Ничего святого

Ничего святого

Небольшой городишко Луто прозябал вдали от торговых путей посреди голой, открытой всем ветрам степи. Куда ни глянь — лишь невысокая трава, да жёлтые проплешины глинистой почвы. Грязь.

Грязь [1] — а как иначе?

Разбитая тележными колёсами и размоченная осенними дождями дорога мерзко чавкала под ногами, липла на сапоги, дорожный посох и полы плаща. Подсыхая, отваливалась целыми пластами, но тут же налипала вновь.

Немудрено, что шаг мой был неровным, а дыхание — тяжёлым.

Устал.

Выдернуть из липкой жижи ногу, переставить, после высвободить из грязи второй сапог и сделать очередной шаг. Чавк-чавк. И снова — чавк, уже посох.

Сколько их было, этих шагов? И сколько ещё будет?

Но — повезло. Заслышав скрип колёс и недовольное фырканье лошадёнки, я откинул с головы капюшон плаща и ступил на обочину, освобождая дорогу телеге. Закутанный в ветхую рванину возница настороженно оглядел меня с головы до ног и нехотя пробурчал:

— Да пожрёт Бестию пламя преисподней.

— Да пожрёт, — кивнул я и спросил: — В Луто едешь?

— Ну?

— Подвезёшь?

Возница скорчил гримасу, но отказывать путнику не стал.

— Залезай, — разрешил он.

Я уселся на застеленные сырой соломой доски и, свесив облепленные рыжей глиной ноги, покатил дальше с относительным комфортом. Расшнуровал дорожную котомку, достал ломоть чёрного хлеба и кусок сыра, протянул вознице:

— Не откажись разделить трапезу.

Разумеется, мужичок отказываться не стал. Жадно накинувшись на угощение, он сразу запихал еду в рот, быстро прожевал и принялся выбирать из плешивой бородёнки хлебные крошки.

Я постучал варёным яйцом о доску и начал без спешки счищать растрескавшуюся скорлупу и вкидывать её в дорожную грязь. После достал ещё сыра и хлеба, и только-только перекусил, как из расползшегося по степи вечернего тумана показались стены Луто. Невысокие, скособоченные, рыжеватые, как и всё вокруг.

— Подъезжаем? — уточнил я и запахнул отдёрнутую ветром полу плаща.

Мужичок вытаращил глаза на рукоять заткнутого за кушак ятагана и лишь беззвучно раззявил рот, полный гнилых обломков зубов.

— Это Луто? — повторил я вопрос.

Возница перевёл взгляд на крепостные стены, обернулся обратно и молча кивнул. Вид у него был необычайно перепуганный.

"Ну и что с тобой делать теперь?" — задумчиво глянул я на сгорбившегося мужичка; тот, будто спиной почувствовал взгляд и сгорбился. Точно — боится...

— Да хранит тебя твоя ненависть, — напутствовал я тогда возницу, спрыгнул в дорожную грязь и поплёлся по радостно чавкавшей глинистой жиже вслед за нещадно погоняемой лошадёнкой.

Чавк-чавк. Пауза и снова — чавк, это посох.

Когда прошёл в заметно покосившиеся ворота, сбитые из толстенных, замшелых снизу досок, меня никто не остановил. Просто некому было: не толпились поблизости ни стражники, ни сборщики податей. Только из распахнутой караульной будки доносился приглушённый гул голосов.

Миновал её, и оттуда повеяло перегаром, вонью немытых тел и прокисшей стряпни.

Удивляться нечему, для подобного захолустья такое в порядке вещей.

Я спокойно отправился дальше и, надо сказать, очень скоро пожалел, что под ногами чавкает не размокшая глина, а городские запахи далеко не столь изысканны, как вонь из караульной будки.

Теперь под ногами хлюпала жуткая каша из грязи, помоев, объедков и прочих нечистот, состоявших по большей части из обыкновенного дерьма. Тут же копошились крысы, свиньи, собаки и полуголые дети. И даже не знаю, кто из этих обитателей трущоб был самым грязным, голодным и диким.

А вот взрослые на улицах не попадались вовсе. Тоже объяснимо: вечер только начинается, кто на хлеб насущный в поте лица зарабатывает, кто перед ночью отсыпается.

Немного поплутав по узеньким улочкам, больше напоминавшим сточные канавы — а на деле ими и являвшимся, — я вышел к храму, столь же обветшалому и запущенному как и весь остальной городишко. Мощное некогда строение перекосилось и заметно погрузилось в землю, купол пошёл трещинами, а окна были завешаны обыкновенными циновками.

И вот уже на замощённой жёлтым кирпичом площади жизнь била ключом. Служка в слишком коротком для него одеянии колотил деревянной колотушкой по медному гонгу, созывая горожан на службу. Прихожане послушно плелись к храму, по пути осаживая нищих, что так и норовили сунуть им под нос покрытые язвами и гнойниками культи. Время от времени кто-нибудь из стражников в испещрённых разномастными пятнами плащах охаживал дубинкой особо наглого попрошайку, но урок не шёл впрок и вскоре всё возвращалось на круги своя. Тем более что доблестных стражей порядка куда больше интересовали молоденькие девчонки из числа комедиантов, разбивших неподалёку свои шатры

Я и сам с удовольствием поглазел бы на танцовщиц, но служба уже началась, пришлось идти в храм. Убранство его оказалось ничем не примечательным — голая кладка стен, серый свод потолка, ступенями понижающиеся ряды сидений. Заняты были лишь нижние скамьи, поэтому мне без особого труда удалось отыскать свободное место у прохода.

Опустив зад на холодный камень, я с облегчением вытянул гудящие ноги и прислушался к словам молодого проповедника, который пытался расшевелить свою скучающую паству, но без особого успеха.

— Когда явилась Бестия, преклонились перед её яростью и малые, и великие. А, кто не преклонился, тех Она и Её тёмное войско стёрли с лица земли. Будто стая саранчи промчались силы зла по городам и сёлам, сжигая и уничтожая всё на своём пути. Так бы и сгинул навеки род людской, но разгорелась в наших сердцах праведная ненависть! — Проповедник глубоко вздохнул и, почти срываясь на крик, продолжил: — Ненависть, вот что спасло нас всех! Бестия обладала невыразимым могуществом, люди для неё были простыми игрушками. А можно ли ненавидеть муравья, которого походя раздавил сапогом? Нет! Бестия просто играла и наслаждалась своими злодеяниями! Пусто было в душе Её! Да и может ли быть душа у того, кто никогда не испытывал ненависти? — Человечек за кафедрой сделал паузу, будто дожидаясь ответа от прихожан, и возопил: — Нет! Лишь ненависть отличает человека от животного, и лишь она зажигает души благодатным огнём! И Бестия сгорела в пламени людской ненависти и была низвергнута в преисподнюю вместе со всеми своими тёмными вассалами! И помните — лишь наша ненависть, лишь ненависть каждого из нас удерживает там чудовищ. Не растрачивайте её на блуд и мирские страсти. Будьте сильны в своей ненависти! Лишь она наполняет нашу жизнь смыслом! Odium aeternum! [2]

И прихожане привычно отозвались, столь же привычно коверкая латинские слова:

— Odium aeternum! Odium aeternum! Odium aeternum!

А потом все начали выходить со своих мест и по вышарканным ступеням спускаться к кафедре, на полу перед которой под слоем грязи угадывалось мозаичное изображение распятой на тележном колесе Бестии. Проходя его — плевали.

Плюнул и я. Но не безразлично, как спешившие на представление комедиантов обыватели. Нет — я плюнул с ненавистью.

Odium aeternum!

После подошёл к стоявшему у кафедры проповеднику, опустился на одно колено и поцеловал массивный серебряный перстень.

— Да не угаснет огонь твоей ненависти, — напутствовал меня совсем молодой юноша, и на груди его в свете чадящих лампад блеснул медальон настоятеля с золочёными буквами главного постулата Церкви "Odi ergo sum!". [3]

Ненавижу, значит, существую! — и никак иначе.

Склонив голову, я отступил от кафедры и направился на выход. Прихожане все как один повалили к шатрам комедиантов, зашагал вслед за всеми и я. Протолкался к огораживавшей сцену верёвке и принялся следить за немудрёным представлением.

А то было уже в самом разгаре. Мужик в цветастой, но изрядно заношенной одёжке и широкополой шляпе размеренно крутил ручку шарманки, и под эту монотонную мелодию на закреплённой меж двух столбов верёвке раскачивалась закутанная в тогу девица. Края куцего одеяния едва-едва прикрывали колени, и почтенные отцы семейств пялились на её голые ноги с несказанно большим интересом, нежели внимали проповеди настоятеля. Ещё и подбадривали арлекина, который длинной хворостиной задирал и без того бесстыдно короткое одеяние. Комедиант с выкрашенным белой краской лицом пытался помешать охальнику, но лишь нарывался на тумаки и зуботычины.

Пьяный смех, сальные шуточки, похотливые вздохи.

Захолустье, что с него взять.

Я хотел было отправиться по делам, но заметил обходящую зрителей со шляпой в руках черноволосую девчонку и полез за кошелем. Кинул ей пару сольдо, намеренно медленно начал разворачиваться и тотчас почувствовал, как кто-то ухватил за полу плаща.

Читать дальше

[1] Луто — от латинского luto, грязь

[2] Odium aeternum. Вечная ненависть (лат.)

[3] Odi ergo sum. Ненавижу — значит, существую (лат.)

[4] Per os. Неужели по контексту непонятно?

[5]Altius. Глубже (лат.)

[6]Oh mea odium! О, моя ненависть! (лат)

[7] Per anum. А сами как думаете? Много вариантов?

[8] Officium Intolerantiae. Канцелярия нетерпимости (лат.)

[9] Officium Ethicorum. Комиссия по этике (лат.)

[10] Irrumabo vos. Настоятельная рекомендация отправиться в пешее эротическое путешествие.

[11] Dum spiro, odi. Пока дышу, ненавижу (лат.)

[12] Odii causam. Повод для ненависти (лат.)

[13] Odium aut Mortis. Ненависть или смерть (лат.)

[14] Fatuus. Идиот (лат.)

[15] In nomine odium. Во имя ненависти (лат.)

[16] Abominatio. Мерзость (лат.)

[17] Noverca nostri — Odium da nobis libertatem et defende nobis a creaturis inferni. Мачеха наша ненависть дай нам свободу и защити от порождений ада (лат.)

[18] Sepia officinalis. Каракатица обыкновенная (лат.)

[19] Fistula Panis. Флейта Пана (лат.)

[20] Ad gloriam odium. Во славу ненависти (лат.)