Собственно, я собирался написать маленькую рецензию на цикл рассказов Дометия Завольского "Мы с Мишкой". Проблема была в том, что я никак не мог подобраться к сути дела. То есть мне-то суть была ясна, а её изложение укладывалось в три-четыре абзаца. Однако изложение в трёх абзацах автоматически приводило к отсечению читателей, не заставших в сколь-нибудь сознательном возрасте советские семидесятые. И тех, кто их застал, но уже успел заразиться постсоветской ностальгией. А также и тех, кто имеет полезную привычку жить не задумываясь.

В общем, передо мной стоял выбор: или, не особенно напрягаясь, написать несколько слов для близких друзей и хороших знакомых — или же расширить аудиторию ценой разматывания текста в длинную простынь. Ну или — мостить по болоту гати, чтобы взобраться на небольшую кочку.

Однако, раз уж гати проложены — почему бы не прогуляться по этим унылым местам? Глядишь, и заметим что любопытное. Увидим какую-нибудь причудливую корягу, или услышим жалобный вой засасываемого трясиною существа. И уж точно надышимся спёртым воздухом эпохи. Не вволю — к тому воздуху такое слово нейдёт — но вдоволь.1

Есть известная в узких кругах история о советском философе Щедровицком. Мыслитель ездил с лекциями по заводам и довольно часто кормился в местных столовках. И вот как-то, ковыряя вилкой квёлую котлетку, щедро политую омерзительным на вкус бурым соусом, он вдруг спросил — а есть ли у завода подсобное хозяйство? Получив положительный ответ, он поинтересовался, а не туда ли идут пищевые отходы из столовой. Ответ снова оказался положительным. Тогда он заключил — "теперь я понимаю, почему это нельзя есть".

В чём было дело. В советской системе продовольственный вопрос был абсолютно нерешаемым, так как производительность труда в колхозах и совхозах была крайне низкой. Чтобы хоть как-то накормить народ, разрешалось иметь подсобные хозяйства, в том числе и на предприятиях. Ну то есть при заводе, выпускающем ракеты, где-то имелся кусочек земли с коровёнками и свинками. Государство забирало свою львиную долю, но кое-что можно было оставить себе — прежде всего, конечно, начальству.

Однако свинок надо было чем-то кормить. Одним из источником кормов были помои и пищевые отходы. Поэтому возникала парадоксальная ситуация: заводские столовые были заинтересованы в том, чтобы отходов было как можно больше. Кроме того, продукты — прежде всего мясо — разворовывались как работниками столовок, так и вышестоящими товарищами. И при всём том нужно было соблюдать хотя бы подобие норм питания.

Поэтому было востребовано умение приготовить любое блюдо настолько гадко, чтобы отбить желание его есть. Потребитель котлетку недоедал, потому что доесть подобную гадость было ну просто невозможно. Недоеденное шло свинкам.

Заметим: ничего глупого или нерационального в этой схеме нет. Её вызвала к жизни не чья-то злая воля, а особенности советской системы. Однако породила она омерзительного монстра — АНТИКУЛИНАРИЮ, то есть искусство делать еду отвратительной. Достаточно вспомнить тот самый коричневый соус.

Я вот тоже его помню. И как вспоминаю — меня всякий раз передёргивает от омерзения.2

Это неаппетитное вступление понадобилось, чтобы ввести читателя в мир советской АНТИЛИТЕРАТУРЫ. Которая представляла собой примерно то же самое явление, что и антикулинария.

Вообще говоря, литературное творчество должно развлекать. По крайней мере, исторически оно возникло именно с этой целью. Поэтому события, описанные в книжке, обычно интереснее событий, происходящих в жизни. Обыватель, мучимый скукой, берётся за книжку и погружается в мир невероятных опасностей и ужасных приключений. И тем самым отдыхает душой.

Советская литература en masse строилась на прямо противоположных принципах. Средняя советская книжка была невероятно, невыразимо скучна. Более того — вопреки всей истории мировой литературы, она была даже скучнее, чем реальная жизнь её читателей. И предельно скучной она становилась именно тогда, когда бралась описывать эту самую жизнь.

Причин тому было больше, чем с кулинарией, но того же примерно свойства. Укажем важнейшие.

Во-первых, позднесоветская действительность была скучной сама по себе. Скучной, впрочем, была и действительность раннесоветская, но та скука перебивалась страхом, а также иными чувствами (в основном — голода и холода). Когда голода, холода и страха стало меньше, осталась серая пустота, в которой народ так и валандался до самой до "перестройки".

Причиной тому была не только чья-то личная злокозненность (хотя и её хватало), а общесистемные свойства советского бытия. В котором отсутствовали те области жизни, в которых могло происходить что-то интересное.

Например, "ночная жизнь" — увеселительных заведений было крайне мало, попасть туда было трудно, и так далее. Равно невозможны были и радости интеллектуализма: выпустить "шокирующую книгу" и потрясти ей общество можно было разве что в самиздате, для очень узкой аудитории и при этом рискуя свободой и благополучием. Максимум, что позволялось — "острая статья" в "Литгазете", на тему "можно ли давать поцелуй без любви" или "какая у нас молодёжь пошла циничная, без идеалов"... Про личное обогащение — основное занятие людей во все времена — можно и не вспоминать: это было запрещено-перезапрещено, богатство само по себе было преступлением. Разумеется, тут были нюансы, связанные с национальной политикой: на фоне нищей, убогой жизни русских выписанные другим народам (прибалтам или грузинам) блага выглядели как сверхбогатство. Однако никакой интриги в этом не было — просто разным народам был выписан разный паёк. То же самое касалось и советских сословных раскладов: люди разных сословий получали очень разные пайки, но всё это были именно пайки. И даже те люди, которые тем или иным способом получили очень много денег и могли при этом не опасаться преслеований со стороны государства, всё равно были нищи и убоги, так как их богатство было оскоплённым, лишённым творческой силы. Чтобы было понятно: западный миллионер мог потратить свои деньги на постройку ракеты, проектирование нового компьютера или хотя бы на строительство красивого необычного дома с новаторской архитектурой. Он также мог завещать свои миллионы потомкам — или какому-нибудь благотворительному фонду, или кому-нибудь ещё. Легальный советский миллионер — например, Шолохов — мог жить по-барски. Однако знаменитая усадьба Шолохова в Вешенском была построена за государственный счёт и после смерти писателя отошла государству. Эта маленькая вроде бы деталь очень многое объясняет — в том числе и то, отчего, собственно, Шолохов спился.

Но вернёмся к теме. Путешествия — тоже традиционная тема литературы — советскому человеку были заказаны: границы были закрыты, выезд из страны был редкостной привилегией и главным событием жизни. Чтобы попасть в "капстрану" (в какую-нибудь Францию или Германию), нужно было быть очень специальным человеком и к тому же каждый раз разбиваться в лепёшку, чтобы получить разрешение и визу. Остальные видели мир исключительно по телевизору, в специальной передаче "Клуб кинопутешествий" с Юрием Сенкевичем, который ездил по миру за весь советский народ... Политика была абсолютным табу. То есть её просто не было, все вопросы общественной жизни решались неизвестно где неизвестно кем, и даже обсуждение этих тем считалось страшной фрондой... Судебные дела — тема печальная, но интересная — были советскому человеку малознакомы: если каждый американец хоть раз в жизни бывал в суде (истцом или ответчиком), то для советского человека суд был совершенно незнакомым институтом. Исключение составляли дела, связанные с жилплощадью и алиментами — и то люди предпочитали разрешать их "как-нибудь", лишь бы не соваться в это страшное место... Религиозная жизнь, мистика, что-нибудь сверхъестественное? Что вы, какая может быть религиозная жизнь, какая мистика? В СССР не было ни Бога, ни богов, ни духов, ни даже самого завалящего привидения, неча тут разводить религиозный дурман... В общем, писать было просто-напросто НЕ О ЧЕМ. Во всяком случае, главные темы мировой литературы были исключены — за неимением таковых в натуре.

В этом смысле известная булгаковская фраза, вложенная им в уста сатаны — "что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!" — как была, так и остаётся абсолютно точным описанием главного свойства советской (и постсоветской) реальности, "отсутствия присутствия наличия" совершенно естественных вещей.

Это не значит, что жизнь советского человека была совсем уж пуста. В ней были свои бури и драмы. Но и вот беда: всё интересное случалось в тех областях, само существование которых официально отрицалось или игнорировалось.

Нет, я не про секс, хотя и это тоже: личная жизнь советских людей бывала достаточно интересной и насыщенной, но вот описывать всё это было категорически нельзя. Однако если б только это! Ну вот хотя бы: процесс "добывания" советским обывателем красивых и качественных вещей представляло собой тот ещё квест. Куда там любому фентези с поиском артефактов! Я вот помню, как взрослые рассказывали о многоступенчатых обменах — например, нескольких пачек цейлонского чая на недостающий в собрании том Конан-Дойля. Или о героическом доставании для безнадёжно больного ребёнка банки с консервированным соком манго — в СССР это было редкостное, труднопредставимое лакомство. Или об интимно-деловой связи нашего соседа по подъезду с продавщицей универмага, поддерживаемой с ведома и согласия его супруги — поскольку югославские сапожки были ей дороже мужниной верности... Всё это было увлекательно, забавно, порой даже трагично. Но писать об этом в книжке было нельзя, так как товарный дефицит, при всей его тотальности, считался темой постыдной и запрещённой. Как и, например, массовый советский алкоголизм. Тема была близкой массам, существовал даже устный жанр рассказов о выдающихся пьянках. Но писать об этом было, опять-таки, нельзя. Невинные — особенно в сравнении с западными книжками про наркоманов — "Москва-Петушки" были в СССР абсолютно непубликабельными. Столь же непубликабельными были и истории про власть и борьбу за неё, пусть даже на самом что ни на есть низовом уровне. На кухнях обсуждалось, кто кого подсидел и кто выиграл в аппаратной борьбе — но писать о таких вещах сколько-нибудь достоверно было ну никак невозможно... В общем, за что ни возьмёшься — этого либо нет, либо об этом нельзя говорить.

Важно отметить, что ограничения были тотальными. От них не спасали даже обычные литераторские ухищрения, издревле применяемые в борьбе с цензурой. Например, перенесение действия из современности в прошлое или будущее, в другую страну с другим народом. Если английский литератор восемнадцатого века, желая посмеяться над нравами английского двора, мог перенести действие в средневековую Италию или в какую-нибудь сказочную страну, то попытка таким же образом посмеяться над советскими реалиями опознавалась и пресекалась немедленно. И потому, что советские цензора не страдали формализмом, и потому, что задача опознания реалий в данном случае была очень простой. Советский строй был уникален и не имел аналогов — разве что в древнем Вавилоне могло быть что-то похожее, и то не факт... Все прочие попытки использования эзопова языка точно так же опознавались на дальних подступах.

Был и третий барьер на пути к интересной прозе — невежество, страшное и смешное советское невежество.

Начать с того, что оветский человек очень мало знал и о своей стране, и о мире в целом. Про мир понятно: советских никуда не выпускали. Информацию о внешнем мире собирали по крупицам, по переводным книжкам, по рассказам "выездных". Однако всё это было похоже на попытку реконструкции австралопитека по окаменевшему зубу нижей челюсти, и с тем же результатом. И даже если какому-нибудь совпису разрешали написать что-нибудь про вражескую Америку, из-под его пера выходил обычно бред, даже на уровне банальной фактуры — наподобие "фешенебельного ресторана Макдональдс", в котором питались "румяными гамбургерами" американские "лоббисты" под "дикие завывания джазовой банды" — помню такое, из какого-то советского романа семидесятых.

На сколько-нибудь достоверное изображение "ихней" жизни и надеяться-то не приходилось.

Чтобы оценить эту сторону дела, рекомендую отважным исследователям советской литературы сочинения Герцеля Новогрудского — например, детскую повесть 1958 года "Дик с 12-й нижней", про бедных нью-йоркских детишек. Автор был ну очень проверенным товарищем, то ли побывавшим в Америке, то ли очень тщательно работавшим с фактурой. Тем выпуклее общая бредовость сюжета.

Но и про свою родную страну советский человек — и в особенности советский писатель — знал едва ли больше. Что и неудивительно: СССР был страной тотального искусственного дефицита, в том числе дефицита информации во всём и везде. Советский человек не знал и не мог узнать даже настоящих расстояний между населёнными пунктами — карты искажались, "чтобы враг не догадался". В силу всеобщей разоружённости гражданские с трудом отличали пистолет от револьвера. (Поэтому в советских детективах герой-милиционер совершенно спокойно мог "передёрнуть затвор", а потом сразу "зарядить пулю в барабан".) Специфику любого производства можно было познать, только на этом производстве поработав — потому что иных источников такого рода познаний не существовало. Впрочем, cоветские писательские организации — прежде всего Литфонд — устраивали и оплачивали писательские поездки "для сбора литературного материала". Практика была уникальной, не имеющей аналогов. Но что поделать? Для того, чтобы средний "совпис" мог написать хоть что-нибудь, ему и в самом деле надо было хоть что-нибудь показать.

Что же касается знаний хоть чуточку специализированных — например, исторических — тут цвела и пахла горная лаванда. Не было буквально ничего. В большом настоящем мире издавались моря справочной литературы типа "Энциклопедия XIX столетия", "История Ближнего Востока" или какая-нибудь "Квантовая физика для гуманитариев". Чтобы не ходить далеко за примером: огромное количество подобных книг — вот буквально от физики до ближневосточной истории — написал и выпустил Айзек Азимов, известный в СССР исключительно в качестве писателя-фантаста. Более того, Азимов одно время считался чем-то вроде "друга СССР" и довольно обильно издавался. Но вот перевести хоть что-нибудь из этого потока научпопа советские не удосужились, "хотя казалось бы, что в этом такого". Впрочем, возможно, в этом конкретном сыграла свою роль и злополучная тема авторских прав, за которые советским всё-таки приходилось платить — а они очень берегли каждую валютную копеечку, сантик и фунтик. Но, так или иначе, советскому бедолаге приходилось вышелушивать информацию буквально по крупицам — и, как правило, он приходил к выводу, что овчинка не стоит выделки. Пускаться же во все тяжкие, заполняя пробелы в образовании фантазией, было стремновато: всегда мог найтись чуть более образованный критик, который не поленится и обсмеёт незадачливого сочинителя. Надёжнее было держаться того, что знаешь доподлинно — ну то есть тот куцый обрывок реальности, который был более-менее доступен... Если же литератор пытался заниматься самообразованием — например, скупая старые и редкие книги — и потом применить с трудом добытые знания в литературном творчестве, на него дружно набрасывались советские недообразованцы, иногда даже без команды сверху. Как это случилось, например, с писателем Валентином Пикулем, демонстративно затравленном и заплёванном советским интеллигентском сообществом. Плевать в него и в самом деле было за что, но настоящая вина Пикуля перед советскими прыщеголовыми мозгляками состояла в том, что он и в самом деле неплохо знал историю (чему очень способствовало отсутствие калечащего советского образования), учился по старым книгам и к тому же имел бойкое перо. Именно на этом основании ему определили место "короля пошляков" и "кумира мещанства", и постоянно тыкали в нос "необразованностью". В основном это говорили люди, чьи представления об истории вообще и о русском прошлом в частности сводились к чему-то вроде "на закладной под звуки колоколец помещик в подорожную спешит".

1234

↓ Содержание ↓