Константин Утолин
Татьяна Хожина
Путь Знахаря
Москва, 2004-2008
Посвящается моему сыну Дмитрию, моей жене Елене, маме и брату.
Будьте здоровы и счастливы.
Также посвящается всем животным:
Домашним — за их безусловную любовь и искреннюю верность
Диким — за то, что они гораздо честнее нас, людей
Благодарность — С. Н. Путилину:
за терпение при общении и те мысли, которые у меня при этом родились
Признательность:
— моему соавтору Татьяне Хожиной:
за искреннее стремление понять мои идеи.
— всем, кто участвовал в написании этой книги:
за ценные советы, правки и замечания.
Глава 1. Начало Пути. Юность.
Это было очень отчетливое воспоминание.
Хоть и не такое уж давнее, сейчас оно все-равно было похоже на яркий цветной сон.
Кажется, тогда его звали по — другому. За прошедшее время он уже даже почти забыл, как. Слишком привык к своему новому, земному имени. А ведь еще не так давно он даже не знал о существовании Земли. О том, что летает где — то в черном бескрайнем пространстве эта планета, так похожая на его собственный мир. Похожая... И все же совсем другая. Однако его собственное имя оказалось таким похожим на земное, что в итоге и превратилось в земное окончательно. И теперь ему казалось, что так его звали всегда. И даже в нахлынувших вдруг сейчас не понятно почему при взгляде на рассыпанные в черноте космоса мириады звезд детских воспоминаниях он сам был для себя уже Дмитрием. Митей. Митькой...
... "Митя — я... Митька! Да отзовись, наконец! Что ты там делаешь? Домой когда пойдешь?"
Это мать. Сколько он себя помнит, она была строга, даже сурова по виду, но любила его при этом без памяти. О любви этой вслух не говорилось, но она ощущалась во всем — в прищуре строгих глаз, в глубине которых всегда светились тепло и ласка. Трое их было у матери — трое сыновей. Дмитрий — средний. И никто из троих не был обделен этой теплотой материнского взгляда.
И все же маменькиным сынком его никто бы не назвал. Слушаться себя беспрекословно, как иные матери своих детей, она его никогда не заставляла. Чуяла сердцем: настоящий мужчина растет. А значит, надо дать ему почувствовать самостоятельность. Пусть учится идти своим путем. А если придется, и ошибки совершать сам, и отвечать за них тоже, и исправлять их. Она соломки подстилать не будет, даже если изболится материнское сердце. Потому что уважает сына и доверяет ему. Несмотря на то, что ему только — только одиннадцатый годок пошел.
"Дело у меня, мама! Через час буду, не раньше!" — деловито ответил он на материнский зов, и она лишь кивнула головой: "Добро", да и пошла делами по хозяйству заниматься. Всем бы таких матерей!
А дело у него на сей раз и впрямь было важное — важнее не бывает! Быстрым шагом шел он, почти бежал по лесной тропе, не замечая колющих босые ноги сухих травинок и опавшей хвои. И гнал его в путь ни больше ни меньше — зов призвания. И еще — манящее предчувствие Пути.
Сколько он себя помнил, он хотел стать лекарем. Откуда взялось это желание — он и сам не знал. В семье никто этим искусством не владел. И он помалкивал об этом. Не потому, что стыдился. Просто, наверное, боялся сглазить.
И вот теперь настал час начать путь к призванию. То, что час настал, он понял сразу, когда вчера к нему подбежала соседская девчонка Танька (или ее тоже звали как — то по другому?..), и громко зашептала: "Митька, я секрет знаю, хочешь, расскажу!". И потащила его на задний двор, за сараи, чтобы не услышал никто.
Секрет состоял в том, что старуха Митрофаньевна, которая уже лет сто на свете прожила и помирать совсем собралась, вдруг ни с того ни с сего выздоровела, с полатей вскочила, и пошла плясать, как молодая. Но и это еще не все. Она и выглядеть стала моложе! Как будто четверть века с плеч сбросила. И плечи распрямились, морщин на лице поубавилось, и даже волосы седые снова цвет себе вернули — черной как смоль стала еще совсем недавно седая старуха!
Митька не поверил сначала. И тогда Танька повела его подглядывать за помолодевшей Митрофаньевной.
Та и впрямь была здорова. Она напевала что — то веселое себе под нос и радостно, бодро орудуя лопатой, не зная устали, работала в огороде.
"А знаешь, кто это сделал? — продолжала громко шептать Танька прямо в ухо. — Ну, вылечил ее кто и моложе сделал? Ведунья Пелагея! Она в лесу живет! У нее там избушка стоит на поляне! Вот так если прямо, прямо долго — долго идти, то и придешь!" "Врешь, наверное?" — усомнился Митька. "Не вру! Чем хочешь поклянусь! Взрослые говорили, а я все слышала!"
Вот так сама судьба дала Дмитрию знак. И на следующее утро ни свет, ни заря, он бросился в лес, искать таинственную Пелагею.
Воспоминание прерывалось на этом. Как дошел до дома Пелагеи, он не помнил. Помнил только, что бежала за ним следом Танька, кричала: "Не ходи, о ней слухи плохие ходят! Она не только лечит, она и порчу навести может!" Но он лишь отмахнулся, побежал дальше, и Танька вскоре отстала...
Воспоминание возобновлялось, когда он уже стоял возле дома ведуньи, под глухим, без единой щелочки, ее забором, когда нашел — таки маленькую круглую дырочку — след от сучка в доске — и припал к ней как к последней своей надежде. Сначала почудилось — будто ослеп он, так сиял дом Пелагеи, будто золотом сверкал. Потом он понял, что это рассветное солнце так озарило дом. Просто солнце, и все. Но в тот момент казалось, что он попал в сказку, в волшебство, а может, и на небеса, в заоблачный райский мир какой — то. И мир этот звал, манил к себе. Здесь каждый кустик, каждый лист на дереве в саду возле дома, казалось, несет в себе великую тайну. Где — то здесь, рядом, был загадочный вход в другой мир. И ключ от этого входа Дмитрию ох как надо было отыскать...
А потом он увидел и саму Пелагею. Не сразу ее приметил. Маленькая, невзрачная с виду старушка стояла под высокой яблоней и беззвучно шевелила губами, что — то шепча. Будто с деревом разговаривала. "Ворожит", — сразу понял Дмитрий. А старуха неожиданно обернулась и посмотрела прямо на него, будто могла видеть сквозь забор, что он там прячется. Во всяком случае, так ему показалось, будто молнию ее глаза метнули, и прямо в его правый глаз, припавший к дырочке в заборе. Невольно отпрянув, он не выдержал, и бросился прочь. И мерещилось ему, будто вслед бабка шепчет ругательства и пальцем ему грозит...
Весь день он ходил как во сне, все перед глазами стоял сияющий на солнце дом и старуха с глазами — молниями. И ночь всю не спал. А потом решил, что померещился ему взгляд Пелагеи и гнев ее. Не могла она его видеть, значит, и бояться нечего.
Утром, чуть рассвело, переборов страх, снова отправился к дому Пелагеи. Ну и дела — дырочка в заборе была аккуратно залеплена глиной! Не померещился, значит, бабкин взгляд...
Удивительно, но это обстоятельство лишь раззадорило его еще больше. Теперь он точно знал: не отступится. Добьется своего! Хотя чего точно он хотел от Пелагеи — и сам пока сказать не мог.
Крадучись, он пошел вдоль длинного глухого забора. Калитка, глухая и высокая, как и забор, была накрепко закрыта. Обойдя вокруг и зайдя за дом сзади, он сам засмеялся своему неразумению. Нет, чтобы сразу догадаться сюда прийти! Сзади к забору вплотную примыкал лес, высокие мохнатые ели ветвями упирались в доски. И забор здесь был не глухой, как с фасада. Это был обычный редкий частокол. Продираясь сквозь колючие сильные ветки, которые били по щекам и царапали колени и руки, словно намеренно не желая подпускать чужого к дому колдуньи, Дмитрий добрался до потайной калитки, которая, в отличие от парадной, не доставала до земли. Немного не доставала — щель была шириной с две ладони, не больше. Ничего, главное, чтобы голова прошла. Обдирая щеки о песок и землю под калиткой, Дмитрий медленно и плавно, как уж, стараясь не порвать рубаху, прополз в ведуньин огород. С замиранием сердца, стараясь прятаться за кустами, подкрался к дому, подтянулся снизу к окошку, чтобы хоть одним глазом глянуть, не выдавая себя...
В комнате у старухи горели свечи. Сама старуха стояла среди свечей и делала руками какие — то причудливые движения. Только теперь Дмитрий заметил, что старуха была не одна, перед ней на низкой лавке сидела женщина. Дмитрий узнал ее: это была вечно болезная тетка Люба, которой вся деревня сочувствовала, а иные тайком шептали: "Не жилец она на белом свете". И Пелагея ее лечила! Завороженный огнем свечей, таинственными движениями рук ведуньи, Дмитрий забыл об осторожности. Он и не заметил, что уже, не таясь, смотрит сквозь окошко на происходящее во все глаза.
И тут опять провал в воспоминании. А следующее, что сохранила память — что — то твердое изо всей силы ударило его в лоб, и искры посыпались из глаз. И гневные глаза Пелагеи, мечущие молнии, прямо напротив его глаз. Старуха резко распахнула окно, под которым он таился, рамой поставив ему шишку над правым глазом. Он уже бежал без оглядки прочь, а вслед неслось: "Вот ужо будешь мне подглядывать — ухи надеру!" И эхо этого громового голоса: "Ухи — и — и! На — де — ру — у — у!!" еще долго — долго стояло в этих самых подвергающихся непосредственной угрозе несчастных "ухах".
"Откуда шишка?" — спросила мать, бережно касаясь его лба. "Так... — не привыкший врать Дмитрий уперся глазами в землю, — калиткой ударился..." Мать расспрашивать больше не стала, только достала из сундука старинную медную монету: "На, приложи".
Он приложил монету ко лбу, как велела мать, лег прямо на траву возле крыльца, и почувствовал, как холод металла остужает боль, как теплеет монета под его рукой... И тут почудилось ему, что свет идет то ли от монеты, то ли от его ладони, и свет этот растворяет боль, уносит ее, и заполняет голову, неся с собой чистую обновляющую силу... И Пелагея стояла перед его взором, но уже не метала глазами молнии, а улыбалась ему тихо, ласково... Он и не заметил, как уснул, а когда проснулся, Пелагеи не было, а склонилось над ним лицо матери. Мать держала в руках монету, скатившуюся с его лба, и смеялась: "Митька! Да на тебе как на собаке все заживает! Шишка — то где? Нет шишки — то!"
Он коснулся рукой лба — шишки и правда не было... И боли не было, и голова не гудела больше, а словно наполнена была ярким чистым светом, увиденным во сне... Во сне ли?
А потом он встретил у колодца тетку Любу. Та поглядела на него искоса хитрым глазом. А потом легко вскинула на плечи коромысло с двумя полными ведрами и пошла уверенной походкой, как будто и не было груза на плечах. А ведь недавно сама себя еле носила — не то что полные ведра...
После этой встречи ведунья Пелагея и вовсе не шла у него из головы. Он все равно пойдет к ней. И теперь точно знает, зачем. Ему просто необходимо узнать у нее тайны ее ремесла. Научиться ведовству и лекарскому делу... И он добьется этого во что бы то ни стало. И пусть это будет стоить ему еще десяти шишек и даже отодранных ушей.
И снова он подкрадывался к дому Пелагеи через потайную калитку, и снова подсматривал под окном, и снова невесть как подлетавшая к окну Пелагея засаживала ему рамой в лоб, а то и в нос, и снова он спасался бегством, слыша ругательства за спиной, а потом засыпал, прикладывая ладонь к ушибленному месту, и снова свет из ладони лечил, уносил боль, а по пробуждении от ушиба ничего не оставалось. Сколько времени это длилось? Может, три месяца, а может, и все полгода, он точно не помнит. И все это время все шишки и ссадины были ему нипочем — и вопреки всему неведомая сила снова и снова несла его к дому Пелагеи, и не было ему иного пути, и должен он был пройти на этом пути все испытания, какие ни выпадут. Теперь он это знал точно...
Начиналась уже осень, когда он снова пришел к Пелагее. На этот раз решил: последний раз испытывает судьбу. Сейчас — или никогда. Прогонит снова его Пелагея — значит, обманул его рок, значит, ложный путь истинным прикинулся, и ни к чему более усердствовать в своем заблуждении...
Пелагея ждала его у задней калитки. Словно знала, что именно в этот миг он к ней и явится. А он и не заметил ее, пока продирался сквозь густые еловые ветви. Когда заметил, поздно было: ни слова ни говоря, старуха схватила его за ухо неожиданно сильными пальцами. Хотел было вырваться — да не смог. А она его уже в дом тащила. Дальше сеней, впрочем, не пустила. На лавку швырнула, сама напротив села, глазами — молниями насквозь будто прожгла. Он за ухо горящее и распухшее сразу схватился, а она, глазами зыркать продолжая, сурово бросила: "Чего надо, малец? Чего ходишь, высматриваешь? А ну отвечай! Кто послал?"
"Никто не послал, — превозмогая боль и страх, Дмитрий посмотрел ей прямо в глаза. И неожиданно для себя сказал вдруг то, о чем даже сам с собой вслух сказать не решался: "В ученики возьми! Не уйду, пока учить меня не согласишься!"
"В ученики — и... Ишь чего захотел...", — глаза старухи уже не метали молнии, в них сверкали лукавые искорки. Она неожиданно протянула руку и отвела ладонь Дмитрия, которой он все еще держался за пострадавшее ухо. Ухо не горело и не болело, и уже не было красным и распухшим. "В ученики, говоришь? — размышляла вслух старуха, продолжая разглядывать его ухо, и по — прежнему лукаво заглядывая в глаза, словно испытывая его. И вдруг сказала: "А возьму! Внуков у меня нет своих, а мастерство и впрямь передавать надо. Только, знаешь, пеняй на себя. Спуску давать не буду. Сейчас домой иди. Завтра придешь, на рассвете. Да по земле — то не ползай, как уж. И под окнами не прячься. Калитку парадную открою для тебя. С главного крыльца войдешь, а не с задворков".
