Во что верила "православная Русь"

ВО ЧТО ВЕРИЛА "ПРАВОСЛАВНАЯ РУСЬ"

Сейчас стало модным представлять любые сомнения в стосоракашестипроцентной тысячелетней православности русского народа эдакой отрыжкой советского безбожия, задами большевицкого агитпропа. Мальчики и девочки, которых их партийные и комсомольские мамы крестили тридцать лет тому назад, "потому что Сидоровы со второго этажа свою Танечку крестили, и Петровы с пятого своего Серёжу, а мы чего — рыжие?", ну и изредка ещё "чтоб не сглазили", и которые теперь несут к купели собственных малышей в святой убежденности, что их семья в с е г д а была православной, охотно этому верят.

Для многих будет сюрпризом узнать, что искренность православия русских крестьян — то есть восьмидесяти процентов русских того времени — была предметом жарких споров и сто лет тому назад, и двести...

В своих дневниках времён Первой мировой войны Михаил Михайлович Пришвин рассказывает, как стал свидетелем диспута на эту тему. Спор вертелся вокруг фигуры домового и обычая с ним... христосоваться. Одни спорщики упирали на то, что с домовым всё же христосовались, и значит, народ — христианин. Вторые — на то, что христосовались-то с языческим персонажем.

Самого факта никто не отрицал и о фантасмагорическом обычае христосовании с домовым говорили, как о деле широко распространенном и общеизвестном.

За полвека до оставшихся безымянными знакомцев Пришвина, в 1847 году, о том же вели яростный спор по переписке два классика Золотого века русской литературы — Николай Васильевич Гоголь и Виссарион Григорьевич Белинский. Гоголь, на склоне лет ушедший в православную мистику, твердил о глубочайшем христианстве русского народа, "неистовый Виссарион" втолковывал в ответ:

"Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, колуханы, жеребцы? — Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете? Странно! По-Вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе задницу. Он говорит об образе: годится — молиться, не годится — горшки покрывать.

(...) В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности... Религиозность не привилась в нем даже к духовенству...".

И опять же в духе нынешней моды было бы отмахнуться от слов Белинского — подозрительная личность, вольнодумец, масон наверняка, а то и вообще еврей, или, того хуже, поляк... явно клевещет на православную Русь-матушку.

На самом деле Белинский, при всей неоднозначности его фигуры и его роли в русской словесности, конечно, не был ни евреем, ни поляком, а был он сыном священника из Пензенской губернии — кстати, значит, знал, что говорил, про отношение "духовных чад" к православным "батюшкам".

Но нам вовсе ни к чему ограничиваться одним его свидетельством — есть достаточно выразительных свидетельств о глубине православного христианства в душах огромного большинства русских людей ещё в XVIII-XIX веках, свидетельств современников, убеждённых православных, никак не либералов и не западников.

Первый русский экономист-теоретик, современник Петра I, Иван Тихонович Посошков, пишет в 1724 году на страницах своего фундаментального труда "Книга о скудости и богатстве":

"От презвитерского небрежения уже много нашего российского народа в погибельные ереси уклонились. Большая бо часть склонилась в погибельный путь, в древнем же благочестии уже малая часть остается, ибо в Великом Новеграде едва и сотая часть обрящется ли древняго благочестия держащихъся. А презвитеров же и много во граде, обаче не пекутся о том, еже бы от таковыя погибели их отвратити и на правый путь направити, но есть еще и такие презвитери, что и потакают им, и того ради церквы все уже запустели. И так было до нынешпяго 723 года в церквах пусто, что и в недельный день человек, дву-трех настоящих прихожан не обреталося. А ныне архиерейским указом, слава богу, мало-мало починают ходить ко святей церкви. Где бывало человека по два-три в церкви, а ныне и десятка по два-три бывает по воскресным дням, а в большия праздники бывает и больше, и то страха рада, а не ради истиннаго обращения. И въпредь, аще подкрепления не будет, то вси по прежнему ходить к церквам не будут".

Два-три прихожанина в воскресный день, в губернском городе — это да, это сильно. Сразу видно, сколь крепка была на Святой Руси истинная православная вера!

"Видел я в Москве презвитера из знатнаго дому боярина Лва Кириловича Нарышкина, что и татарке против ея задания ответу здраваго дать не умел. Что же может рещи сельской поп, иже веры христианския, на чем основана, не ведает?" — продолжает Иван Тихонович. Итак, сельский поп не ведает, на чём основана христианская вера — можно ли найти лучшую иллюстрацию к словам Белинского, что религиозность — христианская, разумеется — в среде русского народа не привилась даже к христианскому же духовенству?

Через полвека, в 1771 году, никто иной, как Александр Васильевич Суворов, ни в каких дополнительных представлениях и пояснениях не нуждающийся, писал своему тогдашнему начальнику, немцу Веймарну: "Немецкий, французский мужик знает церковь, знает веру, молитвы; у русского едва знает ли то его деревенский поп; то сих мужиков в солдатском платье учили у меня некиим молитвам".

Итак — уже второй свидетель подтверждает "клевету" Белинского: русский мужик веры не знает, первым молитвам — речь, разумеется, о канонических молитвах — его учат в армии, более того, столь же несведущ в вопросах веры "деревенский поп"!

Чуть позже прений Белинского с Гоголем, в 1850 году объезжавший центрально-русские губернии Иван Сергеевич Аксаков, сын автора "Аленького цветочка" и один из вождей славянофилов, оставил такие записки: "Здесь нет ни одного православного, хотя всё село по спискам полиции значится православным, и все жители на допросах показывают себя принадлежащими к великороссийской церкви. Но по исследованию оказывается, что ни одна душа никогда не была у Святого причастия <...>

Но когда приезжает какой-либо чиновник, то десятский обходит жителей и говорит, чтоб шли в церковь. При нас церковь всегда полна, и вы не поверите, какое грустное впечатление производит вид этой толпы, лицемерно присутствующей и не умеющей молиться...".

Это не о землях зырян или чувашей — это о русской Костромской губернии.

Ну и — прибегаю к тяжёлой артиллерии. Через сорок шесть после столь омрачившего душу Ивана Сергеевича путешествия по Костромской губернии никто иной, как обер-прокурор Святейшего Синода, Константин Петрович Победоносцев, ужас прогрессивной общественности, махровый "православный мракобес" и "реакционер", написал следующие строки:

"Наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует; остается служба церковная и несколько молитв, которые, передаваясь от родителей к детям, служат единственным соединительным звеном между отдельным лицом и церковью. И еще оказывается в иных, глухих местностях, что народ не понимает решительно ничего ни в словах службы церковной, ни даже в "Отче наш", повторяемом нередко с пропусками или с прибавками, отнимающими всякий смысл у слов молитвы".

Что ж, по сравнению с картиной, нарисованной Суворовым, наблюдается очевидный прогресс: духовенство, хоть "мало и редко", да учит, и молитвы, пусть исковерканные, знают, хоть и не понимают, даже в "глухих местностях".

Но, по крайней мере, совершенно не удивляешься тому, что народ до начала ХХ века включительно христосовался с домовым.

Так во что же верила та огромная масса русского населения, что пахала землю, сеяла хлеб, прокладывала дороги, в солдатском мундире лезла в Альпы вслед за Суворовым и громила Наполеона? Библия ей была неведома, об основаниях христианства зачастую имели смутное понятие сами духовные отцы, молитвы крестьяне заучивали, как заклинание.

Можно долго приводить самые поразительные примеры из этнографии — от того же христосования с домовыми до идолов в церквях.

Но мне кажется, лучше сухих свидетельств этнографии нам очертят контуры веры крестьянской Руси писатели. И опять же не из вольнодумцев и западников, а из числа тех, к кому эти последние питали глубокую неприязнь, обвиняя в "реакционности".

И первым будет никто иной, как сам же Николай Васильевич Гоголь.

Покуда Гоголь жил на родине, видел и слышал живых людей вокруг себя, а не читал наставления духовного отца-фанатика в далекой солнечной Италии, он прекрасно знал то, о чём писал ему Белинский.

Посмотрите на "Вечера на хуторе близ Диканьки", посмотрите на "Вия" — много там христианского благоговения, христианской религиозности? Если что есть — есть магизм в христианской оболочке — то, что Белинский называл "суеверием" — есть вера в обряд, и не более того. "Набожный" кузнец Вакула у Пацюка боится съесть сметану в пост — и даже мысли не имеет, что посещение в пост (да и не в пост тоже) колдуна и просьба свести с чертом — грех, по христианским понятиям, куда больший, чем вареник в сметане. Мать Вакулы — ведьма Солоха — лихо управляется с нечистым и без крестного знамения, и вызывает куда большее уважение и симпатию, чем другой её любовник, трусливый и развратный служитель Христа, дьячок. Впрочем, и в "Сорочинской ярмарке" выведен точно такой же попович, лазающий к чужой жене — их бы мог напомнить Белинский Гоголю, говоря про "похабные сказки" о духовенстве, любимые народом. Куда внушительнее этих жалких персонажей выглядит тот же колдун Пацюк.

Такова-то начинка "Ночи перед Рождеством", не взирая на благостно-христианское заглавие — ещё хлеще дела творятся в "Вие". Церковь становится логовом нежити, злая сила не пугается ни икон, ни креста, и Хома Брут — бурсак, учившийся на священника! — защищается от неё не крестом и молитвой, не мыслями о Боге, а языческим обережным кругом. Нет нужды добавлять, что в образах разгильдяев-бурсаков и готового торговать ими, как холопами, семинарского начальства благоговения не больше, чем в описании уже упоминавшихся дьячка с поповичем.

Гоголь под старость спрятался от этого своего знания, как Хома от языческого чудища, в начерченном трясущейся рукою круге, шептал себе "Не гляди!"...

Не помогло — как не помогло и Хоме...

В 1872 году Фёдор Михайлович Достоевский — в представлениях и пояснениях нуждающийся не более Суворова — устами странницы из народа описал народную веру так:

"А по-моему, говорю, бог и природа есть все одно". Они мне все в один голос: "вот на!" Игуменья рассмеялась, зашепталась о чем-то с барыней, подозвала меня, приласкала, а барыня мне бантик розовый подарила, хочешь, покажу? Ну, а монашек стал мне тут же говорить поучение, да так это ласково и смиренно говорил и с таким надо быть умом; сижу я и слушаю. "Поняла ли?" спрашивает. "Нет, говорю, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня в полном покое". Вот с тех пор они меня одну в полном покое оставили, Шатушка. А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: "Богородица что есть, как мнишь?" "Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого". "Так, говорит, богородица — великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость...".

Совершенно нехристианские воззрения вложены православнейшим Достоевским в уста м о н а х и н и — то есть человека, отрёкшегося от мира, "невесты христовой"... Насколько же крепче должно было держаться это религиозное почитание "Великой Матери Сырой Земли", это равнодушное непонимание христианского богословия — "и оставьте меня в полном покое" — в крестьянской массе!

В 1892 году вышел роман Николая Семёновича Лескова, автора "Левши", "Юдоль". Роман местами просто страшный, и одного такого эпизода мы коснёмся. Тут показано, как быстро, без малейшего внутреннего протеста православные русские мужики "проваливались" в XI век, с волхвами, человеческой кровью заклинавшими плодородие земли и гнавшими голод — "мы знаем, кто держит гобино!".

Тут действие происходит тоже во время неурожая и засухи.

"Пришел откуда-то "незнамый человек"; переночевав у мужичка, он послушал рассказов о горе-злосчастии от бездождия и сказал, что он это дело знает, — что в этой беде попы не помогут, а надо выйти в поле с зажженной свечой, сделанной из сала опившегося человека, "схороненного на распутье дорог, без креста и без пастыря".

"Незнамый человек" был запаслив, и в сумке у него как раз оказался огарок такой свечи, какая требовалась. Прежде она была у него длинная, но он ее уже "пожег во многих местах", где было такое же бездождие, и везде будто там "дожди пролили"".

Стоит ли объяснять, как должны были бы реагировать в такой ситуации настоящие православные христиане?

А вот как поступили лесковские мужики:

"Захожему собрали с мира яиц и шесть гривен денег и пошли с ним "молитвить" на поле ночью".

После обряда "незнамый человек" исчезает той же ночью, и дальнейшие события происходят уже без его наущений.

Наутро на горизонте появляется — но не приближается к деревне — туча.

"Три мужика, бывшие на поле, долго не могли понять причину, почему туча не шла далее, но, наконец, догляделись и поняли.

Этому виноват был Егор Кожиен — шорник, который ходил по деревням со своею работою. Он был хороший мастер и отлично шил шлеи и хомуты, но человек был необстоятельный, и на выработанные деньги пьянствовал иногда с таким великим усердием, что пропивал с себя все, и внутри себя утрачивал весь разум, и тогда страдал от разнообразных страхов, беспокойно разыгрывавшихся в его воспаленном мозгу.

Более всего пьяного Кожиена преследовал "черный бык", который обыкновенно стремился на него откуда-то издалеча и все хотел поднять его на рога и перекинуть через свою спину в тартарары.

Увидав этого хронически преследовавшего врага, Егор Кожиен сейчас же от него бежал куда глаза глядят, но бык вдруг неожиданно опять появлялся перед ним впереди, и тогда Кожиен останавливался в ужасе, трясяся, махал руками и кричал: "Тпружи! тпружи!" Если ему удавалось увернуться, то он бросался в противоположную сторону, а как и там тоже появлялся тот же самый призрак его больного воображения, то шорник метался по полям из стороны в сторону до тех пор, пока где-нибудь бык его настигал, и тогда Кожиен старался уж только о том, чтобы пасть ему между рогами и обхватить руками его за шею.

Это было отчаянное, но единственное средство спасения, которое уже не раз избавляло Кожиена от смерти на рогах чудовища. Как он, бывало, заляжет у быка между рог, так тот его носит на, голове, пока измается, и тогда сбросит его на землю, а сам убежит, а Кожиен после выспится, чувствует себя как после качки на море, и "кунежится" — ищет, чтобы его пожалели: "Преставьте, — просит, — меня либо к матери божией — она мне заступница, либо пойдемте в кабак — мне целовальник в долг даст".