Глава 36

Петр Аркадьевич назначение на должность Саратовского губернатора принял как повышение. Заслуженное повышение — все же Гродно был, откровенно говоря, помойкой, и то, что его с губернаторства сняли, было даже неплохо: Мария Федоровна получила предлог выбить новое назначение. Так что хотя Петр Аркадьевич перед царем немного и покочевряжился (разумеется, в пределах приличий), на новое место поехал с радостью, полон планов и радужных перспектив. Но действительность оказалась не такой, какой представлялась в Петербурге.

Прежде всего, Петр Аркадьевич настроился на "наведение порядка и пресечение беспорядков" — но с первым было и так все хорошо, а вторых — не было. Совсем не было: крестьяне не бунтовали, рабочие — и те особо не бастовали. Просматривая бумаги, Петр Аркадьевич особо обратил внимание на состоявшиеся несколько лет назад серьезные волнения на французском металлическом заводе — но сейчас там было тихо. Очень тихо: полиция особо подчеркнула данный факт в предоставленном новому губернатору отчете.

Удивившись этому, Петр Аркадьевич начал свое правление с посещения Царицына — и был поражен увиденным: провинциальный город мог по внешнему богатству поспорить и с европейскими столицами. Даже напротив вокзала стояли, сияя полированным мрамором, два пятиэтажных дома, в которых проживали, как ему сообщили, работники железной дороги. А уж особняки местных купцов — те вообще напоминали какие-то восточные дворцы. Губернский Гродно, откуда прибыл Петр Аркадьевич, по сравнению с уездным Царицыным, внешне казался жалким заштатным городишкой.

Но больше всего Петра Аркадьевича поразили жилые городки заводов. Ровные ряды новеньких двухэтажных бревенчатых домов у завода общества "Урал-Волга", дощатые тротуары и даже кирпичные больница и школа вызвали у него лишь понимающее уважение: "Франция же, культурная нация — она и здесь культурная". Но поверить, что это лишь вынужденная мера и жалкая пародия на городок Волкова он не мог до тех пор, пока не увидел творение уже русского промышленника: окруженные деревьями и ровными рядами кустов пятиэтажные дома, расчищенные от снега асфальтированные дороги и тротуары, невероятной красоты снежно-белая церковь — и электрическое освещение всех улиц и даже лестничных клеток в домах: такого и во Франции вряд ли увидишь.

С владельцем этого чуда поговорить ему не удалось — сообщили, что господин Волков в отъезде. А с директором завода французского разговор состоялся — и он как раз стал жаловаться на то, что из-за русского соседа французам пришлось изрядно потратиться на жилье, без чего на заводе вообще не осталось бы рабочих. На вопрос "а как же владельцы других заводов обходятся" Петр Аркадьевич с удивлением узнал, что "других заводов" в городе и вовсе осталось четыре штуки, а все остальное скупил "проклятый сосед"...

Хихикнув про себя и порадовавшись за успешного соотечественника, губернатор вернулся в Саратов — и уже там он узнал, что Царицыным "проклятый сосед" не ограничился. Только в губернском городе ему принадлежали семь крупных заводов (из которых три пожалуй превосходили размерами французский в Царицыне, всего лишь пару лет назад считавшийся крупнейшим в губернии). Но если в Царицыне было, кроме волковских, еще два деревообрабатывающих завода, то в Саратове вся лесная промышленность принадлежала ему одному.

А немного погодя стало Петру Аркадьевичу вовсе не до хихиканья: выяснилось, что Волкову в губернии принадлежит, казалось, вообще все: больше половины продуктовых магазинов торговали продуктами Волковских полей, садов, огородов, ферм и рыбных промыслов. Люди лечились в больницах, принадлежащих этому промышленнику, и обе больницы Саратова (городская и уездная) были, по факту, его частными заведениями. И не только Саратова: все уездные больницы губернии так же принадлежали ему — хотя, сколь ни странно, людей они лечили совершенно бесплатно. Принадлежали Волкову и две Саратовских гимназии (четыре — во всей губернии), дюжина реальных училищ и две дюжины — ремесленных.

Но больше всего губернатора удивило, что и власть в губернии, похоже, тоже принадлежит этому богачу: даже полиция в ответ на какое-то предложение губернатора об упорядочивании борьбы с преступностью прислала неофициальный ответ с сообщением, что оно "вряд ли реализуемо, поскольку предлагаемые способы не одобряет служба безопасности г-на Волкова". Апофеозом же разочарования в должности для Петра Аркадьевича стал ответ из его собственной, губернаторской, канцелярии на приказ подготовить план по развитию сельского хозяйства, полученный сегодня утром: "г-н Волков считает предлагаемые мероприятия бессмысленной тратой казенных денег и предлагает потратить эти средства на учреждение в Саратове медицинского училища".

Петр Аркадьевич Столыпин понял, что назначение его Саратовским губернатором повышением не было. И он осознал издевательский смысл повешенного в рамке на стену предыдущим губернатором императорского указа: "... в прочих начинаниях помогать". Кому-то очень влиятельному видимо не понравились его "эксперименты" в Гродно — и его отправили в ссылку, для исполнения мелких поручений реального хозяина губернии.

Привычная работа — за несколько лет я уже вполне успел к ней привыкнуть — помимо ощутимого прибавления благосостояния, имела еще одно немаловажное свойство: она занимала почти все отводимое на нее время, чем позволяла перестать отвлекаться на тяжелые размышления о моей семье и иных неприятных моментах уже здешней жизни. Поскольку к списку нежелательных мыслей в последнее время прибавились новые, в новые "трудовые свершения" я с радостью окунулся с головой.

Когда в стране хороший урожай — это хорошо, но при определенных условиях. Из рассказов деда я помнил про хороший урожай на целине — сколько там, семь или семнадцать миллионов тонн зерна сгнило в полях?

Насчет целины не знаю, у меня засеяно зерном было гораздо меньше, порядка двухсот тысяч десятин. И с каждой я намеревался собрать тонны по полторы зерна: почти половина угодий была уже засеяна "Царицынкой". Это по пшенице, прочие зерновые тоже подбирались из самых урожайных сортов: институт сельского хозяйства уже работал в полную силу.

И все это нужно было как-то сохранить, так что лето тысяча девятьсот четвертого года было летом строительства элеваторов и овощехранилищ. А еще — летом строительства железных дорог.

С американцами у России снова наступила дружба — и компания Карнеги запроцветала со страшной силой: рельсов у нее было закуплено на сорок миллионов долларов. Одна железная дорога от Охи до Корсаковского поста на Сахалине стоила полтора миллиона только по рельсам, а на все запланированные там дороги рельсов нужно было уже на два с половиной миллиона. И платить за них приходилось именно мне: Император — чтоб ему пусто было — в знак признательности за "покорение Курил и Йессо" присвоил мне титул графа Сахалинского — и отдал Сахалин "на разграбление и поругание", в смысле — на освоение, но полностью за мой счет. Заодно я получил и очень странное повышение по "воинской службе": мне было присвоено звание "полковника в отставке".

Из-за этого мне пришлось даже в Петербург скататься — полковничье звание император всегда присваивал на личной аудиенции, но из визита к царю снова удалось извлечь определенную пользу. В разговоре, когда после рассказа о "завоевании Курил" разговор перешел на проблемы Сахалина, я пожаловавшись на нехватку людей, "попросил" всех ссыльных социалистов отдавать мне "на перевоспитание". Николай хмыкнул:

— Вы считаете, что их можно перевоспитать?

— Нужно, ваше величество, нужно. А физический труд на свежем воздухе, как показывает практика, таковому перевоспитанию очень способствует: ведь воспитуемый сразу ставится в известность, что только перевоспитанные получат шанс вернуться в общество.

— И вы собираетесь заставлять работать в своих копях дворян и разночинцев?

— Нет, конечно. Там много работы и для инженеров, и для просто образованных людей. А заставлять — это не наш метод. Каждому воспитуемому будет предоставлен свободный выбор: или потрудиться на благо Отечества, или сдохнуть с голоду. А то развелось тут борцунов за права трудящихся, которые самым тяжким трудом почитают перемещение карандаша по бумаге. Пусть на своем опыте узнают, за что они так героически языком боролись — я убежден, что это поможет им разобраться со своими заблуждениями. Вдобавок, такой подход поможет казне изрядно сэкономить на их содержании, а то нынче ссылка многими этими борцунами воспринимается как оплачиваемая вакация.

— Ну что же, можно попробовать... в качестве, как вы говорите, эксперимента. Я подпишу нужный указ, со сроком действия на год — и если мы увидим пользу от такого решения, то действие его продлим.

Что лично для меня оказалось намного важнее — во время моего посещения столицы я, наконец, добрался до "родственников". Николая Александровича дома не было — по службе был где-то в море. Так что я познакомился лишь с его супругой и двумя детьми. Впрочем, с детьми "познакомился" лишь внешне: Саше было три года, а его сестренке Ане — вообще два.

Вера Николаевна встретила меня довольно радушно, показала мне дом: ведь сам "кузен" родился и вырос за границей и, вернувшись в Петербург, поселился в доме деда — и комната моего отца была сохранена практически в неприкосновенности. Показывая ее, она поделилась и забавной семейной историей: в подоконнике комнаты, которую было решено отремонтировать где-то в конце 90-х, обнаружился небольшой тайник, в котором мой "отец" хранил разные детские еще "драгоценности": несколько оловянных солдатиков, стеклянный шарик и, почему-то, пару новеньких британских гиней. Понятно, что гинеи туда положил "отец" уже будучи взрослым, но откуда он их взял и почему спрятал — осталось неизвестным. А тайник был действительно тайником: если бы подоконник не сгнил, то найти его было бы практически невозможно. Похоже, талантливым был мой "отец" — жалко, что от него больше ничего и не сохранилось. Правда, сказали, что я на него немного похож — и я не усомнился в словах женщины, никогда не видевшей ни его, ни даже его портретов.

Нот портрет "деда" я увидел... На меня смотрел... никогда не помнил фамилии старых актеров — но этот играл в "Дуэнье" роль Карлоса. Он еще песню пел про сеньора. А Вера Николаевна сказала, что муж ее — копия деда. В общем, семье "родственников" я купил другой дом, за более чем семьсот тысяч рублей — по местным временам почти дворец. Почти — потому что ремонта требовал, ну я и на ремонт Вере Николаевне триста тысяч оставил.

И уж этого миллиона я совсем не жалел. Не из каких-то особых чувств к "родственникам", а потому что портрет этот меня как-то связал с моим "будущим прошлым". Не знаю, насколько актер — вспомнил, Сошальский была его фамилия — был велик и славен, я его по одному только фильму и помню, где роль его была далеко не главной. Но этот портрет стал для меня каким-то символом принадлежности меня и к этому миру, и к миру моего прошлого будущего. Знаю, что редко, очень редко буду появляться в Петербурге, но вот сама возможность сюда приехать и этот портрет "почти Сошальского" снова увидеть — и чтобы никто при этом не мешал — вот это стоит куда как больше миллиона. Именно возможность — и поэтому я не стал даже дожидаться, пока дом теперь освободится для моих будущих визитов, а поехал в Царицын.

Правда, сначала мне пришлось тесно пообщаться — по поводу нового царского указа — с министром внутренних дел Вячеславом Константиновичем фон Плеве и обсудить с ним формальности по передаче мне будущих "воспитуемых". Вячеслав Константинович был совершенно не в восторге от затеи, но раз Император приказал... Впрочем, насчет боевиков-террористов наши мысли оказались близки: министр лишь посетовал на отсутствие именно "неизбежности наказания":

— К сожалению, далеко не все преступники предстают перед судом потому что в иных странах находят они покровительство.

— Но и в иных странах суд Божий им воздаст по заслугам.

— Вынужден отметить, что Божий суд, похоже, слишком долог.

— Иногда, как мне кажется, стоит Господу и намекнуть, на кого следует обратить внимание и отправить их к родным пенатам...

— Было бы неплохо, но как? Раввинов у нас на службе нет, а в списке вашем, если обратите внимание, иудеев как бы не три четверти...

— Ну, я попробую изыскать способы. Думаю, если человек достаточно праведный вознесет соответствующую случаю молитву, то Господь не оставит ее неуслышанной.

— Хм... правильная молитва, говорите? Хотя, если молитва действительно правильна, то пожалуй...

— Но для правильной молитвы о наказании преступника все же нужно, чтобы человек был признан таковым. По закону, по суду — даже если он на суд этот не явится...

Жандармский ротмистр Евгений Алексеевич Линоров был, в своем роде, исключением. Одним из очень немногих, кто в отставку вышел не по ранению или болезни, а был именно выгнан — без обычного в таких случаях "повышения в чине". Выгнали его за то, что он до полусмерти избил инженера — дворянина по происхождению. А всего лишь выгнали — потому что тот оказался из числа социалистов и стал инвалидом за "агитацию против царя среди нижних чинов железной дороги".

Он действительно ненавидел "всех этих социалистов". Да и знакомство водил в основном с такими же офицерами — так что после японских событий с видимым удовольствием он возглавил мою собственную "службу государственной безопасности": сомнений, что "враги захотят украсть русские достижения", у него не было. Формально он работал именно начальником службы охраны предприятий, но фактически спектр его занятий охраной не ограничивался. И, когда император дал мне возможность отправлять "политических" на перевоспитание, Евгений Алексеевич мне этих самых "политических" и обеспечил.

Не всех, конечно: несколько десятков человек отправились на Сахалин прямо из залов суда (или с прежних мест "постоянной дислокации") под конвоем из государевых служивых людей. И к ним Линоров отношения не имел вообще. Но некоторые — те, кому жизнь в ссылке показалась не самым приятным времяпрепровождением — на Сахалин были доставлены его людьми.

По дороге из Петербурга "на минутку" заехал в Тверь, куда за время моего пребывания на Сахалине уехали Архангельские. В Харькове теперь места для тепловозов и вовсе не стало: велопроизводство потеснило все остальное. Грузовики — точнее их изготовление — переехало в Кострому, где еще прошлой осенью началось строительство нужных цехов, а для тепловозов пришлось строить новый завод — и местом для него Илья выбрал Тверь, где проживали его родители. Строительство планировалось закончить за год — но вопрос насчет нужности тепловозов все еще оставался вопросом: после окончания войны восемь готовых тепловозов переехали на Закаспийскую военную железную дорогу — и военные захотели (но не заказали) еще двадцать четыре штуки, а больше на тепловозы заказов пока не было. Хотя Илья их особо и не предлагал — пока что два тепловоза потихоньку достраивались, а новые — когда еще появятся?

Этот завод для Мышки был буквально костью в горле: по смете он должен был обойтись миллионов в четырнадцать — только цех топливной аппаратуры требовал больше прецизионных станков, чем их было до этого во всей Империи. Однако будущие восьмисот и тысячесильные "судовые" дизели таких затрат явно стоили. Вот только затрат требовали не одни лишь дизели, и даже не один лишь Тверской завод.