Ванцетти Чукреев "По маршруту 26-й"

— А мина? — Кузовков теперь уже не соглашался с успокаивающими догадками. — Она... Она не с Балтики. Она не из Северного моря. И не из Японского и Желтого морей течения приволокли ее сюда. Она — здешняя...

Командир положил руку ему на плечо: "Тише, мол, тише. Это пока лишь наши догадки. Другим пока про это и не нужно знать".

* * *

К загадочной отмели не подходили, подползали. Поначалу курсировали на малых ходах, в подводном положении, с противоположной стороны острова. И все более приближались к берегу. Осторожно обогнули мыс, вдававшийся в океан коротким тупым выступом. Штурман сообщил, что под килем сто; продвинулись еще вперед, еще — и легли. Долго слушали. Полсуток лежали, только слушали. Потом раздалась команда "Водолазам приготовиться..."

Шайтанкину хорошо помнилось, как первый раз, еще в учебном отряде, надел он легководолазный костюм, как лез в трубу торпедного аппарата. В руке тяжелый ключ: чтобы стучать, чтобы отвечать на вопросы и, если надо, самому дать сигнал. Уже двое вползли в трубу, улеглись там. Шайтанкин третий. И еще один за ним. Стало темно — значит, закрылась задняя крышка. Тишина. Хоть бы кто-нибудь из товарищей пошевелился. Удары над головой. Это снаружи инструктор бьет молотком по трубе, спрашивает: "Как самочувствие?" матрос, который лежит впереди всех, в ответ один раз ударяет над собой: "Хорошо!" Матрос, который лежит вторым, тоже отвечает: "Хорошо!" Шайтанкин махнул ключом, ударчик получился несильным, но — тоже "Хорошо!" все ответили. Над головой опять удары: глухо ухает пустая труба: "Внимание! Даем воду. Сравниваем давление с забортным"

Никогда еще не был в воде. Всегда в воздухе. И всегда мысль ободряла: "Если будет вдруг плохо, то поверни рычажок клапана на атмосферу, и дыши тогда сколько хочешь". А тут уже не повернешь. Уже все! Атмосфера где-то сама по себе, а ты сам по себе. Теперь у тебя только смесительный мешок, баллончики. У каждого баллончика клапан, вентиль. Надо не теряться. Надо уметь негнущимися, в толстой резине, пальцами нащупать нужный вентиль, повернуть. Надо несильно повернуть, чтобы весь воздух, сколько в баллоничеке есть, не ворвался в смесительную камеру. Надо... многое надо. Все выучено, все теоретически пройдено. Теперь вот надо...

Вода щупает бок, прижимает резину к телу, через свитер и через скафандр чувствуется ее холодок. Вода уже коснулась верхнего плеча. Значит, голова ухе в воде. Значит... Значит, теперь уже нет атмосферы. Душно. Стало душно. Шайтанкин понимает, что произошло что-то. Воздуха нет. Кислорода нет. Крутит вентили. Чувствует, что мешок перед гружью стал огромный. За ушами что-то шипит, на затылке, гле спусковой клапан, хлюпанье. Душно. Дышать! Чем дышать?! Теряя сознание, заколотил ключом по трубе. Колотит, а все тихо. Будто оглохли, будто не слышат. И вдруг какая-то сила подхватывает его. Тот матрос, который лежит впереди, уперся ногами в голову Шайтанкину, нажимает, выталкивает его из трубы. И сам Шайтанкин тому, дружку, который за ним лежит, ногами уперся в голову. И вдруг — свет. Было темно-темно, и сразу — свет. Слышится шум потока воды. Целый водопад. Это поток из выхлестывает из трубы, выбрасывает одного, второго, третьего.

Чьи-то руки подхватывают. Сразу и справа и слева. Ставят на ноги. Инструктор заглядывает через стекла. Смотрит вопросительно, пытливо: "Ты стучал?"

"Дышать! Чем дышать?!"

Слышно, как быстрые руки раскручивают "аппендикс". Растаскивают перед грудью резину, распахивают. Шайтанкина пытаются вытряхнуть из скафандра. Пытаются и не могут. Шлем с головы стащили, а от лица резина не отстает.

— Отпусти! — кричит старшина-земляк. — Отпусти же, загубник, черт тебя возьми! Ты же закусил его. Зажал зубами. Разожми зубы!

Только и стоило — разжать зубы, и — атмосфера... Как все же сладка эта атмосфера! Как удивительно сладка! Это, наверное, только подводники знают. Какое счастье дохнуть полной грудью. Во всю ширь, во всю мощь легких. Полным вдохом.

Вспомнилось все это Шайтанкину в минуту, когда снова предстояло лезть в тесную длинную трубу торпедного аппарата.

Открыта крышка верхней левой трубы; незадолго до этого торпедисты трубу "очистили", то есть достали из нее торпеду.

Командир сам спросил старшину: "Готовы?" разувайкин поднял резиновую пухлую руку: "Готов". Шайтанкин коротко взмахнул: "Тоже готов".

Командир будто проткнул ладонью воздух, указал на круглый темневший зев раскрытого аппарата: "Пошли!"

Разуваев с помощью двух матросов, взявшись за поручни, поднялся на подножку, нагнул голову, будто запихивал себя в трубу силой. Будто не хотел, не мог влезть, а запихивал. Шайтанкин легко, насколько это позволял тяжелый, очень тяжелый груз, давивший на спину и на грудь, втиснулся следом за старшим.

* * *

Они появились из темноты.

В давние времена ходили легенды, предания и поверья, что живое может появляться вот так, из ничего. Вот так и они появились. Никто не мог видеть, как в густом ночном мраке опустилась, легла на дно лодка. Никто не мог слышать, как открылась бесшумная крышка одного из ее аппаратов, как вышли две тени.

Шайтанкин чувствовал, что глубина для легководолазных костюмов была большой; сильно давило, поламывало в ушах. И хотя торопливыми, частыми глотками пытался снять эту колющую боль и "продувался", задерживая во рту воздух, легче не становилось. Боль все шире расходилась, расползалась медленно по черепу. Голова казалась маленькой — с кулачок. И сам весь казался себе сдавленным, сплющенным.

Над морем занималось утро. Заметно становилось светлее — будто темную серую краску глубины все разбавляли и разбавляли чистой водой. Высокий силуэт лодки бесформенно чернел за спиной.

Разуваева не было видно. Сигнальный конец более не потравливался — значит, Разуваев дальше не двигался. Не случилось ли чего с ним? Шайтанкин подтянул, выбрал слабину, резко дернул — спросил: "Как самочувствие?"

В ответ тросик рванулся очень нервно. Не сразу и поймешь, отвечает ли Разуваев: "Все в порядке, чувствую себя хорошо". Или же рассердился: "Чего ты дергаешься? Стой смирно!"

Опять конец натянулся, заскользил в руке. Значит, старший побрел дальше. Но ушел недалеко — опять обозначилась слабина.

Разуваев вернулся скоро. Знаками показал, что очень недоволен. Зачем, мол, зря дергать сигнальный конец, зачем зря трепать нервы! Шайтанкин возразил. Они несильно жестикулируя и хорошо понимая друг друга, заспорили. Они научились языку жестов еще в горячей "канаве" у мартеновских печей. Там, когда в ковш падает огненная струя стали, когда золотой фейерверк искр хлещет из каждой залитой металлом изложницы, не очень-то услышишь голос товарища.

Шайтанкину сейчас вспомнилось, как однажды, когда расплавленная сталь порвала оковы изложниц и жарким дымным костром вспучилась над "канавой", Разуваев ругал его, молодого, за то, что он не отбежал в сторону.

— С металлом баловать нечо! — кричал Разуваев на товарища. — Охватит, ожжет — горсти пепла не соберешь!

Может, прав был Разуваев, а может, излишним криком хотел прикрыть свой испуг: уж очень бодро удрал он тогда за огромную бадью с формовочной землей. Спрятался за нею и отсиживался, пока другие не преградили дорогу вырвавшемуся из своего ложа металлу.

Сейчас Шайтанкин рассердился на себя за то, что не ко времени вспомнил вдруг этот случай. Но случай этот опять вспомнился, когда Разуваев, отойдя от лодки совсем недалеко, скоро вернулся и показал знаками: "Ничего не обнаружил. Стучи в лодку. Пусть принимают нас".

Шайтанкин рассердился на старшего. Движением руки, очень властным, указал на свое место: "Становись! И стой тут. Я пойду". И пошел...

Взмученный ил, поднимаясь грязным облаком, оставался позади. Перед глазами все время стояла прозрачная серая стена. И вправо — такая же стена, и влево. Казалось, что там, где-то метрах в пяти-десяти, перед тобой кончается океан. Представлялось, что впереди обрыв. Ты в каком-то большом стеклянном кубе.

Почувствовал вдруг Шайтанкин, что ноги перестали увязать. Плотное песчаное дно. Впереди что-то зачернело. Дернуть сигнальный конец, предупредить Разуваева уже нельзя: ушел очень далеко, трос не передаст движения руки.

В груди стало холодно. Чутье подсказывало, что в подводном полумраке обрисовывается не камень. И не скалы это, которые свидетельствуют, что остров уже близко. Нет...

Передвигался вперед медленно, не ногами переступал, а плыл, склонившись сильно; ноги волочились по твердому песку.

Еще далеко было это, смутно темневшее, а вдруг всем телом на что-то наткнулся. Под водой, на чертовской глубине, в холоде, пробирающемся к телу через скафандр, через шерстяную и нательную одежду, в этом холоде вдруг стало жарко. Вдруг будто прпоала тяжесть, стеснявшая грудь, пропала глубина, будто не стало вдруг тягучей воды — почувствовал себя обычным, большим и... струсившим. Перепуганным почувствовал себя, когда понял, что кто-то невидимый держит.

...Пришел в себя помаленьку и разобрался, что никто его не держит, но у самого в руке туго натянутый трос. Не поймешь: металлический или неметаллический, но тонкий и под цвет воды. Идет откуда-то сверху наискосок.

Рука скользнула по тросу вниз и ткнулась в твердое: здесь уже было не песчаное дно, а камень. Шайтанкин так и подумал сначала, что это просто камень. Но, опустившись плашмя на дно, переждав, пока устоится вода и уляжется песок, скользнул рукой по тонкому, почти невидимому тросу. Нащупал металлический рым, кольцо, за которое оплетен был трос. Понял, что не просто камень замыт песком, но спрятана железобетонная плита-якорь.

Побрел дальше. Медленно подходил к смутно черневшей громаде, становившейся все шире и выше. И вот уже перед ним, занимая все пространство, просматривающееся взглядом, только один этот непонятный огромный силуэт — стена.

Дотронулся рукой — и отдернул. Ждала рука, что ткнется в металлическое. Было ясно, что здесь находится какое-то сооружение. А какое сооружение может быть под водой? Металлическое.

Но рука не ощутила твердости металла. И тогда показалось Шайтанкину, что перед ним туша кита. Мелькнула вдруг мысль, что все это чья-то нелепая, дикая шутка: взял кто-то дохлого кита, пришпилил ко дну. Но такая мысль появилась лишь на секунду. Ясно было, что на белом свете нет таких шутников.

Протянул опять руку, нащупал что-то упругое, твердое. Почти как железо. И все же — не железо.

Повел рукой. Плавные гофры. Как будто из гигантских сегментов состоит это загадочное мертвое тело.

И — закругленность. Как будто бы это бочка, которая лежит на боку. Гигантская бочка. Не металлическая.

Не опуская руки от ее холодного гофрированного бока, пошел туда, где было больше света, — наверное, там торцовая сторона этой бочки.

И точно. Сооружение здесь кончалось. Нога ткнулась во что-то острое — это уже металл. Что-то наподобие краника. Только огромное. Огромный кран, через который можно накачивать эту бочку, через который можно выпускать ее содержимое.

Вспомнил вдруг о времени. Находиться за бортом можно только строго ограниченное время. А ведь еще так долго придется возвращаться в лодку. Назад! Скорее назад! Вдоль по сигнальному концу.

Как давит голову и как трудно дышать! Неужели кислород уже кончается? Неужели не рассчитал?

Показалось, что теряет сознание. Но прикрикнул на себя, как на молодых матросов иногда покрикивал. Сказал: "Шагай!" И, собирая в кружок сигнальный конец, неторопливым, экономным шагом водолаза пошел за ним туда, куда он, сматываясь, будто тянул, будто вел.

IX

Чем говорили кузовков и Хватько по партийной линии, сидя скромненько за столом в углу кают-компании, осталось тайной. Но что по линии строевой замполит наказал минера, тайны не составляло; старший лейтенант и сам того не скрывал.

Доктору было известно, почему замполит рассердился на командира минно-торпедной части. Когда передавали по трансляции короткие последние известия, записанные радистами, кто-то из торпедистов спал.

Передавать последние известия по боевой трансляции — такую роскошь позволяли себя не каждый день. Тем более что записать передачу с родной земли в этом отдаленном районе океана, отличавшемся частыми радиобурями, составляло для радистов нечто героическое.

Сабен, понимая, что наказан минер вполне заслуженно, все же, как мог, утешал Хватько. Рассказал даже ему анекдот и другой.

Но анекдоты были старые, даже блестяще поданные, они не развеселили старшего лейтенанта. Но тут Сабен вспомнил самый последний, который привез на корабль в день выхода в море. О зайце, пропашем без вести. Этот анекдот рассмешил Хватько.

Пришел Батуев и тоже посмеялся. Вышел из своей каюты командир — доктору пришлось повторить анекдот. Кузовков появился — тоже хохотал. Михаил Иванович хохотал заразительно: человек с самым грустным настроением заулыбается, если рядом хохочет Кузовков.

Замполит спросил потом у офицеров, какую кинокартину предложить сегодня личному составу: "Чапаева" или "Карнавальную ночь"? Иные кинокартины (их было около десяти) наскучили и не "прокручивались".

Все высказались за "Чапаева". Эту картину знали тоже всю: от начала и до конца, кадр за кадром. Но высказались за нее потому, что среди всех других, надоевших, лишь она еще печалила и радовала, заставляла волноваться за своих героев, будила высокие чувства.

* * *

Домой! Уже ложились на обратный курс...

Много говорили о предметах, обнаруженных водолазами на отмели возле маленького острова. На глубине стояли, удерживаемые сильными якорями, громадные емкости горючего.

На емкостях не нашли знаков, говоривших о принадлежности подводных запасов горючего какой-то стране, каким-то фирмам.

Замполит, который призван в трудных случаях объяснить ситуацию, обосновывать то или иное решение командира, высказался предположительно: "Эти запасы для нужд какой-нибудь океанической экспедиции..." Хватько без труда укладывал замполита на лопатки, задавая вопрос: "А к чему такие тайны?"

Неторопливый в суждениях Батуев заметил, что подобные склады — не от хорошей жизни. Видимо, мечтающим о войне все труднее отбирать у людей обычную землю под стартовые площадки, хранилища, аэродромы. Вот и полезли в океаны, которые будто бы ничьи. Которые будто бы никому не принадлежат — делай здесь, что хочешь...

Говорили, спорили об этих подводных запасах горючего, опровергали кузовкова, высказавшего мысль об океанической экспедиции, и как-то забыли, что смуглый, подвижный старшина Шайтанкин однажды вернулся в лодку бледным, осунувшимся, вялым — так выглядит боксер, закончивший последний раунд. Не знали в лодке (только командир, замполит и Шайтанкин знали это), что лодка лежит в десяти метрах от минной "изгороди". Ближний шар на коротком минрепе словно тянулся к железу корпуса, словно протягивал усы-щупальцы магнитных антенн, хотел достать, приласкать... Уж он бы приласкался...

Домой!..

Просто, обычно, как и прежде, шла жизнь в отсеках. Через равные промежутки времени раздавалась по трансляции команда из центрального поста: "второй смене заступить на вахту..." Потом, через несколько минут: "Первой смене от мест отойти". В свои часы объявлялись занятия: старшины изучали с подчиненными материальную часть, в другое время собирались офицеры — шел разговор о боевых свойствах новейшего оружия. Штурман не пропускал ни одного островка, чтобы не зарисовать его контуры, не сфотографировать его силуэт. Часто брали пробы воды, записывали температуру, соленость. Включали эхолот, сравнивали его показания с показаниями карт: какая глубина? Не пропускали ни одного шума, чтобы не определить, винты какого корабля издают его; записывали.