Фебус. Ловец человеков. (2)

После чего он поклонился мне в пояс. Выпрямившись же, продолжил свою речь.

— Меня зовут дон Хуан Родригез сеньор де Вальдуэрна, конде* де Базан и Сант-Истебан, барон де Кастро. Мы из Леона. Не смотрите, что я весь седой, мне всего сорок один год, и я готов выступить в вашу защиту, ваше высочество, при нападении на этот корабль, хоть он и сарацинский. Только дайте мне оружие.

— За оружием дело не станет, — ответил я ему.

— Ваше высочество, — на этот раз он отвесил мне учтивый придворный поклон, что выглядело весьма забавно в его живописных лохмотьях.

— Ваше сиятельство*, — ответил я на его поклон, согласно протоколу.

Четверо амхарцев, зрелых годами — тридцатник по виду разменяли все, оказались рыцарями ордена Святого Антония Великого*, попавшими в мусульманскую засаду в пригороде Мероэ в Судане. В самом центре их орденских земель, где нападения мусульман в принципе не ожидалось. Так что ехали они в небрежении, даже не надев доспехи, за что и поплатились. Их старший, который весьма терпимо изъяснялся на слегка архаизированной латыни, назвался как Гырма Кассайя. Имена остальных абиссинских рыцарей я тут же забыл, потому что они прозвучали для моего уха полной абракаброй. Буду общаться с ними как в армии — через командира.

— Если дадите нам оружие, ваше высочество, то мы встанем в битве плечом к плечу с вами, — заявил Гырма за всех своих собратьев.

Остальные сдержанно кивнули в подтверждение.

— Благодарю вас, — вернул я им сдержанный поклон.

Копта звали Бхутто, он был купцом, попавшим под раздачу ливийских пиратов, когда вывозил из Греции в Египет груз оливкового масла. Этот вечнозеленый перец был вообще полиглотом, разве что не знал васконского* и русского. Общались мы с ним на окситанском* наречии. По его внешности было трудно определить возраст. Да еще эти его космы с проплешинами и бесформенная борода...

— Я всего лишь скромный негоциант, ваше высочество, и плохо владею оружием, но дайте мне его. Я не хочу еще раз попадать в плен, — заявил он.

Остатний колоритный персонаж, самый молодой в компании, здоровенный широкоплечий детина лет двадцати, хоть особо ростом и не вышел, успел не только отмыться до скрипа, но и в отличие от остальных узников побриться, выпросив на время бритву у моих людей. Оставил он на себе только черные вислые усы и длинный оселедец*, намотанный на ухо. Точно дзапар, хоть ставь его на картину Ильи Репина ""Запорожцы пишут письмо турецкому султану"", но для Сечи на днепровских порогах вроде как время еще не пришло. Этот парень, как заправский хохол он ни на каком языке кроме ""руського""* не балакал, зная на остальных языках всего по нескольку фраз типа ""Гитлер капут"", ""Сколько стоит?"" и ""Угости!"". Правда закралось подозрение, что последнее слово он знает на каждом существующем в мире языке. Позже выяснилось, что половецкий и татарский языки он знал даже лучше ""руськаго"". Впрочем, Микал с ним общий язык нашел. А мне так было даже легче, чем выходцу с самого западного ареала славянских языков.

— А ты, казаче, никак с Днепра будешь? — спросил я его по-русски, удостоверившись, что западных я зыков он не знает. — Будешь защищать корабль от нападения?

— Корабелю* дашь, дык, и разговору нет, княже, — подбоченился он.

— Сабли нет, есть рогатина, — огласил я список.

— Та хоть дрючок, лишь бы острый был, — осклабился он крепкими белыми зубами.

— А в плен-то ты как попал, такой шустрый да умелый?

Тут парень немного смутился, но врать не стал.

— Та мы, добрый человек, на Анатолию* ходили на чаечке* малость тутейших за зипун пощипать, так я тама на бабе попалился, — рассказывал он со смешочками, типа: ну вышло так. — Зашли мы ночью в бухту шепотом, весла тряпками обмотав. Село бусурманское усе дрыхло без задних ног, даже собаки не брехали. Пока хлопцы их добро на лодки таскали, я знойненьку таку бабенку найшов, та и в кусты ее завалил — мыслил: успею... Не успел. С нее меня басурмане и сняли. У нее меж ног оказалось так узенько-узенько, а мой струмент ты сам видал — с мисячного порося буде. Тока разобрался и вдул, тут меня агаряне и повязали, тепленького. А казаки уси сплыли вже. С добычей. А меня связалы и в кутю к баранам покидали, даже не били. Правда и исти не давали. На третий день жиду продалы. Тот меня в Истамбул на шебеке* привез и там перепродал на галеру. Потом и на другую перепродали. Потом уже на эту. Пять рокив, считай, как все гребу и гребу. Конца краю этим волнам не вижу. Вот те крест.

И перекрестился по православному.

Окружающие нашу беседу не понимали. Кроме Микала, который от смеха сложился пополам, упал на палубу, закатился под фальшборт и страдальчески там икал дрыгая ногами. Ржать по человечески он уже не мог.

— Что он с меня смеется, княже? — обиделся казак.

— Да он такой же ходок по бабам, как и ты, — ответил я ему. — А смеется, потому что представил, что это не тебя, а его за задницу с бабы повязали. Я вот что хотел спросить: служить мне будешь? Дом твой далече отсюда будет.

— Не во гнев буде сказано, не буду. Домой пийду, княже, в Полтаву. Дюже соскучился. А что далече отсель, мне то не боязно. Ты мне только корабелю дай и пару монет на хлиб с салом.

— А звать-то тебя как? — восхитился я этим экземпляром.

— Меня-то? — почесал он пятерней бритый затылок, будто припоминая собственное имя. — Мамай. Грицком крестили.

— Мамай, говоришь? — усмехнулся я.

— Та у нас уси в роду Мамаи. Набольшие наши только стали по-литовски Глинскими князьями зваться. Им великий князь местечко Глину в удел дал. А Полтава наш родовой город.

— А тот Мамай, что на Москву сто лет назад ходил, кто тебе?

— Это хан-то ордынский, который Кият Мамай?

Я кивнул в подтверждение.

— Родней нашей будет. Предок у нас общий. У всех Мамаев.

— Хорошо. Об этом попозже поговорим. За кувшинчиком вина.

Дзапар довольно осклабился.

Микалу вообще не надо отдавать приказаний. Все сам чует, что нужно. Вырос из-под палубы и с ним сержант. Потом и стрелки объявились с рогатинами в охапках, которыми они и оделили бывших узников совести.

— А где этот сиреневый амазон*? — спросил мой раб, подтаскивая срахолюдную секиру скотского* барона.

— Он в гальюне мается. Обожрался непривычной еды, вот и пробило его, — засмеялся молодой кастилец.

— Это ему притащили этот маленький топорик? — попробовал я пошутить.

— А что? В самый раз под его лапу будет, — уверенно заявил Микал, оглаживая секиру. — Остальным даже поднять это чудовище будет сложно.

Прибежавший на наш хохот из гальюна Кин-Конг, с ходу бухнулся передо мной на колени и что-то активно залопотал, стуча лбом в палубу.

Я беспомощно посмотрел на кастильцев.

Дон Хуан что-то спросил у него.

Здоровенный негр ему ответил, не вставая с колен, только выпрямившись. А он действительно был здоровенным не только по саженному росту, руки в объеме у него в бицепсе ого-го-го... Чемпион по армрестлингу. Ну, как у Рождественского: ""руки как ноги, ноги как брусья"". Грудные мышцы лежали мощными плитами, на животе четким рельефом выделялись ""кубики"" под черной кожей с оттенком баклажановой шкурки. Лицо у него было слегка вытянутое и неожиданно скуластое. Лоб высокий. Нос прямой длинный, хотя и с большими ноздрями, но не вывернутыми, а вполне себе нормальными. Подбородка не видно из-за курчавой бородки. Глаза карие, белки с легкой желтизной, которой совсем не было у амхарцев.

— Он говорит, ваше высочество, что отныне и навсегда он ваш раб. И единственное его желание это служить вам.

— Но он волен уехать домой, — сказал я.

Дон Хуан перебросился несколькими фразами с Кин-Конгом и пересказал мне по-кастильски.

— Он говорит, что у него больше нет дома. Его дом разрушен врагами, которые захватили их всех в плен, чтобы продать португальцам.

— Кто их захватывал?

— Царь Текрура. Он мусульманин и дружит с португальцами. Сначала продавал им своих людей. А теперь захватывает для продажи соседей. У него большое войско из личных рабов.

— Царь? — переспросил я.

— Ну, так можно перевести этот невоспроизводимый на человеческом языке титул, ваше высочество, — помявшись, ответил граф де Базан.

— Как его зовут?

Граф перекинулся с негром несколькими словами и тот ответит что-то совсем непроизносимое с большим количеством дифтонгов ""мгве"", ""нг"" и ""бва"".

— Скажите ему, что отныне я его буду звать Куаси-ба.

Чем я хуже Жофрея де Пейрака? Разве что отсутствием Мишель Мерсье. Но у меня Ленка не хуже будет.

— Кстати, а каким именем его крестили?

— Говорит, что Марком.

— Вот и будет он Марк Куаси-ба. Скажите ему, что я беру его к себе в дружину, но он должен выучить наш язык.

И протянул руку, в которую Микал вложил скоттскую секиру.

— Носи его с честью, милит* Марк.

Принимая боевой топор, эта громада черного мяса посекундно мне кланялась и что-то лопотала.

Я вопросительно взглянул на графа де Базан.

— Он говорит, ваше высочество, что убьет этим топором каждого, на которого вы ему покажете.

— Микал, — приказал я, — тебе особое задание: как можно быстрее обучить его нашему языку, — кивнул я головой на ""баклажана"".

Ступенька — ""стремянной"" — телохранитель — казначей — порученец — слуга — и исполняющий обязанности моего пажа только вздохнул, подтверждая кивком полученное задание. Что-то много дел я на одного парня наваливаю. Все по принципу: вьючат того, кто везет и не брыкается. Надо осмотреться с обязанностями моего окружения и что-то переиграть.

Ночью, проверив караулы и бодрянку, узрел не спящего Мамая, который увлеченно смотрел на чистое звездное небо.

— Что, удивляешься, что до дома топать и топать, а звезды над головой все те же? — спросил я его по-русски, когда подошел ближе, и сам настолько впечатлился этим зрелищем, что неожиданно для себя процитировал Ломоносова. — ""Раскрылась бездна звезд полна. Звездам числа нет. Бездне дна"".

— Красиво сказано, твое высочество, — отозвался казак. — Только звезды и примиряли меня с тяжкой долей раба, прикованного к веслу. Ночью смотришь на них, веслом ворочаешь, а сам бредешь себе мыслью по Чумацкому шляху,* и мечта тебя греет. Обо всем тогда блазнишь. Особливо о бабах. Красивые у нас дома бабы.

Он повернулся ко мне и широко бесхитростно улыбнувшись, продолжил.

— Все мои страдания через их чертову красу произошли.

— Вот как?

— А як жеж. Князь великий литовский решил земли наши населить селянами с Карпат да Польши. В осадчие они шли охотно — там их папежники* ваши зажимали, по своему, по православному креститься не давали. Наш князь тому не им препятствовал, мало того тридцать девять лет льготы им по поборам дал — только заселяйся и паши целину. Казаки пахать не любят: охота, рыбалка, скотина всякая... это да, а вот землю пахать — дурных немае. Земли много, хорошей, черной, а людей на ней не так чтобы очень. Батый многих убил, а еще больше согнал на север, страху на них напустив. Со своих же черкас нашему князю много не взять — у нас кажный казак сам себе с усам, и кроме военной службы ничего князю должен. А селяне, понаехавшие, уже привычные и спину пану гнуть, и налоги платить. А тут льгота на треть века...

— А где земля ваша?

— По Днепру от порогов и Синих вод до кромки лесов на Черниговщине. От самого Днепра до Дона. Весь Великий Луг — присуд наш. Степи ковыльные под ветром волнами ходят, как в вода в море. А запах... А небо... Нет ничего на свете краше нашей степи, княже. Коня не дашь, так я пешком домой пойду.

И набычился, будто я ему уже наобещал с три короба, а потом передумал, да и во всем отказал.

— Весной домой поедешь. Зимой в одиночку бродить — замерзнешь еще или волки схарчат дорогой. А так до весны мне послужишь, денег заработаешь, коня, саблю. Папаху каракулевую, — усмехнулся я своим мыслям. — Как человек поедешь, не как пан голоштан. Ты же не нищеброд какой...

— Верно гутаришь, твое высочество, — согласился со мной парень. — Род мой старый. Всегда конную лыцарскую службу нес. Всегда в старшине. И батька мой атаман гродский в Полтаве. Он князю Михаилу Глинскому двоюродным стрыем* доводится.

— А как так стало, что Мамаи в Глинских обратились?

— То совсем просто, княже. Когда в Кафе хана Мамая фрязи* отравили, тело его отдали хану Тохтамышу, а тот повелел его закопать на Волге, у Сарытина*. С тех пор там этот высокий курган Мамаевым и кличут. А сын его — темник*, бий* наш Мансур Киятович увел всех наших воинов домой — всю тьму.* И в Полтаве сказал на черной раде*, что нет над ним и над нами больше царя. Что не властна больше Орда над нами.

— А за что генуэзцы хана Кията отравили?

— Понимаешь, княже, всю ордынскую замятню он у них постоянно серебро брал, возами, чтобы наемников собрать в свое войско. Мурзы* и сеиты* со своими казаками не шибко-то хотели друг с дружкой воевать. Вот он и греб в свое войско всех до кого рука дотянется: с Кавказа, с Молдавии, с Литвы. Весь юг Крыма от гор до моря фрягам в залог отдал. А те ему на поход в Москву две сотни лыцарей навербовали у фрязей — кони и те в броне, да четыре тыщи пеших пикинеров с арбалетчиками из Генуи. А Кият их всех в том бою с москалями у Непрядвы и положил ровненько. И чтобы земли в Крыму не отдавать потом, его и отравили купцы из Кафы.

— А что генуэзцы в той Москве забыли? — я примерно представлял, что забыли, но хотелось услышать автохтонную версию.

— Торговый путь по Дону. Меховой путь. Их всего два. Один в Новгороде Волховском, другой в Москве начинается. Меха, воск, пенька. И главное — ревень сушеный, чтобы моряки запорами не маялись на солонине с сухарями. Вот этот меховой путь, который сурожане* держали, фряги хотели под себя подгрести. Не вышло. А крымский берег так у них и остался.

— Не остался. Пять лет назад его турки под себя подгребли. Нет там больше генуэзцев. И хан крымский теперь вассал падишаха в Истамбуле. С его рук ест. С его фирманом на стол садится.

Грицко широко перекрестился и молвил.

— Верно дед мой гутарил: бог долго терпит да больно бьет.

— Ты так мне и не сказал, как Мамаи стали Глинскими.

— Ну, так слухай, княже. Бий Мансур Киятович Мамай сделавшись совсем независимым государем, сам стал дружить с Литвой против Орды, и детям то заповедал. Через двадцать лет по смерти хана Кията, когда Тохтамыша выгнал с Орды хан Култуг и тот к Витовту в Литву сбежал, получив от великого князя на кормление Киев, наша тьма с литвой, ляхами, татарами Тохтамыша с киянами, да божиими лыцарями* из Пруссии схлестнулись на речке Ворксле с Ордой. Командовал всеми Боброк Волынец, тот, что войско Мамая нашего на Куликовом поле разбил. Боброка убили в самом начале схватки, князь великий Витовт не справился и побил его хан Култуг. Крепко побил. Едигей с подмогой ему подоспел. Первыми побежали с поля боя божие лыцари, за ними и все полсотни литовских и русских князей с дружинами утекли, кого не убили. С раненым великим князем только наши казаки и остались. И вывели того в безопасное место. Тогда бию нашему Александру Мамаю, сыну Мансура Кията, Витовт в благодарность за спасение дал в удел местечко Глину и часть черниговщины. И признал тогда бий Олекса Витовта ""старшим братом"" своим ""в отца место"". С тех пор и стал писаться он в грамотах как князь Глинский. Ну а мы, все остальные Мамаи, так Мамаями и остались. Так что недолго наше государство независимости радовалось. Да и не выжить нам одним было после такого разгрома. Култуг до Киева все разорил.