою собаку, которая отправилась с ним на войну, но погибла от лап медведя-шатуна, так и не попробовав кровь хенгов на вкус.

Хлодвиг успел. Студень-месяц не спешил, а его брат, Сухотень, еще вовсю хозяйничал в тайге — сотрясал ветрами дубовые листья, впрочем, как всегда, без толку, пылил хвойники, морозил по утрам лужи, пугал колючим ледяным градом людей и зверье. Ущелье встретило знакомым воем — то выл ветер в скалах, но для Хлодвига то стенал его мертвый пес, зовущий домой.

Дом означал людей. Люди были нужны Хлодвигу больше, чем еда, находить которую становилось труднее, по мере того как он приближался к Дубовому Кряжу. И это было первой странностью, ведь леса дома всегда славились богатой дичью. Но сейчас он думал только о людях. Те редкие путники, которых он встретил на Тракте, предпочитали опускать глаза и бормотать проклятия. Они были чужаками, он их не судил. Хлодвиг верил, что там, в Дубовом Кряже, его встретит отец — воевода Вигор; братья, которые вернулись с войны, куда раньше него; красавица Ория, которая была тогда совсем девчонкой, но обещала ждать; друг Ройсин, с которым они, как и в былые времена, отправятся на соболя, и целительница Сенга, ставшая ему второй матерью, после того как его родительница загадочно умерла во время весеннего равноденствия на Капище. Эти люди — мертвые и живые — стали той силой, которая не позволила ему перерезать себе горло, как другие клодары, попавшие в плен к хенгам. Не сделать то, что предписывал кодекс чести. Став рукой смерти, Хлодвиг мечтал о мире, он верил в жизнь, поэтому вытерпел все, что творили с ним враги, а мысли о Дубовом Кряже и родных грели сердце и помогли вернуть хотя бы подобие того человека, который ушел на войну много лет назад.

Сначала Хлодвиг увидел осиновую рощу, которая первой встречала путников, преодолевших Ущелье. Тропа, пролегавшая мимо ровных стволов, была хоженой, и от сердца отлегло. Последние мучившие его страхи о том, что деревня не выжила, что люди ушли, а родных мест больше нет, испарились. Теперь все будет хорошо, он справился, он вернулся.

В тот день судьба была благосклонна, потому что на тропе среди осин Хлодвиг встретил Ройсина, и хотя вначале на лице друга промелькнула тень, она исчезла так же быстро, как случайная туча убегает с неба в ясную, но ветреную погоду. Ройсин его узнал, и это было главное, а то, что друг старался не смотреть ему в лицо, когда обнимал и расспрашивал, то были пустяки, к которым Хлодвиг привык в дороге. Его лицо было подобно святыне, в которую плюнули хенги; этот плевок закаменел, остался нечистым следом, рассказывая о позоре, который Хлодвиг предпочел терпеть оставшуюся жизнь вопреки законам чести, предписывающих выбирать смерть.

Если Ройсин и упрекал его, то оставил укор невысказанным. Через полчаса неловкость встречи была забыта, и друзья, как во времена их детства, брели рядом, шурша листвой и с наслаждением грызя сладкие орешки, которые Хлодвиг насобирал в Ущелье. Охота у Ройсина была неудачной — одной куропаткой семью не накормишь. Четверо детей и две жены, результат семейной жизни, в которую Ройсин погрузился пять лет назад, когда вернулся с войны, требовали много времени, еще больше внимания и уж совсем непомерное количество провианта. А с дичью с каждым годом становилось все хуже, и если бы не общинное поле с овсом и рожью, которые усилиями всей деревни возделывали в Нижней Долине, то деревне грозил бы голод.

— А еще мы теперь коров со свиньями разводим, — как-то грустно сказал Ройсин. — Пять лет назад всей общиной скинулись и купили скотину у красноногих. Косить траву, а потом еще перевозить сено через лес — то еще развлечение, но ничего не поделаешь. Мне по душе охота, но соболя с каждым годом все меньше, на ярмарки почти ничего не возим, то, что добываем за год, едва хватает, чтобы заплатить королевскую дань. Староста все подумывает, чтобы ближе к Долине переселиться. Зиму переживем, а потом решать будем.

Хлодвиг шел молча, едва слушая друга и уж совсем не понимая, о чем тот говорил. Да ему это было и неважно: хватало осознания того, что рядом дышал человек. Слово "красноногие" всколыхнуло память отголоском прошлого. В его детстве так называли фермеров, которые поселились на равнинном плато, недалеко от Ущелья. В те времена их презирали за "грязную" работу. Как же быстро все изменилось.

— Давай заглянем на Капище. Матери хочу поклониться, — предложил Хлодвиг и встретил напряженный взгляд Ройсина.

— Мы теперь молимся в другом месте, — осторожно сказал друг. — В селении специальный дом для этого построили. Удобно, далеко ходить не надо.

У Хлодвига на языке вертелась тысяча вопросов о предках, древних камнях и традициях, которые соблюдались веками, но весь вид Ройсина говорил о том, что говорить на эту тему он не желает. Хлодвиг все-таки спросил:

— А что со старым стало? Разонравилось?

— Камни упали, — глаза Ройсина перебегали с ветки на ветку, незримо свидетельствуя о том, что человек лгал. — Ураган был, все порушил. Муровдак сказал, что духи не довольны и хотят новый дом, ближе к людям.

— Что, жив еще Муровдак? — удивился Хлодвиг, вспомнив шамана, который был уже стариком, когда его, мальчишку, забирали на войну.

Ройсин вздохнул и остановился, преградив Хлодвигу путь. Было неприятно, потому что за следующим холмом должно было показаться селение, образ которого грел сердце долгие годы плена, но, видимо, Ройсину нужно было сказать что-то важное.

— Хлодвиг, — начал он, снова скосив глаза на ветки, нависшие над тропой. — Ты пойми, когда твой брат вернулся и сказал, что ты в плену, мы тебя похоронили. Она честно ждала тебя еще месяц.

В груди стукнуло, замерло, а потом загрохотало так, что какой-то миг он ничего не слышал. Десять лет плена Хлодвиг хранил ее образ, но настала пора с иллюзиями расстаться. Они свое дело сделали — довели до дома, а дальше наступал черед правды. Обидной, сокрушающей, но справедливой — разве стоило ломать жизнь ради того, кто по долгу чести должен был перерезать себе горло в первые дни плена. Итак, Ория его не дождалась.

— Муровдак взял ее четвертой женой, — безжалостно сказал Ройсин. — Он хоть и старик, но до немощи ему далеко. Двое детей ей сделал, третьего ждут.

Во рту стало горько, и Хлодвиг сплюнул. Видимо, переел сладких орешков из Ущелья.

Деревня выросла внезапно, словно солнце на рассвете, которое еще недавно только виднелось на горизонте и вот уже вовсю сияло над миром, осыпая его щедрыми лучами. Частокол стал выше, ров глубже, домов больше — все говорило о благополучии и счастливой жизни, ради которой Хлодвиг презрел честь и гордость. День подходил к концу, и по улицам бегала детвора, справившаяся с повседневными делами и, наконец, предоставленная самой себе. Непривычно было слышать рев скотины в стойлах и видеть постовых у ворот, раньше вход в поселок не охранялся. В остальном — грохот кузницы, болтовня женщин у реки, где стирали белье, шум ремесленной улицы, — деревня звучала по-прежнему, как в годы его детства. Хотя кое-что изменилось. Опушка под мертвым дубом у дороги пустовала. Не было стариков, которые собирались здесь играть в кости после обеда. Наверное, теперь они играли в другом месте, решил Хлодвиг и уцепился за эту мысль, потому что ему отчаянно хотелось, чтобы того, что осталось без изменений, было больше.

Староста-воевода Вигор уже ждал, облокотившись о перила второго этажа красивого сруба, возвышавшегося на главной улице. Дом был новым, но Хлодвиг не расстроился. Дом его детства никуда не делся, он и отсюда видел избу у речки, где жила целительница Сенга. После смерти матери отец взял в жены еще двух женщин, а так как сыновей у него хватало от предыдущих жен, то шестого сына, Хлодвига, он отправил к Сенге, которая вызвалась растить мальчика.

Все, кто был незанят — а таких оказалось не меньше полсотни — собрались у дома старосты поглазеть на того, кто выбрал позорную жизнь вместо достойной смерти. Отец, конечно, постарел. Побелела борода, из-под шапки больше не торчали волосы, округлилось лицо, еще сильнее загнулся нос, утопая крючком в пухлых щеках. Видимо, неплохо жилось воеводе Вигору раз тело его выросло тогда, когда люди начинали высыхать и уменьшаться. Глаза смотрели тоже иначе, и как ни старался Хлодвиг разглядеть в них если не любовь, то хотя бы теплоту в ответ на его пылающей радостью взгляд, пришлось смириться и признать: отец глядел недобро.

Рядом с воеводой стоял колдун Муровдак. В отличие от Вигора его старое лицо не только разгладилось, но казалось, помолодело. Не иначе как кровь из молодых жен пил. Они стояли за ним — три красивых девушки, закутанных в богатые шубы. У двоих животы были надуты, как у старшего брата Хлодвига, который тоже выглянул из избы и на лице которого читалось лишь любопытство. Что касалось Ории, рыжеволосой красавицы без следов времени на лице, то она еще была довольна стройна, хотя на животе ее уже вырос едва заметный холм, видневшийся под распахнутой шубой. Ория ему улыбалась, и это была первая улыбка, которую Хлодвиг получил от жителей Дубового Кряжа.

Староста внимательно изучил все шрамы на лице Хлодвига, после чего сказал:

— Коли вернулся, будешь чистить стойла. За эту работу платим четыре монеты в месяц. Тебе хватит. В избу можешь вернуться прежнюю. Там все равно никто не живет.

У старосты-воеводы было много достойных способностей и качеств, благодаря которым он и занимал свой пост шестой десяток подряд. Но главным из них было, бесспорно, одно: он всегда говорил по делу. Вот и сейчас воздержался от эмоций, что, наверное, было самым правильным. Кому были нужны его упреки за то, что Хлодвиг обесчестил себя пленом и остался в живых? И уж тем более кому нужна была его любовь, которую с трудом делили между собой его другие восемь сыновей, вернувшиеся с войны свободными и уважаемыми людьми.

Хлодвиг тысячу раз думал о том, что скажет отцу, когда вернется, но слова оказались совсем не те, которые он повторял долгие годы плена.

— От чего умерла Сенга? — спросил он и удивился рокоту, прокатившемуся по толпе собравшихся.

Ответил Муровдак, он так же мерзко скрипел, как и десять лет назад, словно скребли по стеклу ногтями.

— От старости, — сплюнул он на землю и махнул людям рукой. Мол, расходитесь, обсуждать больше нечего.

Хлодвиг взглянул на Орию, надеясь, что хоть она скажет правду, но женщина молчала и по-прежнему улыбалась, словно приклеила улыбку заранее, а теперь не могла стереть ее с лица. Когда Хлодвига забрали на войну, Сенге было всего тридцать.

Изба целительницы стояла в отдалении, у реки, и когда-то считалась одним из самых красивых домов деревни. Когда-то. Цепкий глаз Хлодвига подметил все — прохудившуюся крышу, отвалившуюся дверь, бурьян, окруживший дом непроходимой стеной. С трудом проложив себе дорогу среди жесткой полыни, Хлодвиг вошел внутрь и, закрыв глаза, попытался представить Сенгу. Она его ждала, испекла хлеб, подогрела воду и достала из сундука одежду, которую тайком шила все эти годы, веря, что сын вернется. Руки у матери всегда были теплые, мягкие, они обняли бы его крепко за шею, потрепали по волосам, щедро плеснули бы в миску горячего грибного супа, и так и не успокоившись, принялись бы толочь в ступе травы, чтобы приготовить целебную мазь для его ран. Раны давно зажили, остались шрамы, но Сенга все равно влила бы в него все свои настойки и микстуры, закутала в теплое одеяло, и глядя в его изуродованное лицо, принялась бы рассказывать о богатом урожае горечавки и о том, что летние ливни побили липовый цвет, которого удалось собрать совсем мало.

Хлодвиг приставил обратно дверь и закрыл ее за собой, оставшись наедине с мечтами и реальностью, которая сурово глядела на него хаосом, поселившимся в доме детства. Много в голове вертелось вопросов, но главных было два. Почему никто не поселился в красивом доме Сенги после ее смерти? И кто разрушил мирную обитель целительницы? Перевернутый стол, опрокинутые стулья, сорванные со стен полки, разбитая посуда и утварь — все говорило бы о грабеже, если бы не оставшиеся в сундуках вещи. Никто не тронул уцелевшие горшки с красивой лепниной, вазу из редкого стекла на каминной полке, истлевшие шелковые подушки. Больше всего увиденная картина напоминала следы драки, только без крови на полу, которая должна была остаться от жертв.

Хлодвиг закрыл глаза, пытаясь успокоить гнев, надувающийся в груди опасным пузырем. Ему нельзя было злиться. Он пришел к людям. Он вернулся в родной дом. Он впервые за много лет будет спать среди себе подобных. Ответы найдутся. Много времени утекло. Сенга последние годы могла и не жить в этом доме. Он непременно все выяснит. Теперь, когда он с людьми, времени у него достаточно.

Кровать будто еще хранила запах детства. А может, то было воображение. Завтра я наведу порядок, нагрею воды, помоюсь и испеку хлеб, подумал он. Завтра будет хорошим днем. Первым днем его новой жизни.

Сон был недолгим. Были времена, когда Хлодвиг спал так крепко, что его и гром не будил, но они прошли, а он остался. Его сон напоминал спуск по горной реке с крутыми порогами и опасными водопадами. Проваливаясь в него, Хлодвиг старался выбраться оттуда при первой возможности и просыпался от малейшего звука. От женских криков, которые раздавались по всей деревни, он подскочил мгновенно, хоть и сидел какое-то время, глядя в темноту и пытаясь сообразить, где находился. На миг ему показалось, что он все еще там, в пещере хенгов, но послышался отдаленный голос отца, и Хлодвиг успокоился. Люди. Свои. Он был дома.