|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Вольница посвящает эту книгу своему соавтору,
маме, Родине, Джизусу,
Андрею Уланову, подарившему живой мир,
а также Дэшилу Хэммету,
Реймонду Чандлеру
и Джеймсу Эллрою
как идейным вдохновителям.
Панкс нот дед
Глава 1. Ганзберг
За окном шёл дождь и рота солдат — три взводных коробки. Дождь барабанил по стеклу, подоконнику, воспаленному сознанию. Солдаты за окном распевали бодро-тоскливое. Хотелось то ли пристрелить их, то ли самому кинуться животом на штык и долго помирать, царапая ложе скрюченными пальцами.
Анджей скривился, зарылся лицом в матрас. Накрыл голову подушкой. Зарычал от злости: четвертую неделю напоминал себе, что надо найти новую квартиру. Как можно дальше от казарм сапёров! Но суматоха подпольного мира Ганзберга, торговой столицы Йормланда, захватывала с головой. Кружила, вертела, старательно поила дешевым пивом с вудкой, накачивала бензендрином — и про смену квартиры он забывал напрочь.За исключением одной-двух ночей в неделю, когда возвращался в меблирашку недостаточно пьяным, или не удавалось скоротать ночь в постели красавицы из рабочего класса. Иногда и не красавицы. Зачем отказывать кому-то разделить тепло тел?
И тогда по утрам его будил сиплый нестройный лай, издаваемый вместо гимна саперами.
Анджей, замотавшись в одеяло, поплелся к печке-буржуйке (1), подогревать воду для утреннего моциона, для желудевой бурды на замену кофе. Можно было потратиться и на настоящий — последний экс прошел удачно — но Анджею было все равно, что пить. Второй месяц по утрам будил не кофе. Горечь цикория покрывала другую — химического привкуса таблетки бензедрина. Двух таблеток. С последней недели одной приплюснутой капсулы перестало хватать.
В голове всплыл образ бравого гвардейца из прошлого. Гвардеец, выпятив грудь, увещевал одуматься, усовеститься, прекратить. Застрелиться, в конце концов, не позорить честь мундира! Образ, романтичный и совершенно неуместный, быстро истаивал под напором шальной бодрости бензедрина. Химического подобия жизни, которую без утренних капсул совсем не хотелось жить.
Анджей помотал головой. Тычком локтя пробил ледок, намерзший в тазике с водой для утреннего омовения, доломал пальцами. Поставил воду на печку. Потянулся, скривился от стреляющей боли в затылке. Ополоснулся еще холодной водой, уставился в треснувший обломок зеркала.
Молодой широкоплечий парень. Худощавый, плохо худощавый, видно, что тело с лицом привычны таскать килограмм на пятнадцать больше. Седые виски, тусклый — пеплом присыпали, землю вмешали — померкший взгляд, ни огонька, ни жизни. Глаза мертвеца — лучшая реклама аптечного бензедрина!
Бензедрин Анджей стал принимать еще до возврата в Йормланд. Первую таблетку, предложенную товарищем-гоблином, проглотил в благословенных землях Крыма. Пока всё шло так, как предсказывал Лазарь. Богатый химик, разбогатевший в Республике на торговле с гоблинами, Лазарь снялся с места вместе с зеленоухими, убоялся гнева властей. С Лазарем Анджей успел заприятельствоваться, за время переправы в Крым. Химик, в пути, объяснял, что организм вырабатывает привыкание к бензедрину. Что эффект будет слабеть, со временем. Дальше станет только хуже — таблеток понадобится больше, а вред от таблеток превысит пользу.
На "дальше" Анджей плевать хотел. "Граничные" четыре таблетки, за которыми проблемы, светили ему через полгода. Анджей не был уверен, что доживет до конца этого срока. Анджей не был уверен, что хочет дожить до конца этого срока. Лишь бы не подвели наниматели, лишь бы Почтальон оказался прав! Пусть сдадут людей, ответственных за гибель друзей и любимой. Он запытает врагов до смерти, напьется их крови. И гори всё огнём, сам себе мозги вышибет!
Засвистел поставленный на буржуйку чайник. Анджей залил цикориевый порошок кипятком, отколол ножом куски от бесформенной глыбки рафинада, собрал на лезвие сладкое крошево, ссыпал в чашку. Проглотил две таблетки бензедрина, запил сладкой коричневой бурдой. Дождался, когда мир немного прояснится, а организм проснется окончательно.
Завтрак "двойной кофейный мерде". Готов и принят.
Анджей оделся. Анджей подкинул угля в буржуйку. Анджей запустил примус — дождь за окном и не думал прекращаться. Разместил на краю стола потрепанный томик революционного теоретика, расстелил ветошь, поставил несколько пузырьков. И, то и дело поглядывая на страницы, принялся за чистку оружия, свой утренний ритуал. Уэбли привычно щелкали, распадаясь на детали.
Абель, связной и напарник по эксам, обещал заглянуть ближе к середине дня. Неназываемым отцам революционного движения вновь понадобилась помощь Анджея. Из отцов движения он был знаком только с Почтальоном и его лихими гоблинами. Но за всё хорошее и против всего плохого гоблины боролись не одни. В движении, кроме кобольдов, полуорков и гоблинов, участвовали люди. Людей в движении было большинство.
Неудивительно — наниматели, хотя бы на словах, стояли за права рабочих, основное население Ганзберга. И Анджей, залегший на мутном полукриминальном дне города, поневоле общался именно с рабочим классом. Движение развернуло в торговой столице Йормланда небольшую, но крепкую сеть из "своих" кафе, кабаков, общежитий, столовых и прачечных. Всех тех заведений, без которых серая жизнь становилась совсем черной от беспросветности. Анджей, с прибытия, вращался внутри сети. И за кружкой пива или чашкой кофе, воркуя или плотски утешая очередную юную красавицу с фабрик, он наслушивался. Жути.
Тяжелый, тупой, изматывающий труд. Чередой идущие травмы и смерти — размозженные пальцы, искалеченные руки и ноги, насмерть задавленные, расплющенные, сломанные друзья и соседи. Четырнадцати и шестнадцати часовые рабочие смены. Клетушки работных домов с "могильной" нормой двух квадратных метров. Штрафы, штрафы, штрафы, постоянные штрафы за всё. Угрозы уволить, толпы несчастных на проходной, выкинутые владельцами заводов, без надежды на выходное пособие или честный расчет. Работа с детства, с шести-семи лет. Постоянный голод, мясо на столе раз в неделю, если повезет. Глоток разведенного до синевы сухого молока вместо свежего по утрам — потому что на свежее нет и не будет денег. Издевательства даже в малом: богатые дома, забирающие воду и сливающие нечистоты вверх по реке, достающаяся бедноте отравленная вода, кишащая микробами.
Для женщин ко всем ужасам добавлялись домогательства — мастеровых, цеховых, инженеров... Домогательства и аборты, каждый пятый из которых заканчивался если не смертью, то инвалидностью.
У Анджея была своя война и свои счеты к миру, но пробирало даже его. Тяжелая ненависть брала за сердце, заставляя кулаки сжиматься, а глаза — выискивать источники жути. С именами и фамилиями. И богатыми загородными "резиденциями", подальше от чада и смога стремительно растущего Ганзберга.
За права рабочих и стояло движение. Черное, со стягом чернее, чем кожа рабов на далеких Карибских плантациях. С легальным и нелегальным боевым крылом. Легальное крыло, адвокатами, публицистами, журналистами из "независимых" газет, отстаивало права рабочих — на пенсию, на страховку, на выходные. На право быть человеком. Легальное крыло, что в Йормланде, в Республике, постоянно пропалывали каленым железом: сажали, ссылали, запрещали, громили. Не убивали открыто. Очередной адвокат или журналист тихо и мирно умирал от побоев, выблевывая внутренности на больничной койке. Или так же тихо и мирно пропадал без следа.
Хотя Анджей не поручился бы, были ли на родине коллеги Почтальона. Безумные револьюсионариос из Лемберга и окрестностей стояли за другое. Хотели сперва посадить на кол всех, кто был не столь же безумен или хоть в чем-то отличался от них, а уже потом разговаривать. С посаженными на кол. А когда Анджей жил в столице — ему и дела не было до безнадеги рабочих. Служба и развлечения, гвардейская честь и прелести дворянок волновали больше. Да и сам он, если разобраться, не слишком отличался от революсьюионариос, накачанных дурными лозунгами и кричалками. "Кто не с нами тот против нас", "мы за родину, а кто родина, скажут отцы-командиры".
Кто не был сволочью, тот не был молод!
В нелегальном крыле движения с недавних пор состоял сам Анджей. Знал ровно столько, чтобы не навредить общему делу — Почтальона, Абеля, пару напарников. Под пытками смог бы опознать пару дюжин сочувствующих. Но, что важнее — он, наконец, знал, что стоит за нужное дело.
Сразу по вступлению в ряды, когда стало ясно, что бывшему прапорщику пути назад нет, Почтальон выдал ему на руки гору нудной и оторванной от жизни макулатуры. Почтальон почему-то назвал макулатуру необходимым теоретическим минимумом. Анджей побрезговал бы вытирать таким "минимумом" зад — настолько далеко от реальности отстояли тексты книжек.
Труд, как мера всех вещей, кто больше трудился тот и молодец, общественно необходимая норма труда... Анджей цыкнул зубом, покачал головой. На границу бы автора-затейника! И план в зубы, общественно необходимый. Вынь да положь пять контрабандистов в месяц и десять орочьих скальпов в год. И комиссию автору сверху, по учету труда, отдельно скальпов мужиков, отдельно девок. На "четверке" клялись и божились, что девку орочью забить — сложнее иного воина. И пусть, значит, автор с учеными мужами разбираются, сколько "мускульной энергии" надо потратить на скальп, кто трудился больше. И обязательно, чтобы без учета прочих факторов. Нет на сопредельной территории орков? Одни мирные люди-человеки? Плохо ищете, господин офицер! Надо выполнять план, а не выдумывать нелепые объяснения своему бездействию.
Анджей потянулся. Отложил в сторону готовые к бою револьверы. Вытер руки о переплет книжки. Подхватил её со стола, открыл дверцу буржуйки. Кинул макулатуру в огонь. Ещё раз вытерся ветошью, начисто, вытащил из книжной стопки другой труд.
Дрянная папиросная бумага, дрянной переплет. Дерьмовая печать, мажущая пальцы. Содержимое, отличное от прочих книг в стопке. Автор, спрятавшийся под псевдонимом Шмидт, писал иначе, о простых и понятных вещах, с которыми Анджей раз за разом соглашался. "Мое же дело не божественное и не человеческое, не дело истины и добра, справедливости и свободы ... для Меня нет ничего выше Меня", "скалу, преграждающую мне путь, я обхожу до тех пор, пока у меня не наберется достаточно пороха, чтобы её взорвать" (2). Простые истины. Хорошие истины! Особенно, если скалу на Высший Сейм Республики поменять. Или руководство Йормланда, жополизов гномьих.
Разве что про буржуазию и рабочих "Кузнец" писал такую же оторванную от жизни чушь, как и прочие теоретики из стопки. Пусть и по-другому, "буржуазия это заслуженное дворянство". Вот и этого бы на кордон! Или на завод, на месяц-другой, со сменами часов по шестнадцать. Чтобы на себе почувствовал, почем та буржуазность! Как её заслужить, не положив зубы на полку, не умерев, раньше времени.
С теоретиками движению не везло — хотя среди журналистов Анджею попадались сплошь толковые ребята. В подпольных газетах, изредка в "официальных", когда удавалось прорваться, журналисты движения громили и обличали деньги и власть, паразитами сосущие кровь из рабочих. Здесь у Анджея претензий не было. В движении умели описывать жизнь и стоять за права трудящихся. Но стоило только теоретикам взяться за объяснение жизни, а не её описание...
В дверь постучали. Три коротких, два длинных, три коротких. "Шифр" Абеля на сегодня.
Анджей подобрался. Накрыл ладонью курок револьвера, плавно потянул на себя, чтобы заглушить щелчок взводимого механизма. Подкрался к двери. Встал сбоку.
Из-под края щелястой двери высунулось зеркальце с намалёванной улыбающейся рожицей. Вторая, постоянная часть шифра Абеля. И мечта местных шпиков — возьмут гоблина с зеркальцем в кармане, вспомнят улыбающиеся каракули, раскиданные по "местам преступлений". И поминай, как звали. И Абеля, и движение.
Абель прошел в комнату. Низенький, пузатый, широкоплечий. Не гоблин, гном-молотобоец. И даже борода курчавится на вечно ухмыляющейся роже!
Анджей молча кивнул. Разлил цикорий, наколол рафинада в кружки, протянул одну напарнику. Указал на стул, сам уселся на продавленную кровать.
Гость выхлебал кружку в пару глотков, кивнул, приложился благодарственно к картузу. А вот картуз у Абеля совсем не гномий. Франтоватый, с большим цветком, лихо заломленный почти на самый затылок. Да и остальное платье — не гоблин, клоун в цирке! Впервые на манеже, всё те же. Бежевые шаровары, шелковый жилет сине-фиолетовых разводов, пиджак поверх, под стать. То ли богатый купчина-русин, дающий форсу на ярмарке, то ли его коллега из далёкой Мандаринии, после особо успешной сделки с опием.
Анджей пальцем показал на кармашек жилетки Абеля, где гоблин носил зеркальце.
— Это вот зачем?
— Так для конспирации, обсуждали ведь! У нас каждый третий дурень, как денег зашибёт, разодевается в пух и прах. Память о родине, орках, племенных цветах. Всё такое... Удобно под них маскироваться. — Абель, отвечая, расшнуровал принесенный "корсаровский" рюкзак, положил на стол сменку. Выцветшие брюки из парусины, простая роба, в черных отметинах опалины, простое пальто. Переодеться — и за дверь вместо вертопраха выйдет простой работяга-гоблин, кочегар или трубочист.
— Это я помню. Рожица на зеркальце зачем? Ты про конспирацию слышал? Тебя шпики возьмут, рожицы из банков вспомнят, одно с другим сопоставят, и живым ты от них не уйдешь. А перед тем, как умереть — сдашь всех наших.
— Да что б ты понимал, чужак! Помеченная земля — своя земля! Без этого никак нельзя, духи не поймут!
Анджей возвел очи горе. Выматерился. Орки и гоблины с азартом резали друг друга спокон веков. За пару столетий взаимной вражды, за океаном, и те и другие выработали сложнейшую систему воинских ритуалов и обрядов. Систему наизусть учил любой пацаненок-воин, из длинного дома или орочьего стойбища. Край другой, чужая вера, сотни миль океанских просторов между колониями и континентом — а хуй всё одно намалевать надо. Пусть не во вражеском капище, на лбу самого толстого идола. Пусть на стене ограбленного банка. Но без хуя никуда. Или рожицы.
— Ладно, любитель духов, хрен с тобой! Тебе перед ними и отвечать. Как и перед всем движением. Когда пытать будут, постарайся умереть поскорее. Язык, к примеру, откуси. Или башкой в стенку, с разбегу... С чем пожаловал?
— Дело есть. Полезное. Доброе! Я тебе, помнишь, рассказывал, что среди наших опий распространять начали? И еще какую-то дрянь, под бензедрин замаскированную. Так нашли мы распространителя.
— Ваш?
— Сам ты ваш, расист шляхтунский! Под черным знаменем все наши! И, нет, не угадал — человек распространитель, не кто-то из длинных домов.
Анджей хохотнул. В крупнейшем городе Йормланда человек и гоблин выясняют, кто больший расист. На ломаном йормландском, с дичайшим акцентом. Картина маслом!
— Ребятня наша выследила, ушастая. Да тот и не скрывался особо. Не один я, как видишь, про конспирацию не слышал!
Абель переоделся в рабочую одежку, запихнул клоунский наряд в рюкзак.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
