Алые бусы

— Скоро Большая охота! — Игга вертелась перед зеркалом, примеряя то одни, то другие бусы и ленты. Багряные, темно-красные, вишневые, алые... По всей комнате разбросала. Ярри и не знал, что сестренка добыла столько. Весь поселок обошла, уговаривая поделиться. С ней были щедрыми — как же, охота первая. Да Игга и безо всякого повода любого уговорит — захлопает глазищами, станет так — голову к плечу наклонив...

— Ну, полно уже, — проворчал Ярри. — Все на себя не навесишь, да и толку от такого убавится. Не можешь сама — давай я для тебя выберу.

Он-то давно знал, что красное взять. Для него охота была третьей, и каждый раз надевал матерчатый пояс, доставшийся от друга.

— Ужинать скоро. Уберись тут, — велел Ярри сестре. Сейчас не скажешь, за оставшиеся сутки она весь дом перевернет. Чем ближе час, тем волнение больше. А от беспорядка в доме беспорядок и в мыслях.

Хотя сам понимал — наряжайся ли, убирайся, время идет одинаково, и лишь видимость, будто от тебя что-то зависит.

...Инеем покрыты дороги, промерзшие, звонкие — копыта стучат по ним так, что звук разносится на многие мили. Такой легкий звук, что поднимается ввысь, звучит долго-долго, и уже не по земле можно скакать, а по этим новым, воздушным путям.

И звук — серебро, и охотники в серебре, бледные лица, светлые волосы. Не всадники — вихри снежные. Стрелы — мороз и ветер.

И не только стрелы у них с собой, еще и охотничьи соколы. Захотят — перекинут луки за спину, снимут с сокола кожаный колпачок, выпустят в небо — лети, ищи!

А сами нарядные, в лучших одеждах.

Праздник!

— Я вот что подумала... А если Страх-бабка мне бусы подарит? У нее-то особенные... ну, понимаешь ведь.

Ярри чуть не подавился.

Страх-бабка живет в дупле самого большого сухого дерева в чаще. Так говорили; на памяти Ярри не было желающих к ней наведаться. Рассказывали о смельчаках, давным-давно побывавших в гостях у бабки, только рассказчики уж и сами правду от вымысла отличить не могли. Большой тайной силой обладала бабка, многое ведала, и тех, кто тревожил ее покой, не любила очень.

Те, кто наведался к ней и вернулся-таки, говорили о десятках погибших: из селений окрестных и дальних, или вовсе неведомо из каких мест; кого-то хищное дерево съело, одни кости торчали из щели в стволе, кого-то заманила трясина или заклевали медноклювые вороны. А кого-то сгубила сама Страх-бабка.

Но не всегда она бывала лютой, могла одарить щедро.

Только зачем к ней идти за бусами, Ярри понять не мог. Не за лекарством, не за мудрым советом — за украшением!

Пусть даже особенным. Пусть даже перед Большой охотой.

Ну, что говорить — девчонки...

Ладно, Игга всегда была немножко шальной, а уж накануне такого дня ум за разум заехал. Бывает. Ярри знал, что надо делать: поднял сестру на смех, так, что она надулась и отказалась с ним разговаривать. Ярри ушел спать спокойно — больше не будет думать о всякой чуши, а обида завтра пройдет.

Только ошибся: обида прошла много раньше, а вот мысли остались.

...Времени, когда лучше всего идти, не называли, Игга сама рассудила — ночью она все равно ничего не увидит даже с огнем. А днем никто не отпустит. Поэтому дождалась рассвета — сизого, влажно-туманного, поднялась, стараясь никак не шумнуть, половицей не скрипнуть. Одевшись потеплее, повязав на косы и вокруг шеи платок, выскользнула во двор, оглянулась. Невысокий, но крепкий дом так и манил теплом и уютом — вернись, не затевай опасного дела! А вокруг все в тумане, по колено дымка вовсе плотная, будто по молочному озеру идешь. И зябко, промозгло.

Родители, братья и сестры спали. Даже Ярри, самый близкий к ней годами, самый понятливый, спал, а ведь Игга так боялась — догадается обо всем. И притом где-то в глубине души мечтала, чтобы проснулся, вернул домой, объяснил: не нужны ей эти бусы — так объяснил бы, чтоб она поверила.

Только слов таких никто не найдет, ни совсем еще юный Ярри, ни самый старый в их роду: сколько ни говори, все будет мудро и правильно, и совсем не то. Ведь не просто безделушка у Игги окажется: бусы или другое что красное, из рук Страх-бабки полученное. Каждый знает: у той сила неведомая. А значит, подарок будет особенным.

В чаще Игга никогда не была, не заходила дальше лесной опушки. Как и в вся семья ее, и знакомые — никто, кроме старого Куи, погибшего на прошлой Охоте, вглубь не ходил. А он ничего не боялся, и охотно делился тем, что повидал. Если б не рассказы старика, Игга с визгом убежала бы от первого же трухлявого, замшелого пня. Тот в самом деле был страшен: выглядывал из подлеска, темный, шевелящий корнями, будто поджидал добычу. Спасибо Куи, объяснявшему, что такие пни только с виду опасны, а по сути отжившие уже, безобидные.

Поздней осенью в лесу и страшнее, и проще, чем летом. Без зелени дальше видно, и паучьих тенет нет, и топкие места подмерзают. Зато очень уж вокруг неприветливо, и те хищные твари, что не заснули в преддверии холодов, успели оголодать. А бывает, стоит себе летом дерево промеж мирных родичей, листвой потряхивает, а стоит ему листву эту самую скинуть — и все, не приближайся. Дичает. Сцапает и съест.

От поселка до леса было неблизко: сперва обогнуть озеро, потом пройти через луг. Эта дорога оказалась легкой даже по рассветно-сумеречному туману. А потом словно стена выросла, это из нее сочился туман. Серые деревья, иней на земле и остатках пожухлой травы — и ничего больше. Игга постояла на опушке и пошла вперед. Тихо-тихо было, только под ногами ледок похрустывал. Потом начался перестук и поскрипывание, качались стволы, разговаривали. То неуютно, то вовсе жутко. И не сказать что светло вокруг. Вроде и солнце давно рассветную черту миновало, а небо плотно облаками затянуто, все равно будто сумерки.

В том, что выбрала правильный путь, Игга не сомневалась: надо идти туда, где страшнее всего. Может, и легкой кажется открывшаяся дорожка, а глянешь — и сердце заходится, мурашки по коже и не смотреть бы никогда в сторону этой тропки-дорожки, не то что шагнуть туда. Но себя пересилишь, какое-то время пройдешь, и легче становится, можно отдышаться. А потом снова проход или своротка, и опять стоишь, ужас одолеваешь.

Когда вновь остановилась, пытаясь понять, что и куда, ощутила: держит кто-то за юбку. Ахнула, обернулась — и взвизгнула: ветви-когти в подол вцепились, хищный куст к себе подтягивает. Игга дернула со всей силы, вырвала клок — и упала ткань на дорогу, куст ее будто выплюнул и замер, вроде он тут ни при чем.

Не успела еще отдышаться, а на дороге в паре шагов впереди лягушонок сидит, маленький, серый, как прошлогодний листик. Посмотрел на Иггу, квакнул и поскакал к этому же кусту. Игга зажмурилась и ускорила шаг, вперед, вперед — а не то кинется сейчас спасать, а ее саму сцапают. Не выдержала, остановилась — а нет никакого лягушонка, и у куста даже веточка не дрогнула. Морок. Да и как она в туманных зыбких полосах лягушонка-то разглядела? Надо умнее быть!

Выдохнула, осмотрелась — где тут страшнее, куда идти? — туда и направилась.

Шла, туман наконец подрассеялся, и облака поредели немного, уже почти светло стало: это летом здесь листва от неба закрывает, сейчас же все насквозь. Только деревья страшенные, корявые, дуплистые, и все больше и больше в обхвате. А на дороге что-то поблескивает, и сейчас на морок вроде бы непохоже.

Игга присела: лежат на тропе какие-то блестяшки вроде льдинок, только разных цветов. Самая близкая — бледно-голубая, за ней, подальше, золотистая, а там еще одна, тоже голубая, но в прозелень. Игга потрогала веточкой льдинку — та не развеялась, веточку не укусила. Тогда Игга ее подняла, всмотрелась — плоская, капелькой, такую бы на ожерелье. Шагнула за второй, и вспомнила: это подземник заманивает. Бросит горсточку своих семян, а такие вот простофили и ловятся. Выкинула Игга бусинку-льдинку, на всякий случай вытерла руку о юбку.

Тоскливо на душе стало, не страшно уже. Вот полетела бы, увернулась от жадных веток, миновала гиблые места — только до Большой охоты не перекинешься. Это после можно, до весеннего равноденствия, летай себе сколько хочешь, даже обидно — много ли по холоду намашешь крыльями?

И в день летнего солнцестояния можно, скорее бы — вот уж там все небу порадуются; все, кто зиму переживут.

Дальше пошла, вдыхая запах сырости и гнилой древесины. По-прежнему справа и слева перестукивались, поскрипывали стволы, да кричали птицы, пронзительно, угрожающе. То ближе кричали, то дальше, словно описывала круги хищная стая, переругиваясь между собой и выслеживая добычу. Игга пока не видна им, но если заметят?

Вот и расступились наконец деревья, поляна большая круглая. Совсем тут светло, можно дух перевести. Деревья, правда, ничуть не стали приятнее, на вид словно кривые иссохшие руки с узловатыми пальцами. Зато с одной стороны поляны пара березок, белые, стройные, смотришь и на душе радостно. Только тень между ними странная — небо-то облаками затянуто, откуда ей взяться? И шевельнулась, похоже...

Тут у Игги сердце захолодело и стало — никакая это не тень, это сама Страх-бабка стоит меж стволов, темная, бесформенная, и смотрит на гостью. И точно: качнулось пятно, двинулось вперед. Страх-бабка шла, хромая на обе ноги, ломко выбрасывала вперед руки — одну с клюкой, другую пустую, так, будто она была отражением.

Надо смирно стоять, отчаянно думала Игга. Если побежишь, может и не станет догонять, но уж точно не даст ничего. Надо...

А бабка уже почти вплотную подошла, и вдруг хихикнула тоненько, клюку отбросила — и выпрямилась. Вполне себе обычная старуха, ну, сморщенное лицо, темное, древнее. А так — ни клыков, ни медного носа-клюва загнутого, ни светящихся глаз.

— Ну, здравствуй, коль добрела.

Игга прижала руки к груди, поклонилась, опасаясь, что вот сейчас-то бабка и вцепится в беззащитный затылок. Обошлось.

— Давай уж, рассказывай. Не поверю, что просто в гости. И на заблудившуюся не похожа, — бабка оглядела ее с головы до ног, и будто угольками по коже провели.

Игга рассказала, робея и немного стыдясь.

— Раз сама пришла, не побоялась... — бабка пожевала губами, узкими, словно щель. — Есть у меня бусы. Коли решишься надеть...

Шагнула в сторону — словно споткнулась, Игга даже ринулась ее поддержать. Но бабка бодро захромала в сторону большого дерева; только что оно казалось никаким не особенным, и вот уже словно втрое расширилось, впятеро выпрямилось, кора пошла трещинами, ветви загнулись навроде когтей. Откуда-то из трещины бабка выудила бусы и кинула — лови, мол!

Игга поймала и едва не разжала руки: ладони обожгло. Через пару мгновений только поняла, что не огнем обожгло, а холодом. Но удержала, и бусы быстро потеплели, держи сколько хочешь. Словно пульсировали в руках, и, сколько Игга ни разглядывала, не удавалось понять, из чего они сделаны. Вроде и твердые бусины, а при этом упругие. Не камень, не кость, даже не дерево. Вот если бы ягоду шиповника взять, и вишню, и в одно соединить... А уж цвет какой удивительный — темно-алый, густой, но изменчивый, будто под оболочкой краска то в одной стороне скопится, то в другой, а то и вовсе водоворотом закрутится.

— Кровь это, — сказала бабка. — Твоих сородичей кровь.

Игга ахнула и бусы уронила.

Бабка их подняла — на диво проворно, отряхнула, поджала губы, недовольно сказала:

— Чего бросаешься-то? Крови она не видела! А не видела, так насмотришься. Охота первая, что ли?

— Первая, — пискнула Игга. Ее замутило.

— Как на свежий снег брызнет свежая кровь, мои питомцы ее соберут, и вот они — бусы, — нараспев сказала бабка, глядя куда-то задумчиво, может, и вовсе про гостью забыв. — Ну, меряй, что ли. Подойдут — твои. Защита надежная. Ни стрела, ни соколиные когти, ничто тебя не коснется.

— А... плата?

— Ты уже расплатилась, — хихикнула бабка. — Страхом своим. Натерпелась, поди, когда шла? То-то. Мне лишнего не надо. Меряй!

Игга подчинилась — сперва взяла бусы негнущимися пальцами, надела на шею, будто стояла перед омутом и сама к себе камень привязывала; глянула в зеркало, что подала ей бабка — и засмотрелась. Нет, не Игга-серые перышки, а царевна какая-нибудь, на груди искры горят, и в жилах невидимо кровь согревают, гонят. Игга быстрее всех, лучше всех!

Только... неправда это. Разве она лучше Ярри, своего брата? Родителей? Друзей и подруг?

— А кому-то другому можно их подарить, бабушка?

— Вот еще дело! Нельзя. Кому надо — тот сам приходит. Ты шла, страхи твои, под тебя и бусы подогнаны. Чего снимаешь-то? Мне-то зачем даешь? Забирай, забирай!

— Нет, бабушка, — Игга отвела ее руку. — Не могу так. У меня, выходит, оберег будет... а остальные без всякой защиты.

— Что ж тогда приходила? — сердито спросила Страх-бабка. — Покрасоваться?

— Я...

— А то не знаю, как вы наряжаетесь-одеваетесь перед Большой охотой! Перышки прихорашиваете! Будто самый красивый красный вас убережет.

— Да я не знаю, бабушка! — чуть не на крик перешла Игга. — Я помощи хотела, верно... и чтобы нарядней всех... только представляла себе все как-то иначе. И бусы из крови... я ее вправду не видела раньше. Только если палец уколешь, другое совсем. А тут кровь погибших, может, родни моей.

— Надеялась ведь, что мой дар тебя охранит? — нехорошо бабка прищурилась, вперед подалась.

— Так одно дело надеяться, другое — точно знать. Если в меня стрела не попадет, то в кого-то другого наверняка. Может, в моего брата... А что наряжаемся — так если уж умирать, то хоть без страха. Чтоб и охотники видели — праздник у нас. Я ведь только сейчас поняла. Старшие знают — не поможет нам красный. Все от удачи зависит, от случая.

Больше она не боялась. Ну и пусть сейчас у самой бабки вырастет острый клюв и когти, все равно. Ей подарили — вправе назад отдать.

— Ладно уж, умница, — проворчала бабка. — Вот тебе три бусинки. Как полетите — брось их перед собой. Троим повезет: если стрела вонзится, лишь ранит, а во второй раз не найдет цели. А кто это будет, заранее не узнать. Так по-твоему честно?

Тут уж Игга не отказалась. Взяла бусинки, от души бабку поблагодарила. А та лишь хмыкнула, словно поровну позабавили ее и отказ, и согласие.

— Никогда не задумывалась, почему Большая охота по первому снегу выходит? Почему такую дичь себе выбрала, не по времени? А я тебе скажу. Как всем из ваших говорила, кто сюда добраться сумел — только они, как видно, решали молчать. И ты, верно, решишь. Ну, дело твое. Если охотникам как следует в эти дни поразвлечься, они успокоятся, других почитай и не тронут. Спокойно зима пройдет. Давным-давно был такой договор, ваше племя его и не помнит, но все равно выполняет. Только памяти нет, а страха не хочется — вот и рядитесь, раз некуда деться.

Бабка наклонилась к самому уху Игги, сказала скрипучим голосом, словно дерево заговорило:

— Захотите разорвать договор — никто вам не запретит и никто не тронет. Своим расскажи. Просто останьтесь дома, когда рога запоют. На кого зимой охота пойдет, дело не ваше. Кого уж встретят.