Тетрадь 65

— А что там? — спросила Настя. — Ты купил?

— Конечно, купил. Ссуду я получил. Поговорили со мной, хорошо говорили. Ну, и прошёлся там, — он говорил с деланной небрежностью, — по магазинам, по рынку. Набрал кое-чего.

Настя засмеялась, заколыхав грудью, и Паша недовольно гукнул.

— Завтра в магазин зайду, с долгом расплачусь, — Чолли удовлетворённо откинулся на печку, ощутив плечами и спиной приятное тепло. — И будем обживаться уже всерьёз.

— Как это?

— Мебель купим. Белья, одежды, посуды...

— Чолли...

— Хватит, Настя, — понял он её невысказанные опасения. — На всё хватит. Даже... — и оборвал сам себя, потому что это ещё надо как следует обдумать и посоветоваться с кем из знающих, и сказал уже другое, уже обдуманное: — Корову купим.

— Ой?! — удивилась Настя.

Чолли кивнул.

— И кур купим. И поросёнка. Саженцы, семена. Сад сделаем, огород. Мы же не на год сюда приехали. На всю жизнь.

Настя кивнула, забрала грудь у заснувшего Паши и уложила его в колыбель. Чолли взял лежавшее на коленях полотенце, вытер ноги и встал. Убрал лохань с грязной водой.

— Я... блинов напекла, — старательно выговорила Настя. — Блины есть будем.

— Ладно, — согласился Чолли. — Поедим, и покажу, что купил.

В самом деле, ему всё выложить, так есть стоя придётся. Блины были тёплыми и оказались очень вкусными. Как Настя ни следила, Мишка со Светкой перемазались. У Мишки сметана даже на бровях оказалась. И Настя вывела их из-за стола умываться. Когда поели, Чолли встал, а Настя быстро убрала со стола и протёрла его тряпкой.

— Ну, — Чолли поставил на лавку сумку и расстегнул молнию, — смотрите.

На стол легли три яркие погремушки, резиновые с пищалками собачка, кошка и непонятный зверь, которого Чолли назвал странным словом:

— Обезьяна.

Потом голубенький нарядный комплект для Паши. Ползунки, кофточка и чепчик. Штанишки с рубашкой для Мишки и красное с белыми оборочками платье для Светки. Потом ярко-розовый в цветах платок, зеркальце на ручке, расчёска и щётка для волос, две рубашки в чёрно-зелёную и чёрно-красную клетку... Стол уже завален, а Чолли всё доставал и доставал... пакет с апельсинами и пакет с конфетами... и два куска мыла в ярких обёртках...

— Господи, Чолли...

Настя даже растерялась перед этим великолепием. А Чолли достал из сумки большую и явно тяжёлую коробку, поставил её на стол и торжественно открыл. Блеск уложенных в ровные стопки ножей, вилок и ложек, больших, поменьше и совсем маленьких, ослепил Настю.

— Господи, — растерянно повторяла она, — господи...

Чолли отнёс опустевшую сумку к двери, повесил на гвоздь и вернулся к столу уже с коробкой. Но прежде, чем открыть её, взял апельсин, почистил и дал Мишке и Светке по половинке.

— Ешьте.

И Настя как очнулась. Взяла платок и накинула на плечи, как видела уже у местных женщин, и повернулась перед Чолли.

— Хорошо? — улыбнулся он.

— Ох, Чолли, — выдохнула Настя. И указала на коробку: — А здесь что?

— Посуда.

Чолли развязал верёвку, раскрыл коробку и стал выкладывать на стол. Тарелки, тоже разные, трёх размеров, чашки, блюдца... Все белые, блестящие, в красных розочках по ободку.

— Вот, особая, небьющаяся.

— Чолли, — Настя осторожно протянула руку и тарелке, но не взяла её, а только погладила. — Это ж... это ж... по-господски. У хозяина такая была.

— А чем мы хуже? — победно улыбнулся Чолли.

— Чолли... — на глазах у Насти выступили слёзы. — Это взаправду, Чолли?

— Взаправду, — кивнул Чолли и обнял, прижал её к себе.

Настя обхватила его за шею, прижалась всем телом. И долго бы они так простояли, но Мишка полез на стол за апельсином и столкнул стопку маленьких тарелок. Те оказались действительно небьющимися, но шуму наделали. Проснулся и закричал Паша, заревел отшлёпанный Настей Мишка, а с ним за компанию и Светка. И стали наводить порядок.

Нарядную одежду Настя сложила обратно в сумку: больше же некуда. Игрушки отдали Мишке и Светке, а погремушки положили в колыбель. Конфеты и апельсины Настя положила на окно, а посуду составила на край стола у стены.

— Чолли, шкафчик нужен. Для посуды.

— Завтра, — кивнул Чолли. — Давай, я дом обойду и покурю. А ты их укладывай.

— Ну да, ну да, — закивала Настя.

Чолли натянул сапогиЈ надел шапку и старую куртку, достал из кармана новой куртки пачку сигарет и вышел на крыльцо. Все эти дни, как уехали из лагеря, он промаялся без курева. В поезде, правда, его пару раз угощали, и уже здесь пачку под запись взял. Но одно дело — одолжено, и совсем другое, когда куплено. И с домом так же, но нет, рано об этом, тут как следует обдумать надо, как бы новую кабалу на себя не повесить. Он с наслаждением закурил. В посёлке было тихо, и окна почти везде тёмные, спят все. О Раскате он Насте не сказал, не смог. Да и... да и незачем ей наверное об этом знать. "Твой он теперь". Чолли усмехнулся. Ему уже так давали. Корову. Да что там. И про Найси хозяин тогда ему сказал: " Забирай. Даю её тебе". А потом... И дом... Ладно, может... может, здесь и по-другому будет. Он докурил, тщательно растоптал, растёр на заснеженном крыльце окурок, потом подобрал его и пошёл в уборную. Туда выкинет. И по дому пройдётся.

Когда он вошёл в кухню, Настя уже успокоила и уложила детей. Пирамидка, конёк, собачка, кошка и обезьяна стояли в ряд на подоконнике. На другом лежали зеркальце, щётка и расчёска. Апельсины и конфеты на столе рядом с составленной в стопки посудой. Настя в одной рубашке стояла посреди кухни.

— Ты чего не ложишься?

Чолли повесил на гвоздь у двери куртку и шапку, разулся и подошёл к Насте. Она подняла на него глаза, вздохнула.

— Чолли, а чего ты себе ничего не купил?

— А рубашки? Целых две взял.

Чолли осторожно положил руки ей на плечи, и Настя с готовностью подалась к нему, прижалась грудью. Он обнял её.

— Ох, Настя, я сам не верю, что всё так вышло.

— Я тоже.

— Ладно, — Чолли тряхнул головой. — Давай ложиться, мне завтра рано.

— А что так?

Настя подошла ещё раз к Паше, посмотрела, как он спит, поправила одеяло детям. Чолли разделся, снял нагрудную сумку и засунул её подальше под тюфяк. Больше спрятать некуда.

И, когда они уже потушили свет и легли, он, как всегда, у стены, а Настя рядом и положила голову ему на плечо по алабамской привычке, когда долго спали на одной подушке, он ей ответил:

— Мне коня дают. За этим и искали меня.

— Ага, — шепнула Настя. — И что, вычитать будут или как?

— Не знаю. Но мне его отдельно обихаживать теперь.

— Хороший конь?

— Хороший. Раскат зовут. Чолли повернул голову, коснувшись лицом её волос.

— Всё, Настя. Спим. А то, не дай бог, просплю.

И, уже засыпая, подумал, что надо завтра остаток денег Насте отдать, ну, те, что у него в кармане остались. Чтоб ей было с чем в магазин идти. А дом выкупить, чтоб не в аренде, а в собственность был... нет, об этом не сейчас.

* * *

Снег пролежал недолго. Прошёл дождь — и снова всё мокро, серо и противно. Чак поглядел в окно и тихо тоскливо выругался. Выходить наружу в такую погоду — себе дороже. Вот ведь паскудство. Ведь вон вся его одежда на вешалке, всё вернули. Кроме ботинок и перчаток. И ремня. Но другие ботинки, что ему в тюрьме дали, вон тоже стоят, крепкие, армейские. Одевайся, дескать, и иди гуляй. Как в насмешку.

Чак оттолкнулся от подоконника, прошёлся по палате и лёг на кровать. Как был, в пижаме, поверх одеяла. Закинул руки за голову. Вот она — свобода. Ждал, да нет, мечтал. А пришла... холодная пустая ясность, пустота. Даже ненависти у него теперь нет. Даже это... отняли. Тогда, после того разговора с доктором — потом узнал, что больше двух суток валялся — спал и снов не видел, падал в чёрную безмолвную пустоту, а проснувшись, рук не смог поднять, будто опять в параличе. Но испугаться не успел. Кто-то из поганцев напоил его водой с глюкозой, и он опять на сутки вырубился. И проснулся... здоровым? Да, пожалуй, так. Тело здорово. Его слушается каждый мускул. Он всё может. Делает все упражнения. Уже не рискуя представить на месте мишени... человека. Мишень — кружок или точка на поле, и он бьёт в эту точку. И всё получается. И ходит в столовую, сидит за одним столом с белыми, улыбается им, здоровается, желает приятного аппетита, и слышит ответные пожелания. И... и ничего. Холодная пустота. У Гэба задвигались руки. Что-то там доктор Иван сделал. Скоро они с Гэбом опять в паре смогут работать. Интересно, освободил доктор Иван Гэба от тех слов, как он их называл? Да, формула и ещё код, код внушения. Или нет? Но об этом он с Гэбом не говорит. Они вообще теперь мало разговаривают. Ругаться ему с Гэбом неохота, а говорить им не о чем.

Чак вдруг осознал, что лежит, как спальник, это те так валялись в камерах. Как спальника не измордуй, тот, если жив, вот так и ляжет, всё своё хозяйство напоказ выставит. Чак снова выругался уже в голос и с настоящей злобой и сел на кровати. Лениво взял с тумбочки книгу, перелистал. Брехня ведь всё, белая брехня. Но завести себя на злобу не получалось. Он закрыл книгу и положил обратно, встал, опять прошёлся по комнате. К Гэбу, что ли, сходить? Если тот не дрыхнет, то размяться немного... Хоть бы из поганцев кто зашёл, то не продохнуть от них было, а то не дозовёшься. Хотя к чему они ему? Бить он теперь не может, а нарываться на безответную плюху тоже как-то не хочется. Массажа сегодня нет, в тренажёрном он был. Сейчас там как раз поганцы резвятся. Их время. А он — больной, его время другое. Чак подошёл к двери и, помедлив, открыл её. Пустой коридор, тишина. Дверь палаты Гэба закрыта. Дверь в дежурку — тоже. Ладно. Ну их всех... На Цветочный проспект, что ли, или в игровую? Но видеть никого не хотелось, а там полным полно и одни беляки. Русские, местные... всё равно беляки. Цветные все местные в лёжку лежат по палатам или сами по себе колготятся. И тоже не стоит с ними, ведь не знаешь, где и на кого нарвёшься. И чем занять время до ужина совсем неизвестно.

И всё-таки он вышел. Оставаться в палате было ещё хуже. Доказывая самому себе, что он свободен, пошёл на Цветочный проспект — висячий переход между корпусами с витражами вместо окон. Там в любую погоду светло и даже... даже приятно.

Чак шёл не спеша, с привычной настороженностью поглядывая по сторонам. Но его словно никто не замечал. Здесь у каждого свои дела, своя боль. Многих он уже знал в лицо, но... они сами по себе, а он сам по себе.

Он старался не думать о самом главном и самом страшном. Как он будет жить дальше? Когда русским надоест его кормить, и они пинком под зад вышибут его отсюда. Не к поганцам же в напарники проситься, беляков параличных подмывать. Это не по нему. Да и не возьмут его. И куда ему? В грузчики? Но думать об этом не хотелось.

Чак прошёлся несколько раз по переходу, заглянул в зал, где можно было поиграть в шахматы или в шашки, посмотреть газеты... и снова отправился бродить по переходу.

* * *

Звонок будильника подбросил его, как удар тока. Он даже не сразу сообразил, что это, и растерялся. Но только на секунду. Женя уже накинула халатик и убежала на кухню. Эркин тоже вскочил, торопливо натянул трусы и, вылетев в прихожую, спросонья заметался, не зная, куда бежать. Когда он вошёл в кухню, на чайнике уже дребезжала крышка, а Женя громоздила на тарелку бутерброды.

— Садись, поешь.

Эркин, молча кивнув, сел к столу. Женя налила ему чая, подвинула сахар. Он только вскинул на неё глаза, и она, понимающе кивнув, налила и себе. Эркин ел быстро, сосредоточенно глядя перед собой. Четыре двойных бутерброда Женя аккуратно завернула в большой носовой платок.

— Вот, возьмёшь с собой. Поешь в перерыве.

Эркин, по-прежнему молча, кивнул, залпом допил чай и встал. Женя, опасаясь, что он из упрямства не наденет тёплого белья, побежала за ним в спальню. Но — слава богу! — обошлось. Он и одевался, как ел, сосредоточенно и быстро. Женя смотрела на его окаменевшее напряжённое лицо и не знала, как его успокоить, утешить. Но, уже стоя у двери, засунув в карман свёрток с бутербродами и надевая шапку, Эркин улыбнулся ей.

— Всё будет хорошо, Женя.

И она обняла и поцеловала его в щёку. У Эркина дрогнули губы. Он молча повернулся и вышел.

Женя вздохнула. Она сама боялась понедельника. Как её ещё примут на новом месте? Эркин хоть видел своего бригадира, да, Медведева, а она своего... как его, да, Лазаря Тимофеевича Лыткарина, нет, а она два месяца скоро, как не печатала, те пару раз в региональном лагере не в счёт, а это как с музыкой, надо каждый день упражняться.

— Мам, а Эрик где?

Она обернулась. Алиса, растрёпанная со сна, в тёплой пижамке, стояла в дверях своей комнаты.

— Он на работу ушёл, — Женя заставила себя улыбнуться. — Ты ещё будешь спать?

— Ну-у, — Алиса зевнула и потёрла кулачками глаза, — я не знаю, — и опять зевнула.

— Тогда ложись, — решила Женя.

В самом деле, ведь ещё совсем темно, пусть спит.

На улице Эркину обжёг лицо холодный воздух, под ногами поскрипывал снег, а в остальном.... Вполне терпимо. Через несколько шагов он нагнал группу мужчин явно из их дома и, судя по разговорам, работавших на том же заводе, и потому пошёл с ними. Ещё совсем темно, небо даже не синее, а чёрное, искрящийся в свете фонарей снег под ногами... Чем ближе к заводу, тем больше народу и плотнее толпа. Так вместе со всеми Эркин подошёл к проходной с крупно выписанной над дверью цифрой два.

Пропуск на входе... в раскрытом виде... быстрый взгляд на фотографию и на него... Дальше куда... Первый рабочий?... Сюда и направо... Вторая внутренняя проходная, здесь уже женщина... Ей табельный номер... Дальше... Прямо по коридору... Эркин толкнул тяжёлую дверь с забранным деревянной решёткой стеклом и вышел во двор. Утоптанный тёмный снег, слепящие, как в тюремном дворе, прожекторы...

— Ага, пришёл уже.

Эркин вздрогнул и обернулся. Медведев. Не в полушубке, а в чёрной, очень похожей на рабскую, толстой куртке и таких же штанах, чёрных валенках, даже шапка другая — армейская. Медведев оглядел его так же внимательно.

— Ну, пошли.

Эркин молча пошёл за ним. Медведев подвёл его к десятку мужчин, одетых в такие же куртки, штаны и валенки, только шапки у всех разные.

— Что, новенького дали, старшой? — встретили их.

— Ну, теперь наработаем...

— Только вождя нам не хватало!

— Эй, вождь, томагавк где оставил?

— Ага, а скальпов много набрал?

— А чего не навесил? Мы бы посмотрели.

Сцепив зубы, Эркин сохранял неподвижное выражение. Такого он никак не ждал.

— Кончай базар, — спокойно сказал Медведев. — Пошли. Ты, ты и ты. На контейнеры.

Эркин молча ждал. Здесь, получается, не работали всей ватагой заодно, как в Джексонвилле, а кому где старшой укажет. Да ему самому уже не хотелось становиться с кем-то из них в пару. Но... не ему выбирать. Дошла и до него очередь. Работа оказалась несложной. Мешки. Перегрузить из грузовика на склад и уложить в штабель у этой стены.