Каляка

Артем Белоглазов

Каляка

Саднил порез на большом пальце левой руки, в голове было пусто и холодно; крутило живот — не от страха, от голода. На ужин он почти ничего не ел, кусок не лез в горло. Сейчас, уняв волнение и собравшись с силами, вполне можно перекусить. Да и кружка чая не помешает.

Выбросив лезвие в мусорку, Вадим обработал рану перекисью водорода и заклеил пластырем. Кровь на дне баночки для анализов напоминала обычную краску, не хватало только альбома и кисточки. Дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать, да, Лев Борисович? Вадим неожиданно развеселился, сдавать анализы он не собирался — баночка подвернулась во время поисков подходящей тары. Небольшая, удобная. Самое то.

На улице моросило, дождевая пыль сеялась с низкого октябрьского неба; термометр за окном показывал то ли шесть, то ли семь градусов. Тоска — ни звёзд, ни луны. Вадим прислонился лбом к прохладному стеклу, он видел не своё отражение, а тётки с плоским, одутловатым лицом; губы ее застыли в скептической ухмылке. Сыно-о-ок, читалось в узко посаженных глазах. Куда ты лезешь, сынок? Отвали, грубо бросил Вадим. Тебя не спросили.

Жуя бутерброд с ветчиной, поставил чайник. Подыхать на голодный желудок? Да ну на хрен! Впрочем, зачем подыхать, когда у него скорострельный Стечкин с магазином на двадцать патронов? Пусть сама сдохнет, тварь. Тетрадный листок и перьевую ручку он подготовил заранее.

Одна-две таблетки феназепама при сильном нервном возбуждении, и на вас нисходит покой. Теоретически. На практике — по обстоятельствам. Сколько таблеток вы приняли, доктор? Какую дозу? Не верилось, что опытный врач, понимая последствия, сознательно превысил дозировку.

Устроившись за письменным столом, Вадим обмакнул перо в баночку и занёс над листком, глядя, как с кончика скатывается алая капля. Вторая, третья... Капли падали, расплываясь жуткими кляксами. Он поёжился, подвинул ближе тетрадный лист и аккуратно, стараясь не смазать буквы, вывел мелким угловатым почерком ровно пятнадцать слов.

Лампочки в люстре перегорели, все три, едва он закончил писать — вспышка, хлопок, рябь в глазах. Вадим пощёлкал выключателем — в комнате, коридоре, туалете. Бесполезно, свет погас везде: выбило пробки. Очень кстати, отметил Вадим. Очень. На кухне съёмной квартиры в ящике стола — он помнил точно, но забыл в каком именно — хранились свечи и спички, на непредвиденный случай. Старик-хозяин, как и многие пожилые люди, был весьма запасливым. Вадим долго рылся в ящиках среди кучи хлама и наконец выудил две завёрнутые в пакет парафиновые свечки и коробок; чиркнул спичкой, радуясь, что не придётся сидеть в темноте. Затем приволок в коридор табурет, чертыхаясь, залез на него и открыл распределительный щиток. Подёргав рычажки автоматов, убедился — дело не в них. Огонёк свечи, тусклый, дрожащий, скорее не разгонял темноту, а лишь обозначал своё присутствие. По углам метались тени, заставляя лихорадочно озираться, прислушиваясь к скрипам и шорохам, видеть то, чего нет. Вадим поискал фонарик — в шкафах, тумбочке, комоде, — не нашёл, зато обнаружил старый переносной ночник. Ночник, как ни странно, работал, и Вадим, обрадовался, что не надо снова шарить по полкам, разыскивая подходящие батарейки. Ладно, сойдёт, решил он. Выходить на лестничную клетку, разбираться, что там с электрощитом, не хотелось — до тошноты и рези в животе.

Завтра, на свежую голову или... никогда.

Вадим усмехнулся: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Он триста раз пожалел о своём поступке и триста раз убедил себя — так надо.

Осточертело жить с кошмарами.

* * *

Погоняло у Вадика было премерзкое — Сынок. Когда тебе вешают стрёмную кликуху, есть два пути — лезть в драку каждый раз, ходить, отсвечивая фингалами, и в конце концов отстоять собственное имя или огрести люлей и смириться. Он ненавидел себя за то, что прогнулся и не сумел воспротивиться — да, он не умел драться, и что? Дело-то не в умении. Ненавидел пацанов во дворе, одноклассников из пятого "А", весь мир, включая бабушек у подъезда. Как, скажите, не сгореть со стыда, если, не желая ничего дурного, а вовсе даже наоборот, участливая старушка произносит ублюдочное, отвратительное слово? Вызывая дружный гогот дворовый компании. Ладно хоть родители стали звать по имени, впрочем не сразу — пришлось закатить скандал, и то списали на особенности переходного возраста. И ведь ничем, ничем он "сынка" этого не заслужил. Ни манерой держаться, ни поведением. Так сложилось, звёзды моргнули невпопад — ну, как обычно с прозвищами. Стоило матери пару раз крикнуть с балкона: "Сынок, ужинать!" — и всё. Прилипло, не отодрать.

Во взрослой жизни появилась масса других проблем, и обидная кличка отошла на второй план, а потом и вовсе затерялась. Сейчас Вадим, пожалуй, обменялся бы с Вадиком местами: есть прозвища и похуже — Яйцо, например, или Боров. Нынешние трудности не то что обескураживали — вгоняли в ступор.

Мимоходом кивнув охраннику, Вадим поднялся на второй этаж, взглянул на часы. Четырнадцать ноль-ноль, минута в минуту. Просьба не опаздывать, приём строго по вторникам и четвергам.

Психотерапевта он выбирал тщательно.

— Располагайтесь, пожалуйста. — Лев Борисович приглашающе указал на мягкий диван.

Сам он занял низкое кресло неподалёку, улыбнулся, доброжелательно глядя на клиента. Между диваном и креслом стоял журнальный столик на колёсах; Вадим осторожно присел на край дивана, осмотрелся.

К психотерапевту он обратился впервые и тщетно боролся с волнением. В целом кабинет производил уютное впечатление: светлые пастельные тона, растения в горшочках, ряд стеллажей с книгами и безделушками, ненавязчивая музыка.

— Вы не против? — спросил доктор, имея в виду музыку.

— Нет, — ответил Вадим. — Не против.

— Чай? — предложил Лев Борисович. — Какой предпочитаете — зелёный, чёрный?

— У вас есть минералка без газа?

— Разумеется.

Сделав глоток, Вадим немного расслабился. Психотерапевт с серьёзным медицинским образованием — прежде всего врач, в отличие от психолога-гуманитария, закончившего профильный ВУЗ или, смешно сказать, курсы. Наверняка он поможет. Если не врач, то кто?

— Волнуетесь?

— Да, — признался Вадим.

— Это нормально. Я поясню, как пройдет встреча, и что вас ожидает. Выслушаю вашу историю, доверьтесь мне и будьте честны — никто за пределами кабинета не узнает о разговоре, а вы сообщите, что вас беспокоит. Мы вместе определим проблему, и чем я могу помочь.

Неторопливый, уравновешенный голос доктора журчал осенним ручьём, настраивая на позитивный лад. В стёклах старомодных очков с тонкими дужками отражалось зеркало у входной двери, а в зеркале — седой профиль психотерапевта, в очках которого... Вадим поставил стакан, откинулся на спинку дивана и чуть не задремал.

— ...вот, собственно, и всё, — завершил вводную Лев Борисович. — Если что-то непонятно — спрашивайте. Теперь ваша очередь, я внимательно слушаю.

Поведать свою историю — с любого момента, Вадим Юрьевич, как вам удобно — он так и не сумел. Ходил вокруг да около, сбивался, надолго замолкал, погружаясь в мрачные мысли.

— Что ж, — подытожил Лев Борисович. — Бывает и так. Ни к чему не принуждаю, но мы могли бы условиться о следующей встрече. Если дело не сдвинется с мёртвой точки, и мы не добьёмся значащих результатов... — Он с сожалением покачал головой.

Вадим хмуро барабанил пальцами по журнальному столику. Наконец что-то решив, поднял глаза:

— Давайте попробуем.

— Уверены?

— Да, — сказал Вадим и выдавил через силу: — Из-за меня... моих действий погибли люди. Четверо. Это случилось давно, я был молод, мне попросту не оставили выбора. Я не оправдываюсь, вина целиком моя, но... если есть способ забыть... ведь он есть? Я просыпаюсь совершенно разбитый, воспоминания душат...

— Вадим Юрьевич, — перебил доктор, — это важное заявление, без шуток. Вы не оговариваете себя? Из-за ваших физических действий или бездействия, подчеркиваю, физического, кто-то погиб? Причины смерти установлены? проведено расследование? Я буду вынужден известить органы.

— Метафизических, — без тени улыбки произнёс Вадим.

— Вас мучают кошмары? — предположил Лев Борисович.

— Каждую ночь, сейчас — каждую. Иду в кровать как на пытку, ворочаюсь, не сплю до двух-трёх часов, — Вадим дёрнул плечом, — потом вырубаюсь и...

— Почему сейчас?

— Не знаю, — солгал Вадим.

— Вы принимаете снотворное?

— Нет, бесполезно.

Лев Борисович доверительно наклонился к нему:

— Я мог бы назначить транквилизаторы для уменьшения тревоги и облегчения общего состояния, но, боюсь, это преждевременная мера. Не разобравшись с причиной, мы рискуем упустить главное и поставить неверный диагноз.

— Позже... — Вадим запнулся, — когда выявите причину, я бы хотел, чтобы вы их назначили.

— Непременно, — кивнул доктор.

На прощание он сказал:

— Это, конечно, формальность, Вадим Юрьевич. Однако спрошу еще раз: вы согласны работать дальше? Согласны с форматом и правилами встреч?

— У вас, наверное, и договор есть? — хмыкнул Вадим.

— Есть, — подтвердил Лев Борисович. — Как же без договора?

* * *

О собаке Вадик услыхал в летнем лагере, куда его отправили на долгие три недели. Стать пионером Вадим не успел, те канули в прошлое с распадом СССР, но в детских лагерях, где по-прежнему ходили строем, выкрикивая речёвку, и поднимали по утрам знамя, порядки отчасти напоминали советские, пусть и были менее строгими.

Народ в июльской смене подобрался на редкость разношёрстный — один только детдомовец Игорёк, боль и заноза вожатых, не признававший ни авторитетов, ни правил, чего стоил. Щуплый, белобрысый он частенько травил байки перед отбоем — про домовых и чёртика-подкидыша, гроб на колёсах и жёлтые шторы. Его слушали с интересом, а ребята помладше, так и вовсе раскрыв рты. Вёл себя Игорёк не по чину, случалось, дерзил пацанам из старших отрядов и вообще нарывался, но детдомовского до поры прощали. Нет у человека папки с мамкой, и так судьбой обделён, чего уж. Бить жалко, ругаться — бестолку. Психованный к тому же, ну его к лешему — устроит втихаря подлянку, замаешься расхлёбывать.

Однако в последний раз — не простили. В чём конкретно накосячил Игорь, с кем зацепился, осталось за кадром, но с детдомовцем поговорили по-свойски, наказав за чрезмерную борзость. Дальше, если честно, попёрла натуральная чертовщина: обычная, не бредовее прочих страшилка внезапно обернулась непредставимой бедой.

Игорёк опрометчиво пригрозил обидчикам — вот потеха! — зловещей собакой из нелепого стишка, за что его особенно крепко вздули. О драке быстро узнали, и на вечерней линейке случился разбор полётов, на котором присутствовал сам замначальника по воспитательной работе. К Игорьку подступались и так и сяк — мол, кто? почему? Тот ни в какую не признавался, твердил — упал и точка, не выдав обидчиков. Свидетелей тоже не нашлось: числиться в стукачах народ не желал. Ночь минула без происшествий, если не считать того, что утром на территорию прибыла скорая и наряд милиции, а спальный корпус номер пять изолировали, расселив воспитанников по другим корпусам. Вскоре двое подростков спешно уехали домой: родители забрали их, не дожидаясь конца смены. Так, по крайней мере, сообщили официально.

По лагерю поползли жуткие, ничем не подтверждённые слухи. Вожатые кучковались в медкорпусе, время от времени бегая в курилку; распорядок дня накрылся медным тазом, все мероприятия отменили. Игорёк расхаживал гоголем, криво улыбаясь разбитыми в лепёшку губами; палец на левой руке был зачем-то заклеен пластырем. Триумф его длился недолго — детдомовцу объявили бойкот и демонстративно сторонились, на обеде Игорь скучал за столом в гордом одиночестве. Пока он вяло ковырял макароны по-флотски и цедил компот, доброжелатели вылили ему в постель бачок с помоями и измазали дерьмом сменную обувь. В общем бардаке кто-то из старшего отряда умудрился сгонять за водкой, чтобы устроить своего рода поминки — по слухам, скорая увезла два трупа; закусь и стаканы стащили заранее. Девчонки шушукались на скамейках, около пятого корпуса на почтительном расстоянии околачивались любопытные — там якобы видели группу людей в мешковатых защитных костюмах. Обстановка накалялась.

Вечером у ворот остановился грязно-серый микроавтобус, из него вышла рыхлая, растрёпанная тётка с одутловатым лицом и узко посаженными глазами, следом семенил паренёк лет восемнадцати. Их проводили к начальнику лагеря, туда же вызвали Игорька. Жалкий, сгорбившийся он понуро брёл по дорожке, ни у кого не вызывая сочувствия.

Свет в кабинете начальника горел допоздна. Что обсуждали за плотно задёрнутыми шторами, насчёт чего договорились, откуда вообще взялась странная тётка и ее сопровождающий, какую власть они имели, осталось загадкой.

Микроавтобус уехал в кромешной темноте; вещи Игоря никто не забрал.

На следующий день июльскую смену закрыли.

* * *

Психотерапевтические сеансы не отличались разнообразием — Вадима неизменно клинило на попытках рассказать про обстоятельства гибели несчастных, о подробностях и речи не шло. Тогда Лев Борисович предложил начать с проективных тестов, чтобы очертить границы проблемы.

С тестами тоже не заладилось, Вадим вспоминал их с содроганием. Порой вместо привычных леденящих кошмаров ему снился милейший Лев Борисович и карточки с чернильными пятнами, похожими на детскую мазню.

Во сне Вадим наблюдал за собой будто со стороны, будто не он, а кто-то другой сидит на приёме у психотерапевта, молчит, спрятав лицо в ладонях, горбится, вжимает голову в плечи. Худощавый, слегка небритый мужчина лет тридцати пяти с ранней сединой на висках.

— Знакомы ли вы с психодинамическим тестом Роршаха? — задаёт вопрос Лев Борисович.

— Нет.

— Вообще не слышали и не читали о его таблицах?

— Нет.

— Я буду предъявлять вам карточки с аморфными симметричными пятнами, а вы — называть образы, которые увидели на рисунке и своё впечатление. Ответы я буду фиксировать в блокноте. Всё понятно?

— Да.

Психотерапевт даёт в руки мужчине чёрно-белую карточку с размытым изображением. Тот смотрит в явном замешательстве; лицо искажает странная гримаса, пальцы впиваются в плотный картон.

— Можете поворачивать таблицу как угодно, — неверно истолковав ступор клиента, поясняет Лев Борисович. — Что вы видите на рисунке?

Мужчина в поношенном джинсовом костюме бледнеет. Запинаясь, шепчет что-то, слов не разобрать.

— Повторите, пожалуйста.

— Каляка...

— Что, простите? Калека? В смысле инвалид?

— Не калека — каляка.

— М-м... что вы имеете в виду?

Очки психотерапевта неприятно поблескивают; блики, не золотистые — ржавые, с кровавым оттенком, растут, превращаясь в уродливые кляксы.

Вадим, чуть не упав, вскакивает с кровати, плетётся на кухню и, проливая воду на грудь, жадно пьёт прямо из чайника. Лунный свет падает наискосок, оставляя половину кухни во тьме; бесформенные, лохматые, в небе клубятся тучи, тянут загребущие лапы к далёким звёздам. Линолеум противно липнет к босым ногам, в трубах периодически урчит, а в кране сипит и булькает; капли падают в раковину с громким шлепком. Вадим кашляет — долго, надсадно, сплёвывает в мойку застрявший в горле шершавый комок, открывает форточку, чтобы продышаться: сырость и студёная, хрусткая свежесть быстро приводят в чувство. Он подкладывает на дно раковины губку для мытья посуды, становится тише. Ветер за окном треплет куцые, теряющие листву деревья. Накрапывает дождь.