Воздаяние. Часть 1. Дорога на восток

ВОЗДАЯНИЕ

Начало: 14.03.2018г.

По-хозяйски вступит на крыльцо,

В лоб — прикладом, штык — меж рёбер клином,

В душу — кислотой. И в домовину.

У войны не женское лицо...

Алина Тай

Все имена и события в произведении вымышлены,

любые совпадения с реальными людьми и событиями случайны.

Часть 1. Дорога на восток

Газета "Правда" N41 от 10.02.1942г.

http://mpgu.su/wp-content/uploads/2020/04/Правда-N41-от-10.02.1942.pdf

Освободили 25 населённых пунктов.

ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ. 9 февраля. (По телеграфу). На одном из участков фронта наши части нанесли крупный удар немецким захватчикам. За один день освобождено от фашистских оккупантов 25 населённых пунктов; наши части продвинулись вперёд на 10 километров. Особенно отличились в этих боях гвардейцы.

Отступая, фашистские изверги беспощадно сжигают покидаемые ими сёла. Большинство оставленных деревень превращено в развалины и пепел.

Нашими частями захвачено большое количество немецких орудий, пулемётов, мин и снарядов.

Батальонный комиссар Н. Харитоненко.

СЕВЕРО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ. Без перемен.

Пролог

— Ганс, хватит ныть. Сам понимаешь — тут не отель. Этим русским свиньям только в хлеву жить. Хотя, встречаются иногда такие цыпочки — просто загляденье.

— Уже кто-то есть на примете?

— Да видел тут одну, — Пауль мечтательно поцокал языком и закатил глаза в предвкушении. — Почему бы с ней не позабавиться?

— Неужто лучше твоей Гретхен?

— Да как тебе сказать? Девка в самом соку. Таких ядрёных дынь и крутых бёдер я ещё ни у одной не встречал. А представь, какая там мягкая и упругая попка — закачаешься.

— Это ты о той молодухе с длинной косой, что сильно убивалась по своему мужу, которого мы вчера вздёрнули в назидание всем сельчанам? Да, хороша бабёнка. Жаль, такая красота пропадёт. Надо бы её основательно пощупать за разные места.

— Надо дождаться Вилли. На пару с Клаусом он такие фортели выписывал — закачаешься. Я до сих пор под впечатлением. Представляешь, в одной деревеньке несколько часов кряду так жарил одну местную бабёнку, что та под ним взяла и издохла.

— От радости, видать, — осклабился Ганс, — Ну, ничего. Мы научим этих унтерменшей покорности! Тогда по приходу в любой дом каждая хозяйка будет всегда рада поделиться с нами самым сокровенным.

И двое собеседников заржали, представив озвученную выше картину.

Тут дверь в сени открылась, впуская новое действующее лицо: вошедший имел воистину богатырскую стать — двухметрового роста детина еле протиснулся в помещение сквозь неширокий и невысокий проход.

— Что, уже успели приложиться к местному шнапсу? — пробасили откуда-то из-под потолка, оборвав хохот.

— О, Вилли, присоединяйся! — Пауль сегодня был сама доброта.

— Ладно, наливай. А то пока наведёшь порядок в этом медвежьем углу — запаришься. В общем, часовых я проверил. Основной состав размещён в местном сельсовете. Эти селяне отгрохали на наше счастье огромный домище прямо в центре села — как раз хватило разместить всё подразделение.

— А чего не к селянам на постой? — пьяно вскинул голову Ганс.

— Хватит! — обрубил Вилли. — В прошлый раз всего суток хватило, чтобы все местной самогонкой ужрались вусмерть. Да всех баб перепортили — мне почти ничего не досталось. А тут, как назло, проверяющий со своей сворой. Ух я имел, что слушать. Из-за этого пришлось лишиться моего любимого "Кюбельвагена" и трястись с вами-дураками в какое-то захолустье прямо на "Ганомаге". Как там эта деревушка называется? Рузово... Ризово? Тьфу ты, Рязово. Эти русские специально так коверкают названия, чтобы невозможно было их выговорить?

Дождавшись момента, когда вошедший с мороза брякнулся на скамью, заставив ту нещадно заскрипеть от принимаемого немалого веса, Ганс просяще уставился на гиганта:

— Тут Пауль предложил одну местную бабёнку попробовать, — сальная улыбка сопровождала сивушный выхлоп, — Всё одно, когда будем отсюда уходить, всех местных в расход пустим. Но тут работы — непочатый край. Пока всех унтерменшей будем к покорности приводить, да мотаться по местным деревенькам, пару недель у нас точно будет. Давайте устроим себе небольшое развлечение?

— А почему нет? — в глазах вошедшего стал разгораться огонь предвкушения, — Бабёнка хоть стоящая?

— М-м-м — от избытка чувств застонал Пауль, — Я бы от такой грелки на каждую ночь точно не отказался!

— Строптива? — грозно надвинулся Вилли на камрада.

— Да кто ж её спрашивать будет? Два — три дня на хлебе и воде, да в погреб, чтоб одумалась. А не подействует — в сарай, на мороз. Пару зуботычин, несколько дней без воды и еды — сама напросится нас ублажать. А эти русские — ух, такие неутомимые в постели. Жаль, конечно, что потом придётся и её...

— Я сам! — сказал, как отрезал, Вилли. — Парни, предоставьте это мне. Уж я объезжу эту кобылку напоследок...

И снова дикое ржание разлетелось по дому. Но некому было его слушать — бывшие владельцы избы давно уж почивали вечным сном в овраге за околицей. Ведь нынешним хозяевам — истинным арийцам — нужно было расчистить себе новое жизненное пространство...

В деревне. Часть1. Осознание себя

Голову мотыляло из стороны в сторону как у китайского болванчика. Впечатление такое, будто позвоночник в шейном отделе напрочь отсутствовал. В глаза словно насыпали горячего песка и они наотрез отказывались закрываться. И то, что видели эти глаза, приводило в совершеннейший ужас.

Какая-то наглая, страшная харя, от которой исходили волны удушающего алкогольного смрада, натужно хрипя и похрюкивая от удовольствия, мусолила липким языком по ставшему вдруг неподвижным лицу, онемевшей груди и почти не ощущаемой шее.

Не имея возможности пошевелиться, я, тем не менее, вполне ощущал грязные, похотливые лапы этой свиньи, что упорно тискали моё тело и, скорее всего, оставляли на нём огромные лиловые синяки.

К сожалению, всё, что было ниже пояса, не ощущалось абсолютно. Поэтому начал подозревать, что позвоночник, скорее всего, сломан. Мало того,— сколько ни пытался пошевелиться — будто натыкался на каменную стену: тело напрочь отказывалось повиноваться.

Ещё хуже — до меня дошло, что и дышать я, вроде как, тоже давно уж перестал. Наверное, именно этим и объяснялись незакрывающиеся глаза и распахнутый в предсмертной агонии рот, который закрыть, естественно, тоже никак не получалось. Странно, но даже в этом состоянии я прямо физически ощущал синюшные следы от чужих пальцев, чётко отпечатавшиеся на моей несчастной шее.

Лишь спустя несколько томительных минут, хоть и с трудом, но дошло — я, вроде как, мёртв. Мёртв окончательно и бесповоротно.

Меня убил этот потный, вонючий ублюдок, самым наглым образом задушив. И теперь, придавив сверху своей много-килограммовой тушей, что-то делает с моим телом, усиленно вылизывая лицо и шею липким, поганым языком и обдавая смрадом нечищенных зубов, да запахом перегара.

Самое хреновое — я даже отстраниться не могу. Тело совершенно одеревенело и всё быстрее остывает. В помещении температура мало отличается от уличной. Разве что ветра нет. А на улице мороз. Сильный мороз. Откуда знаю — понятия не имею. Просто знаю — и всё.

А с этим гадом нахожусь, скорее всего, в сарае, на сеновале. Об этом недвусмысленно намекают попадающие в поле зрения старые деревянные перекрытия и, собственно, небольшая часть самого сеновала.

Тем непонятнее поведение ублюдка. Похоже, низкая температура его лишь ещё больше раззадоривает. И меня это уже конкретно так бесит. Но так как сделать всё равно ничего не могу — скрепя сердце жду, пока этот недочеловек, в конце-концов, от меня отстанет.

И странное дело — мозг ещё работает. Глаза видят. Нос улавливает запахи. Уши слышат. Даже тело ещё что-то чувствует. Хотя, думаю, ненадолго. Так как попытавшись напрячь пока ещё функционирующий разум, понимаю, что совершенно не помню ничего из своего прошлого: ни кто я, ни где нахожусь. Сарай, да сеновал — маловато для понимания ситуации, в которой очутился. Да и совершенно непонятно, что этот гад со мной делает. Неужели я умер от потных лап мужеложца?

Мне мерзко, гадко, страшно и противно. Хочется собственными руками вырвать глаза этому гнусному типу и разорвать нагло ухмыляющийся рот для того, чтобы вырвать из его вонючей пасти противно-липкий язык, на котором гада и повесить.

Но эта тварь продолжает своё гнусное дело, а я беспомощно взираю на сие непотребство и мысленно скрежещу зубами.

Наконец, чужая харя, довольно осклабившись, отстраняется от моего лица и монстр встаёт, давая возможность рассмотреть себя в подробностях. Хотя, что толку рассматривать этого морального урода: его рожу я и так запомнил. Даже в абсолютно тёмном помещении смогу опознать. По запаху. Точнее, по источаемой им вони.

Обычное, коротко стриженное белобрысое мурло с водянистыми глазами на выкате, тонкими губами и прямым аристократическим носом. Прям, нордический ариец, ети его. Под два метра в холке и где-то под центнер весом. Причём, что самое противное, большую часть веса составляет отнюдь не жир, а вполне себе рельефно очерченные мышцы.

Чисто выбрит, гад. Никак, праздник души у него... У, тварь, как же я тебя ненавижу! Мысленно содрогаюсь от омерзения к этому вонючему недоразумению, но мои чувства ему абсолютно "фиолетовы". Вот он — голубчик,— стоит над своей жертвой и, нагло ухмыляясь, натягивает штаны. На плечах — китель со знаком двойной молнии в одной петлице и небольшим кубиком в другой. Где-то я уже видел такое. То, что военный — точно. Похоже, иностранец. У наших, мнится мне, другая форма была. Да и красный цвет на ней, вроде, присутствовал. Может и ошибаюсь: даже к собственной памяти доверия никакого нет. Так что это не показатель. В данном случае мне даже выбирать не из чего: память хранит только какие-то смутные, размытые образы. Не знаю даже, кто такие эти "наши" и чем отличаются от "не наших". Жаль, в званиях совершенно не разбираюсь. Впрочем, может только в чужих? Почему-то крепла уверенность, что в военном деле я, всё же, пусть немного, но смыслю. Хотя откуда мне знать: я уже мёртв и ничего из своей прошлой жизни не помню. Да и знать можно по-разному: один легко отличит ручной пулемёт от станкового, но ничего не сможет сказать о калибре, а другой не только уверенно владеет любым оружием, но также в курсе всех его тактико-технических характеристик. К какой категории отношусь я? Понятия не имею. Вполне может статься, что ни к какой: что-то видел, что-то слышал. И на этом всё.

А меж тем, эта белобрысая свинья свалила, наконец, из сарая: до слуха донесся скрип открываемой, а затем закрываемой двери и стук засова снаружи.

"Надо же, ещё и запер, — мысленно усмехнулся я, — видимо, боится, что сбегу".

Но прошло несколько минут и я с удивлением отметил, что сознание по-прежнему не собирается отключаться. Хотя, по ощущениям, ещё немного — и тело превратится в хорошо промороженный кусок мяса.

Однако, только собрался проанализировать доставшиеся мне, страшные по своей жуткой бессмысленности, последние минуты странной посмертной жизни, как тело от пяток до макушки как-будто прострелило током, заставив резко повернуться на бок и принять позу зародыша. Внизу живота адским пламенем расцвела боль, тугими волнами расходясь по всему организму. Зубы клацнули, едва не прикусив язык. Я моргнул раз, другой, третий. И тут же, вынужденно закрыв глаза, на которых выступили слёзы, зашёлся в диком кашле, выворачивающим все внутренности наизнанку. Тело крутило и корёжило в пароксизмах боли. Я метался на сеновале, выгибаясь дугой, выкручиваясь то в одну, то в другую сторону и выхаркивая большие, чёрные сгустки крови. Рот открывался в мучительных спазмах, но кроме кашля и сипения не смог исторгнуть ни звука.

Сколько длилась агония — не знаю. Но, в конце-концов, совсем обессиленный и мокрый от пота, я затих и, опять свернувшись калачиком, провалился в состояние некоего полусна.

Мозг будто плавал в густом, белом киселе в бесплодных попытках ухватиться хоть за какое-нибудь мало-мальски значимое событие. Но кругом было лишь белое ничто, не имеющее ни формы, ни содержания.

И в один миг словно обухом ударило по голове: пришло осознание себя, заставив мгновенно вскочить на ноги. Однако, не удержавшись, тут же упал на колени, захлебнувшись от очередного приступа боли, адским огнём захлестнувшего всё тело.

Наконец, боль слегка отступила и, прижав руки к животу, в первый раз я смог, наконец, себя осмотреть.

Грязные остатки бывшей когда-то белой и длинной (почти до колен) то ли нательной рубахи, то ли ночнушки, практически не прикрывали синюшное, истерзанное пытками тело, явив миру две иссиня-чёрные от страшных, огромных синяков титьки довольно большого размера. То, что находилось ниже, вообще не поддавалось описанию: проведя почерневшими (может, от грязи, а может, от засохшей крови) пальцами по животу, я с ужасом нащупал вырезанную прямо по живому телу фигуру в виде пятиконечной звезды. Скорее даже выжженную, так как края раны оказались оплавлены и обуглены. Как лошадям ставят тавро, так и на этом теле, похоже, выжгли калёную метку.

Рана даже успела зарубцеваться и лишь немного дёргала и ныла, не принося, впрочем, особого (на фоне всего остального) дискомфорта. Но боль внизу живота вдруг разгорелась с новой силой.

Опустив ладони туда, я вообще впал в ступор: между ног всё превратилось в сплошную кровоточащую рану. Это же... Это же уму непостижимо!

Так мерзко и гадко я ещё никогда себя не чувствовал. Меня не просто унизили — практически, растоптали во мне всё человеческое, втоптав в грязь по самую макушку. И даже над мёртвым надменно поглумились.

Я был убит, растерзан, растоптан, унижен... От обилия враз нахлынувших чувств вдруг упал лицом вниз, тихонько, по-бабьи, подвывая. Слёзы ярости и непонимания душили меня, выходя наружу вместе с болью и кровью, прокладывая солёные дорожки по измученным чужими, враждебными пальцами щекам.

Я ничего не мог понять. Кто я? Где я? Что вообще происходит? Не помнил себя прошлого. Не знал настоящего. Лишь одно было ясно: я дико ненавидел тех, кто сотворил со мной такое.

Слабый отголосок какой-то далёкой мысли затрепыхался где-то на задворках сознания, пытаясь достучаться до разума. Но был безжалостно задвинут в самый дальний угол несокрушимой и огромной, всё более расширяющейся и стремящейся затопить всё моё естество волной ярости. Что поднялась откуда-то из глубин этого тщедушного, избитого и поруганного тельца и унесла в мглу безвременья всю боль и унижение, что было испытано им.

Я резко встал и выпрямился, до боли сжав враз побелевшие кулаки, так как теперь точно знал: девушка, которую пытали, насиловали и унижали — мертва. В памяти от неё осталось лишь эхом звучащее красивое русское имя Ольга. И моё внутреннее "Я", что пока себя с ней не отождествляло. Словно я пришёл издалека и занял её место.