Убить некроманта (авторская редакция)

— Разве не очевидно? — получил в ответ. — Разве дамы не говорили вам, государь? Ну все это — что у вас королевская кровь — по лицу видно, и кожа белая, и пальцы тонкие... Плечи — это ж понятно, это — клеймо некроманта. А что про вас говорят, что... ну что вы некрасивый — так они просто некрасивых не видали.

Я потом узнал, что у Питера имелись некоторые основания так говорить.

Вероятно, около восемнадцати лет — но точно ли восемнадцать, он и сам не знает. Волосы от природы темно-русые, густые, прямые и тяжелые. Глаза серые, длинные, в лисий прищур. Лицо обветренное, тонкое и нервное. Профиль как пером начерчен. Довольно высокий и худой. Одетый в хороший костюм, причесанный и при оружии — может легко сойти за юного аристократа, за рыцаря, даже — за барона. Любит сидеть, поджав под себя ногу. Этакая гравюра по душе.

Уголовники, с которыми он якшался, называли его "Птенчик". Мой столичный двор сменил несколько кличек: "Стрекозел", "Змей" и "Подзаборная королева". Последняя кличка приводила его в бурный восторг, если он ее от кого-нибудь слышал.

Питер.

Он был единственным в моей жизни мужчиной, влюбленным в меня до беспамятства. В тело и душу одновременно. Такими сокровищами меня не дарили даже женщины, кроме Магдалы, может быть; что же касается моих более порочных союзов, то мои возлюбленные вассалы уважали и подчинялись, дальше никогда не шло. Питер же просто таял от моих прикосновений и вскоре обожал все, так или иначе связанное со мной: скелетов и чучела, вампиров и духов, образы Магдалы и Нарцисса, Тодда и Марианну... только потому, что видел на них мой отпечаток. Я, видите ли, был его первой и последней любовью... снова — как для Магдалы, хотя ни тени женственности никто не нашел бы в этом парне, если только он не принимался ломаться нарочно.

Жизнь Питера не годилась в качестве темы для баллады — менестрели о таком не поют. У меня леденели руки, когда он принимался рассказывать или отвечал на мои вопросы — я понимал, что ничего не знаю о жизни простолюдинов, что большая часть моих несчастий в сравнении с приключениями Питера выглядит очень бледно, и что многие законы нужно пересмотреть. Питер говорил спокойно и обыденно — но его тон вообще чрезвычайно часто не соответствовал смыслу слов.

Кроме порока он никогда и ничего не знал. Даже матери своей не знал — пока он был мал, нищенки передавали и перепродавали его из рук в руки. Попрошайничал, воровал, из детства помнил голод, главным образом — голод, остальное — побоку. Судя по тому, что подавали все же на грош больше, чем прочим юным бродяжкам — был прелестным ребенком. Это окончательно изуродовало его судьбу.

Его тело первым заполучил какой-то, как Питер полагал, вельможа, показавшийся ему очень старым и очень богатым. Слуги этого типа нашли Питера на базаре в каком-то провинциальном городке, привезли в замок, отмыли, переодели — с годик мерзавец, которого Питер знал только как "вашу светлость", развлекался с ним, как хотел.

Потом Питер умудрился удрать. Прибился к "перелетным птицам", наемникам, подонкам, живущим драками и грабежами под любым знаменем. У них научился лихо ездить верхом, швырять ножи, стрелять из арбалета, узнал места смертельных ударов. Наемники считали его чем-то вроде запасного варианта на случай отсутствия девок, развлекались им и презирали его одновременно. Питер был забавой отряда до тех пор, пока вместе с несколькими "птицами" не попал в руки противника во время каких-то междоусобных стычек. Старших повесили, подростка выпороли кнутом. С тех пор эта казнь воспринималась Питером, как кошмар — ему периодически снились черви, ползающие в гниющих рваных ранах. Но он выжил каким-то чудом.

Следующей его компанией были разбойники, которые ничем особенным от наемников не отличались. Крал, заманивал, гадал. Развлекал уголовников; те, кроме прочего, норовили им торговать, иногда выходило. На очередной афере попался.

Питер не знал женщин. Его выломанная чувственность напоминала мне дерево, которое нарочно перевили стальной проволокой, чтобы оно росло не прямо, а прихотливым изгибом. Он, прости, Господи, как и Магдала, желал лишь, чтобы его хоть в чем-то приняли всерьез, а о том, что кто-то примет его дружбу, даже и не мечтал. А мной восхищался — и уж Питеру-то никогда не пришло бы в голову требовать декларированного равенства. Он отлично сознавал, что любит короля, не на миг не забывая, что любит именно короля — прекрасно, на мой взгляд. К тому же, когда на моего бродягу накатывало, он становился воплощенной благодарностью — а я казался ему ожившим воплощением всех мыслимых добродетелей.

Все это Питер рассказал мне по дороге в столицу, потому что, отправляясь в путь после той ночи, я взял его на круп своей лошади. Чем нас еще можно скомпрометировать?

А клеймо рока — над клеймом порока — можно было и не искать. Питер принадлежал Тем Самым Силам с детства; я хотел только чуть-чуть отогреть его напоследок... и сам собирался погреться.

И никогда, помилуй нас Бог, никогда не говорил ему, что мне хотелось с ним сделать на следующий день после того, как я забрал его из тюрьмы. Заноза в моей душе — укол стыда всякий раз, как вспоминаю.

Столичные жители Питера сразу не рассмотрели.

И то: синяки у него на лице стали незаметны за две недели пути, одет он был, как оруженосец на марше, держался смело и спокойно, краска с волос смылась... Мои драгоценные придворные так и решили, когда встречали меня: государь откопал где-то в провинции второго Нарцисса. А Питер в первые дни выглядел очень скромненько — и окончательно ввел их в заблуждение.

Вот вампиров никому бы не удалось обмануть, ни светскими тряпками, ни кроткими глазками. Оскар, кладбищенская гадюка, войдя ближайшей ночью ко мне в кабинет, при виде Питера улыбнулся так, что ирония у него просто-таки с клыков капала.

— Если ваше восхитительное величество позволит мне высказаться, — говорит, — то этот юноша, безусловно, является напоминанием о том общеизвестном факте, что человек предполагает, а Господь располагает. Вероятно, в дружеские чувства к этому молодому человеку вылилось ваше брезгливое отвращение к простолюдинам, мой дорогой государь?

— Оскар, — говорю, — это немилосердно.

— Осмелюсь заметить, — продолжает, — мой драгоценный государь, что эта прелестная история всего лишь подтверждает очередной раз общеизвестную истину об опыте старших товарищей...

И тут Питер хихикнул и спросил:

— Государь, а все вампиры такие зануды или только этот?

Умение Оскара держать себя в руках достойно всяческого восхищения — он ухитрился скрыть свое безмерное удивление очень удачно. И подойдя, приподнял голову Питера за подбородок.

Нарцисс бы грохнулся в обморок. Питер вздрогнул всем телом, покраснел и опустил глаза. А Оскар сообщил с едва заметной тенью насмешки:

— Юноша далеко пойдет, ваше прекрасное величество. Он отважен. Кроме того, та крохотная капля Дара, которая растворена в этой перемешанной крови, безусловно, неуловима ни на вкус, ни на запах — но она позволяет вашему новому фавориту не только не терять лица, но и ощущать прикосновение Силы.

Я рассмеялся — я-то отлично знал, что Дар тут не при чем, у Питера его нет, чрезмерно чувствительна его плоть, а не кровь. А Питер отвернулся и сказал, разглядывая узор на гобелене:

— Господин вампир, сделайте милость, не прикасайтесь ко мне больше, ни Силой, ни руками. А то я начну о вас плохо думать.

Оскар холодно улыбнулся и молвил:

— Да, мой дорогой государь, юноша будет полезен при вашем дворе. Здесь многим не мешало бы узнать, что они в действительности из себя представляют — а это дитя, как мне кажется, с наслаждением им об этом сообщит. Полагаю, вас это позабавит, ваше добрейшее величество. Нынче, как будто — время относительного затишья. Отдыхайте и развлекайтесь, мой бесценный государь... пока это возможно.

Оскар был безусловно прав — и насчет относительности затишья, и насчет того, что долго отдыхать — слишком большая роскошь, которая явно не по карману некроманту.

В моих покоях Питер прижился, как приживается на новом месте беспризорная кошка. Так, будто нет тут для него ничего необычного. И ни разу не совершил ни малейшей бестактности — тоже талант своего рода.

Увидев портрет Нарцисса, подошел поближе; странное зрелище и царапающее по сердцу. Спросил, тронув раму:

— Значит, он, да, государь? — задумчиво и, пожалуй, грустно. И продолжил с некоторой даже нежностью: — Бедный ягненочек...

Весь Нарцисс в одной фразе — что еще можно добавить. Зато перейдя из кабинета в приемную и рассматривая парадный портрет Розамунды, Питер вздохнул и сообщил с комическим шельмовским смущением:

— Государь, а ваша жена... красивая, конечно, очень дама... но стерва.

— Ты, — говорю, — паршивец, вообще-то говоришь о королеве.

Паршивец улыбнулся и пожал плечами.

— Вы, государь, можете меня хоть повесить, если от этого она стервить перестанет.

Прелестно, право. Меня потом очень забавляли отзывы Питера о портретах моих родственников — они звучали не слишком лестно, зато обычно попадали в десятку. Питер был очень откровенен со мной, откровенен и бесстрашен — и при этом как-то варварски тактичен. Говорят, это характерная черточка потенциальных каторжников... но это единственная недурная черта каторжников, если говорят правду.

По моей территории он ходил, где хотел, без малейшей опаски. Даже забрел как-то раз к оружейным покоям и наблюдал за виверной между створок приоткрытой двери:

— Государь, можно на драконе покататься?

Только в покои моей метрессы не совался один — хотя со мной пошел. Марианна при первой встрече взглянула на него довольно хмуро, но не был бы он Питером, позволь он ей на себя наброситься. В отличие от меня, мой новый товарищ умел разговаривать с плебейками:

— Доброе утро, красавица. Славная нынче весна, правда? Поля уже и на севере зеленые...

— И то, — ответила она совершенно автоматически. — Овес-то уж верно хорош будет...

Потом моя плюшка отзывалась о нем, как о "барине с пониманием" — ей и в голову не пришло, кто мой прощелыга на самом деле. А с Тоддом у Питера вышло совсем просто — Тодду делали человечков из орехов и вырезали меч из щепки. Это совсем примирило Марианну с Питером, тем более, что потом он иногда пел ей деревенские песенки под лютню — балансирующие на грани приличия.

Мертвецов Питер не боялся вообще. Никаких.

— Я, государь, покойников навидался. Да и потом — они же ваши...

Тодд и Марианна тоже были "мои", поэтому Питер мог развлекать их часами, если меня задерживали дела. Это его качество решительно мешало Марианне ревновать. Забавно, ведь ее фрейлины, разумеется, ехидно сообщили ей, что Питер проводит ночи в моей спальне, но моя дорогая курица не могла поверить в "этот вздор", убежденная, что мой фаворит безответно влюблен в нее. Он же говорил ей такие утонченные комплименты — в лучших деревенских традициях! Даже увидев как-то раз Питера в роброне голубого бархата, с белыми розами в напудренных волосах, раскрашенного и набеленного, передразнивающего с утонченной, беспощадной и уморительной точностью светскую жеманницу, Марианна только закатилась смехом так же, как и я. Питер был для нее "комедиант", "озорник" и "вечно устраивал всякие глупости" — а Марианна, несмотря на это, а может, и благодаря этому, относилась к нему нежно, право, нежно, куда нежнее, чем к кому бы то ни было из моего окружения.

И вот странно... ведь он, кажется, искренне хотел ей понравиться, и она нравилась ему... не как женщина, конечно, но как добрая тетушка с веселым малышом... Что-то трогательное в этом было. Может, бродяга действительно почувствовал себя членом моего условного семейства... я рад, если так.

Впрочем, мило Питер вел себя только за закрытой дверью моих покоев. Его любовь выделила меня из числа аристократов, которых он ненавидел с той же нервной страстью, с какой был мне предан. Вскоре двор отвечал ему такой же страстной ненавистью. Было за что, откровенно говоря: его воровская наблюдательность и речь, исполненная смертельного яда, через некоторое время досадили двору, как прищепка — собачьему хвосту.

В первое время юные придворные всего лишь обменивались с Питером обоюдными оскорблениями.

— Не смей на меня так смотреть! — фыркал очередной светский хлыщ.

— А тебя что, за деньги показывают? — осведомлялся Питер вкрадчиво и невинно. — Так я заплачу — такую рожу и на ярмарке не увидишь...

— Ничтожество! — взвивался вельможа. — Мы с тобой в одном кабаке не пили!

— Еще бы, — соглашался Питер кротко. — Стану я пить со всяким дерьмом...

Положение осложнялось тем, что никто не мог вызвать на поединок плебея, не имеющего титула. Титулованные коршуны рвали и метали, не в силах унизиться до потасовки с безродным мужиком.

— Холоп, хам, отребье! — выходил из себя очередной Питеров оппонент. — Я прикажу своим лакеям отлупить тебя палками!

— Да пошел ты, — бросал Питер через плечо, добавляя к напутствию такой адрес, по которому вряд ли посмел бы отправиться аристократ надлежащего воспитания.

Такие сравнительно простые выпады продолжались ровно до тех пор, пока Питер не осмотрелся хорошенько и не узнал своих противников поближе. Впоследствии он ухитрялся приобретать себе врагов одной фразой, попадавшей в цель с точностью стрелы. Помню, графу Эжену, почтительному сыну, сказал: "Что ты делаешь, тебя маменька заругает!", ревнивцу Стивену — "Поправь шляпу — рога видны", а Конраду, решительно не похожему на собственных братьев — "Знаешь, как-то раз я спал в одном сарае с твоим настоящим папашей — вылитый сынок, когда пьяный". Подобные реплики заставляли моих придворных бездельников грызть удила и рыть копытом от ярости.

Меня эти эскапады весьма забавляли. Мне не приходило в голову бояться при дворе за Питера: он отлично мог за себя постоять. Я не запрещал ему выяснять отношения с теми, кто ему не понравится, напротив, посвятил его в рыцари, разрешив этим проблему поединков.

Его личным рекордом стало, помнится, три поединка за один день. Питер рубился, как наемник, не признавая никаких благородных правил, спокойно, грязно и очень эффективно — я наслаждался, если удавалось это увидеть. Между прочим, один из трех боев тогда, кажется, кончился убийством. Отличный урок для идиотов, которым, кроме потасовок, делать нечего. Прелесть был Питер.

По ночам, когда я общался с духами, он, дожидаясь, когда я освобожусь, играл в кости с Клодом. Чудесное зрелище и совершенно фантастическое, особенно, когда они принимались спорить — уже на третью ночь говорили друг другу "ты". Если Оскар обращался к Питеру со снисходительным, хоть и дружелюбным пренебрежением, как к моему доверенному слуге, то с Клодом они стали настоящими друзьями, вне определенной герцогом Карлом "святой мужской дружбы", из одной светлой симпатии, действительно на равных, как подобает двум пажам истинных господ, игнорируя непреодолимый для живых барьер смерти... как, вероятно, Агнесса стала бы со временем подругой Магдалы...

Впрочем, именно Агнесса Питера смущала. Как разговаривать с ней, он не мог придумать. Подозреваю, ее чрезмерная нечеловеческая красота вызывала у моего бродяги чувство, родственное не похоти, а страху. Вероятно, Агнесса заметила это с женской чуткостью и сопровождала Оскара лишь по моей просьбе, предпочитая уступать эту честь Клоду.