Ее жизнь

Молодой господин Янь спит, раскинувшись по постели, и улыбается во сне. Вчера они сидели вдвоем, разбирали ноты одной старинной песни, которую для молодого господина Яня разыскали в некоем монастыре на севере, и иногда спорили о смысле старинных иероглифов — потому что от того, как их прочесть, зависит звук, — и Гун Юй играла фразу за фразой, пока у них не сложилось наконец цельное произведение. Потом они вместе записывали получившееся уже нынешними знаками, с поправками, и спорили, можно ли считать, что это та самая песня — или это современная вариация на нее. Решили, что вариация. Потом как-то естественно перешли к поцелуям и прочим прикосновениям, потом легли в постель, и это было хорошо и приятно. Потом молодой господин Янь уснул, а ей не спалось, вчерашние разговоры о музыке и заложенных в ней глубоких смыслах растеребили старые воспоминания, и даже последовавшее соитие, не то чтобы очень уж жаркое, зато нежное и ласковое, не стерло глухого внутреннего беспокойства, лишь заслонило его на время... и теперь он спит, а у нее внутри ворочается неясное, но сильное стремление, и грудь сжимается от боли, которую не унять ничем, кроме музыки.

Учитель объяснял ей. Эта внутренняя боль, это беспокойство, это волнение, причины которого могут быть тебе понятны — а могут быть и совершенно непонятны, это неважно, — их можно исцелить, лишь выплеснув то, что мытарит душу. Такое состояние бойцы снимают тренировками, путешественников оно выводит на дорогу, поэты хватаются за кисть и пишут, позабыв себя... Она музыкант, поэтому она осторожно выбирается из постели, чтобы не разбудить молодого господина Яня, набрасывает на плечи теплый халат, осторожно берет цинь — хоть бы струны не звякнули, тихо-тихо! — и выходит во внутренний дворик, аккуратно задвинув за собой дверь. Уже во дворе, поставив цинь на каменный столик, продевает руки в рукава халата и завязывает пояс. Садится, кладет пальцы на струны.

В ней ворочается, ища выхода, музыка, Гун Юй еще не знает, какая.

Нужно начать хоть как-нибудь, а потом оно зазвучит само и само расскажет всё, что созрело там, внутри. Вырастет ли из этого семени новая музыкальная пьеса... может быть, и вырастет. Там видно будет.

Первый аккорд, перебор... она не знает, что будет звучать сейчас, она просто отпускает музыку на волю, так, как музыка захочет.

...Струны звенят и плачут, одна мелодия сменяется другой, растворяется в третьей, исчезает, проявляется снова, снова уходит, чтобы вернуться позже.

Первой слышна — сперва неявно, потом узнаваемо, потом прямой музыкальной цитатой — колыбельная.

Спи, моя девочка, спи, моя милая, звезды открыли ясные глазки, значит, тебе пора закрыть свои, такие же ясные, как звездочки. Твои глазки светят днем, а звезды ночью, засыпай, девочка моя, я куплю тебе красную ленту, и синюю ленту, и желтую ленту, будешь всех краше...

Мама поет тихонько, чтобы не помешать никому, — они ночуют в одной комнате еще с тремя женщинами, — и голос звучит глухо, а вообще-то он у мамы звонкий и нежный, как колокольчик.

Мама — певица, ее песни пользуются большим успехом у клиентов, многие приходят в "Лилии и маки" для того, чтобы послушать ее, и хорошо платят. За это хозяйка высоко ценит маму и не заставляет ее ложиться под кого попало, только под уважаемых и знатных людей, которым нельзя отказать, под уездных чиновников и богатеев. Даже сам начальник уезда иногда приходит к маме и тогда уж проводит с ней время до самого утра.

...Колыбельная уходит, растворяясь в музыкальном потоке, и нота за нотой проявляется песня о белой голубке и пионе, мама часто пела ее клиентам, им нравилось, как переливался ее голос, то поднимаясь ввысь, к небу, где летит голубка, то опускаясь и лепеча внизу, в пышных чашечках садовых цветов.

Мама поет, клиенты шумят, подпевают, хлопают в ладоши — и все это тоже входит в музыку и слышится в ней, и дальше еще несколько тактов, после того, как пион и голубка растаяли, бурная музыка со взвизгами струн замечательно отражает восторги публики.

Вот гости расходятся, скрипят двери, шаркают ноги, голоса стихают, и слышно ласковое басовитое ворчание. Один важный клиент остался. Ворчание сменяется вздохами, протяжными стонами и ритмичными ударами — это то, что он делает с мамой. Цинлян — тогда она была Цинлян — не должна была этого слышать, ей следовало спать вместе со старшей служанкой тетушкой Дяогань в задней комнате. Когда маме нужно было принять важного человека, она всегда поручала дочку тетушке, потом отдаривалась парой монет, или бусин, или дешевой заколкой, или еще чем. Тетушка Дяогань всегда отвечала: "Не волнуйся, сестра, как же не приглядеть за нашей девочкой", — но мзду брала исправно. Так вот, тетушка Дяогань, как и договорились, уложила Цинлян, дождалась, пока та уснула, и сама легла — и вскоре засопела вовсю. А Цинлян проснулась среди ночи и пошла искать маму. Она знала, что нельзя, но так было темно, страшно и одиноко... она тихонько, она никого не разбудит! И действительно, не разбудила.

Она шла по галерее второго этажа, опоясывающей внутренний дворик веселого дома, и останавливалась у дверей — прислушивалась. В некоторых комнатах было тихо, в других разговаривали и пересмеивались, в третьих стонали и рычали — Цинлян знала, что они там делают, но вроде это была не мама, и она шла дальше. Пока не услышала мамин голос.

— Господин, — сказала мама. — Вы сегодня такой затейник... — и засмеялась.

И низкий сиплый голос ответил:

— Встань-ка вот сюда на четвереньки. Да, над струнами. Ну-ка, давай попробуем...

И Цинлян услышала тихие странные звуки.

Она довольно много знала о музыкальных инструментах и понемногу училась играть, поэтому сразу определила, что звучит цинь. Но это не была мелодия, и струны явно никто не зажимал, просто проводили по открытым струнам чем-то мягким, и получался приглушенный нестройный аккорд, и он повторялся, снова и снова.

Любопытство было слишком велико, и Цинлян послюнила палец и осторожно прорвала бумагу в одной ячейке двери. И заглянула.

Мама стояла, голая, на четвереньках, сзади нее пристроился и ритмично двигал задницей какой-то дядька, довольно старый и некрасивый, — это совершенно не интересовало Цинлян, мамины клиенты всегда важные люди, а важные люди чаще всего и есть старые и некрасивые, этот хотя бы не был пузатым. Когда дядька отодвигался, становилось видно его толстое орудие, потом он снова задвигал его в маму, и оба они постанывали, и каждое соприкосновение голых тел сопровождалось смешным шлепком. Выдох — стон — шлепок. Выдох — стон — шлепок. А под мамой стоял прямо на полу цинь, и при каждом дядькином ударе мамины груди качались и задевали струны вот с тем самым странным звуком. Цинлян сразу поняла, почему господин "такой затейник" — вот как он придумал на цине играть!

Цинлян всегда запоминала звуки лучше всего; назавтра, отвлекшись от урока, она попробовала воспроизвести те ритмичные аккорды. Если бы она могла, она, наверное, первым делом встала бы в такую же позу и покачала над струнами грудью. К сожалению, груди у нее еще не было, так что пришлось пальцами, и поначалу звук получился совсем не похожий. А потом она приладилась, и вышло совсем как у мамы.

Мама услышала и очень рассердилась. Она сразу поняла, что Цинлян подслушивала под дверью, хотя это было строжайше запрещено. Цинлян тогда очень крепко влетело, все ноги были в синяках. Мама била ее и выговаривала: вдруг бы кто-нибудь из клиентов заметил? Вдруг бы хозяйка узнала?

А тетушка Дяогань потом, когда мама не видела, сунула ей медовое печенье и сказала: "Ты ловко подглядела. Молодец. Только в следующий раз знай, кому показывать, что подглядела, а кому не показывать. Девушка хуа должна это уметь".

Тетушка любила напоминать Цинлян о ее происхождении. Маме это не нравилось. Она даже как-то раз поссорилась с тетушкой, Цинлян не все поняла, но запомнила, чтобы потом разобраться — о чем же они все-таки говорили.

— Не морочь ребенку голову, старшая сестра, — говорила мама. Это тоже было странно, мама — гордость заведения, певица, о которой все знают, а тетушка Дяогань — служанка, почему вдруг она старшая сестра? — Я не хочу ей судьбы наших шпионок. Пусть честно зарабатывает музыкой и своей красотой, если будет красива... а она будет, я так думаю.

— Ты забыла свой долг и все, чему тебя учили, — отвечала тетушка Дяогань, не выказывая к маме никакого уважения, — но еще можешь послужить своему племени, достойно воспитав дочь. Зачем девушке хуа красота и талант, если она не отдаст их на благо народа? Ты учишь ее музыке — правильно. Еще ее надо научить искусству управления мужчинами и привить ей верные понятия о том, что важно и что неважно в этом мире. Чтобы, когда она понадобится, она могла исполнить свой долг. Тогда, возможно, Великий Змей простит и тебя.

— Старшая сестра, я не позволю моей дочери погибнуть в безнадежной битве за государство, которого нет.

— Не спорь со мной. Просто не мешай мне... Цинлян!

Цинлян высунулась из-за шкафчика, где притаилась, внимательно слушая старших:

— Да, тетушка?

— Слишком громко сопишь. Тебя сразу обнаружит любой стражник, если он хоть чему-то обучен... Цинлян, какого ты племени?

— Хуа, — с готовностью ответила Цинлян.

— То-то, — кивнула тетушка. — Ты хуа, и никогда не забывай об этом.

— Ее отец — ханьский боец из цзянху, — сказала мама. — По их законам она из ханьцев.

— И это очень хорошо, — заметила тетушка. — По их законам она из ханьцев, по нашим законам она хуа. И там, и там своя. Главное, чтобы помнила свой долг. Цинлян, ты знаешь, в чем твой долг?

— Слушаться сестер и трудиться на благо хуа, — Цинлян ответила так, как больше всего нравилось тетушке.

— Иди на двор, погуляй, — сказала мама. — Посмей мне только крутиться под дверью. Мне надо поговорить с тетей Дяогань наедине, ясно?

...И все это тоже отражается в ее нынешней музыке. И сладострастные стоны, и шлепки мужскоих бедер о женские ягодицы, и — расслабленными пальцами по открытым струнам — аккорды, издаваемые качающейся маминой грудью. И свист розги, и ворчание тетушки Дяогань.

И песня про Великого змея и Красу небес, и в ней снова — грудью по струнам. Ее мурлыкала себе под нос тетушка Дяогань, когда занималась однообразной работой, и еще одна женщина в "Лилиях и маках", тоже из хуа, иногда напевала, а мама не пела; но этот звук очень уместно ложится в проигрыш. Получается смесь: старшие сестры, долг перед народом и мамина грудь.

А дальше сумбур бесконечного натужного праздника в веселом доме — и сквозь него заунывная мелодия погребального плача. Мама умерла, когда Цинлян было восемь... или девять? Тогда она не понимала, что случилось, а потом поняла. Мама забеременела от кого-то из клиентов, и пыталась вытравить плод, и что-то пошло не так. Сейчас, когда она, взрослая, сама много лет прослужила в веселом доме и чего только не навидалась, она считает, что мамин ребенок от тех отваров умер, но не вышел из лона и, разлагаясь, убил ее. Но ей-девочке этого, конечно, никто объяснять не стал. Просто она помнит, как мама лежала, отгороженная от прочих обитателей задней комнаты ширмой, и от нее шел тяжелый дух, и глаза ее, обведенные темными кругами, лихорадочно блестели, а лоб был горячий-горячий, и Цинлян сидела рядом, отирала ей лицо влажной тряпицей, а мама шевелила сухими потрескавшимися губами и почему-то пыталась петь. Голоса у нее не осталось, но она упрямо шептала: лети ввысь, белая голубка... пион плачет, о тебе тоскуя... лети ввысь...

Потом тетушка Дяогань плакала над мамой, выводя хуаский погребальный плач — а потом маму унесли, и Цинлян больше ее не видела.

...Хозяйка глядела на нее с сомнением и говорила — явно себе самой, а не Цинлян: то ли тебя сразу пустить в работу, то ли выучить... конечно, найдутся любители и на такую соплю, и даже хорошо заплатят, только как бы не порвали всю, покалечат, долго не протянешь... невыгодно. Но и годами держать дармоедку, учить — холить — лелеять, пока еще выучишься так, чтобы за твою игру на цине кто-нибудь захотел заплатить... да и голосишко у тебя не выдающийся... Думаю, выгоднее всего будет продать. Эй, Дяогань, пристрой ее пока к стирке, что ли, или на кухню отдай. Как придет господин Шичэн из торгового дома Лю, так и продадим.

Так Цинлян узнала, что мама платила хозяйке за ее содержание — из тех денег, что получала от клиентов. То есть, конечно, всё забирала хозяйка, но считалось, что часть заработанного идет на Цинлян. А теперь мамы нет.

И тут высунулась, да будут Небеса к ней благосклонны, тетушка Дяогань: позвольте, госпожа, я возьму содержание девчонки на себя. К стирке-уборке пристрою, как вы и приказали, чтобы не была вам в тягость. А мы с сестрами ее обучим всему, чему следует, и по музыкальной части, и по части искусства ублажения мужчин. Тогда и продадите, но за нее уже и цену дадут поболе. А может, она и здесь сгодится, если выучится хорошо.

— Ладно, — согласилась хозяйка. — За твой счет.

Тетушка Дяогань сильно толкнула Цинлян в спину: благодари! Цинлян поклонилась:

— Благодарю госпожу за милость.

И тетушка увела ее из господских покоев на хозяйственный двор.

Шварканье веника и бряканье посуды она в музыку не тащит, это воспоминание незначительно и неинтересно. Уроки старших сестер — тоже, но по другой причине: о них не стоит говорить лишний раз. Она помогает тетушке и сестрам везде, где они прикажут, и учится всему, чему прикажут. Она пока не была ни с одним мужчиной — мала еще, но знает, как строить глазки, как поддерживать разговор, — для этого она заучивает наизусть изящные стихи и важные цитаты, и немного обучается грамоте, — как расспрашивать клиента о том, что тебе надо, и как привести его в благодушное расслабленное состояние, чтобы он отвечал на расспросы машинально, легко, не задумываясь — с чего бы. Когда ее сочтут достаточно взрослой, она будет принимать мужчин так, чтобы и они были довольны, и сестрам была польза. Разумеется, она уже умеет красиво ходить, изящно кланяться, мило улыбаться и скромно посмеиваться, прикрываясь рукавом; и немалых успехов достигла в умении украсить лицо и тело. И косметика, и украшения, и наряды должны создавать гармонию — она постигает эту гармонию и делает успехи. Когда она подрастет настолько, чтобы принимать клиентов, она сумеет стать для них ослепительно прекрасной и притягательной. Она немного играет на цине, но недостаточно: времени не хватает за прочими заботами. Но это ничего: когда она повзрослеет и станет принимать мужчин, от нее потребуется лишь умение сыграть две-три мелодии, а дальше пойдут в ход другие таланты. Зато теперь хоть ночью ее разбуди и спроси: в чем твой долг? — и она сразу ответит: мой долг всеми силами служить хуа! Тетушка Дяогань одобрительно кивает. Не забывай, что ты хуа, это самое главное в твоей жизни!

Она не забывает. Но она все еще помнит, как мама говорила: не хочу моей девочке судьбы наших шпионок.

Тетушка Дяогань и старшая сестра Мицзи готовят ее именно к этой судьбе, а мама была против... Да, она не забывает, что она хуа, и ее долг служить своему народу, но...