Чудь белоглазая

1

— Мин херц, а что если тебе написать римскому цезарю, чтобы дал войско? — послышалось в темноте.

— Дурак...

— Это я-то? — по кошме на четвереньках подползла тёмная фигура. — Очень не глупо говорю, мин херц. И просить надо тысяч десять пеших солдат. Не больше... Ты поговори-ка с Борисом Алексеевичем.

Человек присел у изголовья второго, лежащего на боку, подобрав колени и натянув одеяло на голову.

— Денег у нас на это нет, конечно, мин херц... Нужны деньги... Мы обманем... Неужто мы императора не обманем? Я бы сам слетал в Вену... Эх, и двинули бы по Москве, по стрельцам, ей-ей...

— Иди к чёрту...

— Ну, ладно...

Первый снова проворно шмыгнул под тулуп.

— Я же не говорю — к шведам ехать кланяться или к татарам... Понимаю тоже. Не хочешь — не надо... Дело ваше...

Тот, к кому он обращался, только пробурчал:

— Поздно придумал.

— Можно и без этих чудачеств обойтись, — послышалось из другого тёмного угла.

Тряпьё мгновенно взлетело вверх, и оба молодых человека уже сидели, направив в тот угол пистолеты.

— Только, ради бога, не надо глупостей делать, — послышалась насмешка в голосе скрывающегося во тьме. — Не враг я вам, чтобы в меня из пистолей палить. Да и не выстрелят они: я ж из них кремни выкрутил.

В руках Алексашки появился нож.

— Оставь, Александр Данилыч. Замышляй я против вас зло, вы бы и не заметили, как оказались бы пред апостолом Петром. Не затем я здесь, а чтобы помочь Петру Алексеевичу.

— Говори, — спустя пару секунд проговорил необычайно долговязый молодой человек.

— Разговор будет долгим, Ваше Величество. И не дадут нам его закончить.

— Кто мне посмеет что-то не дать? — полыхнул гнев. — Кто ты вообще таков?! Покажись!

— Покажусь. Только не пугайся, государь: необычен я ликом.

В углу вспыхнул крошечный синеватый огонёк, освещая лицо, размалёванное тёмными полосами. Пётр от неожиданности перекрестился.

— Свят, свят, свят! Сгинь, нечистый!

— Не бес я, а человек, — осенило себя крестным знамением чудище. — А кто таков по пути в Троицу поведаю. Собирайся, Пётр Алексеевич. Времени у тебя совсем мало, хотя немножко и есть.

— Командовать государем удумал?! — вспылил Меншиков.

— Остынь Александр Данилыч. Я знаю, что говорю. Сейчас в Преображенском переполох начнётся, и совсем негоже будет, если царь предстанет перед подданными без портков.

— Что за переполох?

— Два перебежчика прибегут с дурными вестями. Потому и нужно тебе, государь, быстро собираться в Троицу.

— В ловушку заманить хочешь?

— К чему такие сложности? — в синеватом свете едва горящего огонька пожал плечами лазутчик. — Нужно было бы тебя убить, дождался бы, пока уснёте, и обоих порешил бы. А потом ушёл также незаметно, как и пришёл. Не тяни время. Одевайся, и пусть Данилыч Никиту Зотова покличет.

Пока Пётр и волком зыркающий на чужака Меншиков облачались, тот начал вещать.

— Как я уже сказал, сейчас приведут двоих стрельцов с дурной вестью. Фёдор Шакловитый собирает в Кремль стрелецкие полки.

— Зачем? — дёрнул головой царь.

— Ты только не горячись, твоё величество. Он их пока только собирает, но ещё никуда не ведёт. И не поведёт, пока не соберёт.

— Куда поведёт?

— Сестра твоя Софья приказала сюда, на Преображенское вести. Супротив тебя и твоих преображенцев. До утра они не поспеют. Потому и надо тебе самому в Троицу ехать и полки свои потешные туда выводить.

Пётр рухнул на кровать, где спал, крутанул головой, как будто пытался освободить шею от чего-то сдавливающего её, и прохрипел:

— Алексашка, дай квасу...

Пока жадно пил, бешеным взглядом косился на спокойно сидящего на каком-то сундуке чужака. Кажется, его спокойствие передалось и царю: руки дрожать перестали.

Тем временем во дворе послышался какой-то шум.

— Кажется, лазутчики прибыли. Сейчас Зотов прибежит.

Тяжёлые шаги торопливо затопали по переходам... Голоса, вскрики... Алексашка, уже успевший одеться с двумя пистолетами стал у двери.

— Мин херц, сюда бегут...

Пётр тяжёлым взглядом глядел на дверь. Подбегают... У двери остановились... Дрожащий голос:

— Государь, проснись, беда...

— Мин херц, это Алёшка...

Алексашка откинул щеколду. Тяжело дыша, вошли Никита Зотов, босой, с белыми глазами, а за ним преображенцы — Алексей Бровкин и усатый Бухвостов. Втащили, будто это были мешки без костей, двоих стрельцов: бороды, волосы растрёпаны, губы отвисли, взоры блаженные.

Зотов, со страху утративший голос, прошипел:

— Мелнов да Ладыгин, Стремянного полка, из Москвы перебежали...

Стрельцы с порога повалились бородами в кошму и закликали, истово, как можно страшнее:

— О-ой, о-ой, государь батюшка, пропала твоя головушка, о-ой, о-ой... И что же над тобой умышляют, отцом родимым, собирается сила несметная, точат ножи булатные. Гудит набат на Спасской башне, бежит народ со всех концов...

— А ну прекратить юродствовать! Докладывай, как есть, без причитаний! — рявкнул поднявшийся на ноги в своём углу незнакомец.

— Господи помилуй! — крестясь, шарахнулся от него Зотов. — А это кто таков?

— Полковник Макс Отто фон Штирлиц, — шагнул в свет лампы Зотова незваный гость. — Ты, Ладыгин! Докладывай чётко, как положено военному!

Только тут Пётр толком рассмотрел страшилу. Ростом всего-то на полголовы пониже его, но в плечах чуть ли не вдвое шире. Не грудь — бочка, а кистью руки в странных перчатках с обрезанными пальцами спокойно лицо того же Никиты накроет. Что за одежда на нём, так и не понял: не кафтан, какая-то короткополая куртка, штаны длинные, без чулок, а башмаки, напротив, высокие, часто зашнурованные. На плечах чёрной куртки какие-то смешные хлястики, а на боку треугольная чёрная кожаная сумка непонятного назначения. На голове — скатанная понизу чёрная вязаная шапочка.

Чётко, по военному, не получилось. Всё срывался стрелец на причитания, да, глянув на полковника с измазанным чёрными полосами лицом, начинал повторяться. Но, в общем, всё сказанное ночным гостем подтвердили.

— И ещё государь, — кажется, отдышался Никита. — Лошади стрелецкие к воротам пришли. Двое стрельцов на них. Мёртвые. В ножи взяли. А лошади три.

— Я приказал, — кивнул фон Штирлиц. — То соглядатаи Шакловитого были. Должны были ему доложить, если ты, Пётр Алексеевич, из Преображенского уедешь. Третий жив. Прикажешь — приведут, при тебе допросят.

Царь зарычал и ударил кулаком по постели.

— Веди! Алёшка, встретишь!

Незваный гость куда-то в негромко воздух произнёс:

— Языка к палатам. Сдать бомбардиру Бровкину, Алексею Ивановичу.

А потом добавил:

— Поднимай преображенцев, Александр Данилович. Ты, Сергей Леонтьевич, собирай ближних государевых. Да и Никите Моисеевичу одеться не мешало бы. В Троицу выезжаем. Бомбардир, предупреди часовых, чтобы в таких же чёрных, как я, не стали палить.

— Всеми уже распоряжается, как своими! — вскинул голову Меншиков.

— Замолкни, Алексашка! Делать, как велено! — рявкнул Пётр.

— Только кремни от пистолетов забери, — протянул немец руку царскому фавориту. — Или пальцем стрелять собрался?

Меншиков что-то пробухтел себе под нос, забирая то, что делало их с царём оружие снова боеспособным, но всё зашевелилось. Поднявших панику стрельцов тут же выгнали взашей, Зотов, запалив лампы и позыркав глазами на невесть откуда взявшегося в царёвой спальне полковника, откланялся. А сам Пётр, путаясь пальцами в пуговицах кафтана, принялся сверлить совиными глазищами представившегося немецким дворянином.

— Для немца ты слишком хорошо по-русски говоришь, господин фон Штирлиц. И наряд у тебя не немецкий. Но и не русский. От кого прячешься?

— Так будет спокойнее, если меня за иностранца примут. Да я и впрямь не подданный Московского царства.

— Кому спокойнее? Тебе?

— Всем. Мне, тебе, твоим друзьям и врагам, шпионам иностранным. Всё узнаешь, государь. Но позже, когда не нужно будет со временем наперегонки гнаться. Нам потребно в Троицу раньше Софьи и её стрельцов попасть.

— Алексашке не доверяешь? Так я его вон прогнать могу.

— Его языка не опасаюсь. Верен он тебе. Вороват, но верен. И до смерти верен будет. Истину говорю: недосуг сейчас такой долгий разговор заводить. Вон, софьиного соглядатая уже привели, допрашивать его уже пора.

Обмочившийся от страха стрелец, за спиной которого маячили два одетых однотипно с 'немцем' чёрных изваяния, даже не запирался. Во всём признался: велено было им доложить Шакловитому, если царь со свитой или один куда-либо попытается выехать из Преображенского.

— Коня мне! — приказал Пётр.

— Дозволь и нам, государь, взять коней лазутчиков, чтобы тебя в дороге охранять.

— Может, ещё велишь оружия вам выдать? — ощетинил зубы в недоброй ухмылке Меншиков.

— Оружия у нас и своего достаточно, — похлопал немец по треугольной чёрной сумке на боку, из которой торчало что-то металлическое. — Нам коней надобно.

— Покажь! — заинтересовался царь.

Полковник расстегнул кобуру, чем-то щёлкнул, вынимая из штуковины какую-то часть, и протянул ему рукоятью вперёд явно творение сумасшедшего механика.

— Что сие есмь?

— Тоже пистолет, твоё величество. Только позволяет без перезарядки сделать двадцать выстрелов в цель, расположенную в ста шагах. И почти без грохота и дыма.

— Врё-о-от он, мин херц! — всунул нос Алексашка. — За сто шагов и из пищали не всякий стрельнуть может.

Немец забрал у царя механизм, несколько раз чем-то негромко щёлкнул, припал на колено. Трижды негромко, как будто ладонями, хлопнуло без пламени, а из торца бревна, освещённого факелом в полусотне шагов, брызнули мелкие щепки.

— Иди, Александр Данилыч, смотри, — усмехнулся ночной гость, убирая оружие в кобуру.

К стенке подклети зашагали все трое: царь, Алексашка и Бровкин. А следом подошёл и фон Штирлиц.

— Дай им стрелецких лошадей, Алёшка, — распорядился Пётр, водя пальцем по трём кучно расположенным пулевым отверстиям. — Выезжать пора.

2

Собирались быстро, но без паники. Потому и заводных лошадей взять успели. Но скакали без передышек, останавливаясь лишь затем, чтобы поменять притомившихся скакунов. И когда солнце заиграло на золотых куполах, уже были у Троицы.

Вымотались все. Но особенно — 'чёрные', как успел их уже окрестить Алексашка. По ним было видно, что не сильно они привычны ездить верхами.

И полковник, и двое его людей на одной из остановок, сделанных только чтобы напоить лошадей, смыли с лиц чёрные полосы. Теперь они походили не на чертей из преисподней, а на обычных людей. Полковнику на вид — лет тридцать пять, двое других лет на десять моложе. У всех по кобуре с многозарядными пистолетами, а у 'молодых' за спиной на ремнях и ещё какие-то механизмы с подстыкованными снизу кривыми коробками. В многочисленных разноразмерных кармашках чёрных жилеток что-то рассовано. У каждого по два-три воронёных ножа с чёрными рукоятями. И большие, напоминающие тесаки, и поменьше.

Все бритые. Головы стрижены так коротко, что можно подумать, будто они несколько дней назад их выбрили, но за это время щетина снова пробилась. И взгляды... Если 'молодые' смотрят как волки, то по фон Штирлицу видно: душегуб первостатейный. Для такого горло перерезать — как высморкаться.

Последние сомнения в том, что никакие они не немцы (и уж тем более — не бесовское отродие), развеялись на входе в Лавру, когда все трое перекрестились на купола. Как православные перекрестились, а не как лютеране или паписты.

Государя, едва держащегося в седле, сняли на землю и увели в келью архимандрита. Остальных принялись размещать в гостевых покоях.

После полудня, когда к Троице стали подтягиваться отставшие в дороге и посыльные от выступившего из Преображенского войска, немного посвежевший Пётр велел Алексашке кликнуть 'немца'.

— Пора тебе правду рассказать, Макс Отто фон Штирлиц. Или как там тебя на самом деле? Кто ты, что ты, зачем ты здесь.

— Долгий будет разговор, ваше величество. И не для лишних ушей, — глянул тот на Бухвостова, Бровкина и всё ещё утомлённого Зотова.

— Это мне решать, какие тут уши лишние, а какие нет.

— Ничего не имею ни против Алексея Ивановича, ни против Сергея Леонтьевича, но рано им такое знать. Рано! А Никита Моисеевич, пожалуй, нужен. Как лицо духовного звания.

— Прав ты, государь, — продолжил 'ночной гость', когда Бухвостов с Бровкиным вышли. — Настоящее моё имя не Макс Отто фон Штирлиц. Но лучше, если меня будут знать именно так.

— Может, и полковник ты липовый?

— Нет, полковник я настоящий. Кровью и потом это звание заслужил, — провёл 'немец' пальцем по шраму на скуле. И то, что не подданный Московского царства, тоже правда. И что приказ у меня и моих людей помочь тебе, правда.

— Чем вы втроём мне помочь можете? У Соньки все стрелецкие полки, которые она сюда ведёт!

— Никого она не ведёт, ваше величество. Не смогла она ни Москву по набату поднять, ни стрельцов должное количество собрать. А полк Лаврентия Сухарева не подчинился ей и ушёл к Троице.

— Откуда ты сие ведаешь? — подал голос Зотов.

— Сообщили мои люди из Москвы. Так что не трое нас, а больше. Но и не полк и пока даже не рота.

— Мне не сообщили, а тебе уже сообщили?

— Сообщат ещё, государь.

В дверь кельи постучали.

— Алексашка, разберись, что там ещё?

Меншиков метнулся, высунул голову в приоткрывшуюся щель, и через минуту захлопнул дверь.

— Гонец от Сухарева прискакал. Правду этот сказал! — кивнул он на 'немца'. — Не пошли за Софьей стрельцы. И Москва не поднялась.

Зотов с облегчением принялся креститься.

— Никита Моисеевич, возьми это почитать, — вынул 'фон Штирлиц' из кармана какие-то бумаги, обёрнутые чем-то прозрачным.

— Что это? — дёрнул жидкими усишками Пётр.

— Фрагмент 'Китежской летописи'. Легенда о граде Китеже, ушедшем вместе со всеми жителями под воду, чтобы не быть захваченным Батыем. Надо, чтобы моих людей считали предками жителей Китежа.

— Никогда не слышал такой легенды, — с интересом разложил перед собой листы дьяк.

— И не мог слышать. Эта летопись в сем мире появится только лет через восемьдесят. А в нашем она — далёкое прошлое. Да, да, Пётр Алексеевич! Правильно ты догадался: не от мира сего я и мои люди! Да только знать об этом пока должны лишь вы трое. Для всех остальных мы — либо немцы, либо потомки китежградцев, либо чудь белоглазая, решившая вернуться в верхний мир из мира подземного.

В наступившей тишине даже Зотов, с интересом 'глотавший' старообрядческую 'летопись', замер, глядя на псевдонемца. А тот улыбнулся и перекрестился, вытянув из-под одежд маленький серебряный крестик на серебряной же цепочке.

— Нет, Никита Моисеевич, не бесовскими кознями мы тут оказались. Если полагать, что даже наука развивается, благодаря Божиему промыслу, то, скорее уж, по Его воле мы из века XXI от Рождества Христова оказались в веке XIX. Потому и нет для меня секрета в том, что сейчас происходит в Москве и вообще в мире. Но знать о том, кто мы есть на самом деле, не следует пока никому, кроме вас троих: государя и двух его ближайших сподвижников, которые останутся ему верными до последнего своего вздоха, — повторился странный человек.

Алексашка с Петром молчали, а Зотов, беспрерывно крестящийся, шевелил губами, видимо, читая молитву.

— И когда тот последний вздох наступит? — мрачно глянул на 'немца' царь.

— В той истории, которую я знаю, у тебя, государь, он наступил почти через тридцать шесть лет. Теперь, надеюсь, ещё позже, поскольку умер ты, простудившись при спасении людей во время наводнения, а мы лечить такое очень горазды. Для Александра Даниловича — ещё позже, если сребролюбие его не сгубит. Ты, Никита Моисеевич, много старше их обоих, но и твой век будет дольше семидесяти лет, когда ты надумаешь жениться во второй раз. Вместе же вы превратите Россию в великую европейскую державу даже без помощи из грядущего. А уж с нашей помощью, мне мнится, и в такую, какой не будет равной во всём мире. Готовы вы, господа, к таким великим деяниям?

— Значит, получатся у меня все мои задумки? — воспрянул духом Пётр.

— Не все, но в моём мире равным тебе по деяниям русских царей не было. Мы же, ваши потомки, затем и посланы, чтобы помочь тебе в этих деяниях и предупредить твои ошибки.

— Не много ли на себя берёшь, говоря о царских ошибках? — нахмурился Меншиков.

— Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает, — парировал 'немец'. — А мы ещё и знаем, к чему привели те или иные действия Императора Всероссийского Петра Великого и Светлейшего Князя Александра Даниловича Меншикова, закончившего жизнь в ссылке в сибирском селе Берёзов.

— Алексашка? Светлейший Князь? — загоготал царь.

— Именно так. И получил он сей титул совершенно заслуженно, совершив немало великих подвигов во твою славу и славу России, государь.

И снова в дверь замолотили кулаком.

3

С прибытием обеих цариц — Натальи Кирилловны и Евдокии — и 'потешных' полков с артиллерией Троице-Сергиевская Лавра стала больше напоминать настоящий королевский замок, чем монастырь. Рядом с ним вырос полевой лагерь, в который с каждым днём прибывало всё больше воинов. Сновали командиры, строились и маршировали куда-то солдаты и стрельцы, скакали посыльные. Почти непрерывно заседал штаб, в который, помимо командиров 'потешных' полков и Лаврентия Сухарева, вошёл и 'полковник фон Штирлиц'.

Гордона и Лефорта новый фаворит Петра заинтересовал как своей необычностью, так и неожиданность появления (а пуще того — стремительным взлётом). Немецкий язык он знал неплохо, но его речь изобиловала совершенно непривычными для них словами и оборотами. Между тем, как удалось выяснить, род фон Штирлицев действительно существовал в Восточной Пруссии. Не вызывало сомнений и то, что незнакомец хорошо разбирается в военном деле, и ему доводилось 'нюхать порох'.

Тогда же среди солдат и стрельцов поползли слухи о таинственном древнем народе, который на Севере, в Перми Великой и Сибири называют кто чудь белоглазая, кто 'старые люди', кто 'сыбыры', кто 'сихиртя', а кто, на европейский манер, гномами. Сходились все эти сказки в том, что жил этот народ в диких местах и был искусен в добыче руды, драгоценных камней и изготовлении изделий из металлов. Не любили гномы-чудины чужаков, и когда переселенцев в их края стало слишком много, ушёл под землю. Теперь же чудь осознала, что пришло время вернуться и помочь русским людям превратить Землю Русскую в Беловодье, райское место, где все будут жить богато, сытно и безбедно.

Другие утверждали, что никакие это не гномы, а потомки жителей города кудесников Китеж-града, чудесным образом спасшегося от батыевых татар после гибели князя Георгия Всеволодовича в пучинах озера Светлояр. Так и жил сей град под водой, лишь изредка поднимаясь в утренние часы на поверхность пред взором чистых душой людей. Пока не пришло время помочь государю Петру Алексеевичу одолеть недругов и воссесть полновластным правителем на российский престол.

— Дьяку Никите Зотову послы китежградцев принесли старинную летопись с описанием этого чуда. И теперь те послы с государем решают, как ему беззакония Софьи одолеть! — вещали 'знающие люди' у лагерных костров.

Командиры, делая загадочные лица, ни подтверждали, ни опровергали эти байки. 'На всё воля Божья', — крестились они, явно что-то скрывая. Чем ещё сильнее подстёгивали фантазии простых воинов. Монахи же лишь подтверждали, что Зотов знакомил монастырское начальство с какой-то новообретённой летописью. А вот с какой — неведомо.

Эти слухи вместе с приказом Петра прибыть в Лавру командирам стрелецких полков с десятью стрельцами при каждом из них приполз и в Москву. Где в бессильной ярости металась царская сестра. Она под страхом смертной казни запретила исполнять повеление младшего брата, но против расползавшихся, как лесной пожар, слухов не могла ничего поделать. В результате после следующего указа, написанного 25 (а не 27, как знал 'фон Штирлиц') августа, почти все стрелецкие полки, повинуясь царской воле, ушли из столицы к Лавре. Уехал в Троицу и патриарх Иоким. Уехал мириться, да так и не вернулся в Москву.

Приходящих в Лавру Пётр встречал в русских одеждах, одарял чаркой водки, приободрял словом. Молодой, горячий, он рвался с боем взять Москву и покарать всех не подчинившихся. Лефорту и 'фон Штирлицу', которому царь, к удивлению всех прежних приближённых, сильно благоволил, едва удавалось его сдерживать.

Такой взлёт нового фаворита, тоже прикрывшего свои странные одежды епанчой 'преображенского' цвета и поменявшего вязаную шапочку на офицерскую шляпу, вызвал немало пересудов. Тем более, в отличие от прочих офицеров, он не носил за поясом громадных пистолей. Хотя шпагой не брезговал. Доброй шпагой, металл которой имел те же узоры, что и дамасская сталь. В таком же наряде теперь щеголяли и двое подручных 'немца', заодно с Меншиковым не отходившие от царя ни на шаг. Только вид имели не такой воровской, как их начальник, да сло́ва из них вытянуть было невозможно.

Пробовали расспрашивать Алексашку, да тот при расспросах приобретал загадочный вид кота, наевшегося сметаны:

— Разное люди бают, да верить не всем можно...

Но так с теми, кто титулован. Людишкам попроще так и вовсе отреза́л:

— Меньше знаешь — крепче спишь.

Но заметили, заметили, что к 'фон Штирлицу' уважителен Меншиков. Не меньше чем к другим ближайшим военным соратникам юного государя, Гордону и Лефорту.

Попытался он помыкать штирлицевскими подчинёнными, да тут же получил укорот:

— Тебе, Данилыч, Карл и Фриц не холопы. Вы хоть и делаете одно дело — государя охраняете — да только ими можем распоряжаться лишь я и сам Пётр Алексеевич. Лучше бы поучился у них, чем чваниться особыми отношениями с его величеством. Случись беда, не особые отношения нужны будут, а умение с оружием обращаться: шпагой владеть и стрелять метко.

Не просто высказался, а ещё и организовал тренировки в стрельбе, для чего присмотрел в окрестностях Лавры укромное местечко, где и принялся учит Петра и Алексашку стрельбе из пистолетов, подобных тем, которыми были вооружены сами. Отличие — только в отсутствии накручивающегося на ствол круглого цилиндра, отчего пистолет стал вдвое короче, но грохота при выстреле из него добавилось.

Падкий на все механические новинки царь чуть ли не бегом помчался стрелять, когда 'немец' его позвал. И долго дивился на кучку железок, в которую превратилось разобранное оружие. А потом увлечённо тренировался собирать и разбирать его, нервно реагируя на первые неудачи.

Всё в том оружии было непривычно. И заряжать его нужно было не со ствола, и затравку на полку не надо подсыпать, и ждать, пока от вспыхнувшей затравки произойдёт сам выстрел. И едкий пороховой дым не заслонял обзора после выстрела. Понравилось как Петру, так и Меншикову то, что целиться надо не по стволу, а через специальную прорезь по шпеньку на конце ствола, именуемому мушкой. Смутил несерьёзный калибр, но, по словам 'фон Штирлица', этот недостаток компенсировала скорость омеднённой пули весом полтора золотника, позволяющая пробивать хоть кирасирский доспех, хоть кольчугу, на расстоянии в тридцать шагов. И руку отдачей не 'сушило'. А уж меткость стрельбы...

Горячий государь торопился, дёргался, поэтому с десяти шагов не все его выстрелы сначала попадали в дерево, выбранное в качестве мишени. Алексашка же быстро сообразил, что, говоря словами 'немца', 'спешка потребна только при ловле блох да при поносе', и уже со второго подхода к огневому рубежу (тоже выражение новоявленного фаворита) его попадания уложились в круг, диаметром в поллоктя. Но со временем азарт Петра Алексеевича схлынул, и он тоже перестал мазать мимом толстенного тополя. А когда это случилось, 'Максим Максимович' самолично повесил кобуру из лёгкой, но очень прочной ткани на его шпажную перевязь на место прежнего громоздкого кремнёвого пистоля.

Ещё более необычным, просто невиданным, стало то, что 'заморские' пистолеты могли стрелять непрерывно: нажал на спусковой крюк, и все двадцать пуль, одна за другой, в течение двух вздохов улетят в цель. Или мимо неё, потому как пистолет при этом сильно рвался из рук, и требовалась много сил и сноровки, чтобы удержать его в нужном направлении.

— Такое потребно, если нет времени по одной пуле садить, — объяснял 'немец'. — И если патронов не жалко.

Тех самых мелких бочоночков, плоских с одного конца и круглых с другого, в которых и пуля, и заряд бездымного пороха уже заложены.

— Фузею такими патронами можно снарядить? — загорелись глаза государя.

— Фузею нельзя. Её конструкция такого не позволяет. А вот специальное ружьё под готовый патрон сделать можно. Только не люди должны будут стволы к тем ружьям точить, а специальные машины, именуемые станками. Нето́ пуля в стволе либо болтаться станет, либо застревать. Да и патроны изготовить — очень непростое дело. Тут собственной пулелейкой под каждый ствол не обойтись.

— У вас же делают!

— Делают. Только мы на три с лишним сотни лет вперёд ушли, а первые такие патроны здесь делать научатся почти через двести лет. Если мы не поможем. А помимо умения, надо много железа, чугуна, меди, свинца. Порох, конечно, можно и дымный использовать, но и для него сера и селитра нужны. Да столько, что селитряными ямами всю страну охватить придётся. Но самое главное — деньги: серебро, золото. Много серебра и золота.

Пётр приуныл: туго на Руси со златом-серебром. О чём прямо и сказал.

— Всё есть! И золото, и серебро, и камни драгоценные: лалы, смагарды, яхонты и прочее, прочее, прочее, включая диаманты-алмазы.

— Да не бреши! — вырвалось у Меншикова, а глаза его жадно загорелись.

— Брешет пёс, Александр Данилович! Близ Нерчинского острога руды великие серебряные и свинцовые уже нашёл боярский сын Шульгин, завод там надо срочно ставить, и будет у России своё серебро. Много серебра, до шестисот пудов в год там можно добывать. И на реке Белой на Алтае такая руда есть. И в уральской меди серебра и золота полно, только умей их выделить из него. А мы умеем! Золота на Урал-камне видимо-невидимо: мы двести пятьдесят лет добывали, и всё добыть так и не сумели. Как и каменьев драгоценных. Железные руды там так хороши, что 60 пудов чугуна из 100 пудов руды выплавить — рядовое дело. И самородный каменный уголь там есть, и нефть, называемая сейчас земляным маслом.

— А оно-то нам на что? — пожал плечами Алексашка. — Разве что, оси тележные вместо дёгтя мазать.

— А не скажи! Лет через двести войны ужасные начнутся за обладание этой 'смазкой для тележных осей'. Потому как это ещё и свет, и тепло, и топливо для разных самодвижущихся механизмов. Да и кобуры ваших пистолей как раз из продуктов переработки нефти сделаны. В общем, совсем недаром через пятьдесят лет один крестьянский сын, ставший российским академиком, скажет: 'Богатствами Урала и Сибири могущество российское прирастать будет'.

— Мужик? Академиком? — недоверчиво нахмурился царь.

— Мужик. Академиком. А чему ты дивишься, Пётр Алексеевич? Мало ли ты нашёл даровитых мужиков, уже проявивших себя? Вон, Алёшка Бровкин тебе пример! Беглый холоп боярина Волкова. Скоро это семейство тебя ещё не раз удивит. Да и разве бояре первых русских князей не из мужиков вышли? Достижения твои грядущие во многом станут возможны, ежели ты не только на бояр опираться будешь, но и умных, толковых людей простого происхождения привечать да поддерживать станешь. Как, вон, Алексашку того же.

4

Силы Софьи таяли, как снег под ярким весенним солнышком. А её младший брат день ото дня становился сильнее и сильнее. Но хуже всего то, что ни на одно письмо, посланное ему не отвечал. И тогда она решилась на отчаянный шаг: одна, только с дворовой девкой и небольшой охраной поехала в Троицу, надеясь, что Бог не выдаст, младший брат не казнит... Только не пустили её к Лавре. В селе Воздвиженском, всего в десяти верстах от Троицы, остановили её карету стрельцы и, сколько она ни требовала, дороги не освободили.

Туда, в Воздвиженское, к ней приехали сначала стольник Бутурлин, а потом и князь Троекуров с указом Петра: 'велено тебе, не мешкав, вернуться в Москву и там ждать его государевой воли, как он, государь, насчёт тебя скажет. А настаивать станешь, рваться в Лавру, поступить с тобой нечестно'.

Возвращение в Москву было триумфальным. И грозным: по дороге стояли колоды с торчащими из них топорами палачей. Так грозился молодой царь неверным подданным расправиться за измену. Да только грозился: изменников казнили совсем немного, только самых злостных, в число которых попал Федька Шакловитый. Саму же Софью постригли в монахини, а её фаворита Василия Васильевича Голицына лишили имущества, боярского чина (но не княжьего титула) и отправили в ссылку под Архангельск.

В Кремле Петра встретил старший брат Иван, человек болезненный и робкий. Встретил по-братски, но в государственных делах больше не стал участвовать, предавшись делам собственной семьи. Хоть формально и остался соправителем.

Били челом молодому государю стрельцы-изменники, просили хоть сейчас послать их на войну, только не разорять, не казнить. И Пётр Алексеевич согласился.

— Быть посему! Всех, оставшихся верными сестрице моей Софье сверстать в единый пехотный полк, которому размещаться близ Измалово. И командиром оного полка быть полковнику фон Штирлицу. А поскольку те стрельцы показали себя переменчивыми — то нашим, то нашим — мундиры носить им пятнистые, зелёно-жёлто-коричневые, дабы всем видна была их переменчивая суть. Окончательно прощу сих ненадёжных стрельцов, токмо ежели они отвагой заслужат своё прощение.

Унижение? Да, унизили гордых стрельцов. Только понимали они, что могло бы быть и хуже: больно уж крутёхонек нрав у нового царя-батюшки. Делать нечего, пришлось оставлять московские избы, базарные лавки, чад с домочадцами, да отправляться в село Измайлово. Где прямо глухой осенью начинать строить деревянные (пока) казармы.

Новый полковник Максим Максимович при первом же знакомстве вызвал у бывших стрельцов, разжалованных в простые пехотинцы, оторопь: больно уж жесток ликом, ни слова поперёк не терпит даже от стрелецких сотских и десятских. И подручных набрал под стать себе: по-русски говорят чисто, имена у них по большей части русские, да только речь их какая-то... не совсем русская.

Пока казармы не готовы, расставили на лугу близ Строкинского укрепления огромные зелёные палатки на тридцать человек каждая. Хорошо, хоть в каждой печка чугунная, чтобы не замёрзнуть промозглой осенью, да наспех сколоченные двуярусные топчаны с тюфяками, набитыми соломой: от холодной земли не простынешь.

Тридцать человек в палатке — взвод. Четыре взвода — рота. Три роты — баталион. Три баталиона с пушкарями, сапёрами, обозом и прочими вспомогательными частями — полк. Измайловский по месту нахождения. Всего тысяча шестьсот человек и пятьсот лошадей. На каждые двести пятьдесят человек — банная палатка и кухонная палатка. На каждую роту — оружейная палатка. На каждый баталион — ещё и штабная.

Хождение по лагерю — только строем или бегом. За соблюдением сего правила следят звери дикие, называемые старшинами. Их издалека видно: одежда чудна́я, на голове пятнистая шапочка с оттопыренной вперёд над глазами полочкой. Кафтан тоже пятнистый, совсем короткий, до середины задницы, перепоясан широким ремнём. Зато с множеством накладных карманов. И штаны пятнистые, бесформенные, заправленные в короткие чёрные сапожки. По зубам за неподчинение не бьют, но замордовать могут, заставляя приседать или лёжа отжиматься от земли. Слово против — наряд вне очереди на тяжёлые работы. Особо непокорным — арест в 'холодной'. А всему десятку, теперь называемому отделением, ещё и наказание — либо строем приседать или отжиматься от земли до изнеможения, либо дважды оббежать вокруг лагеря. У кого сил не хватает, тех тащат на себе те, кто поздоровее. А уж с теми, из-за кого пришлось всему отделению, взводу или даже роте через эти муки пройти, потом невинно наказанные 'по-свойски' потолкуют.

Да и вообще каждое утро все, кроме стоящих в наряде, перед завтраком обязательно бегут круг вокруг лагеря, а потом приседают, отжимаются, руками и ногами машут, как велят старшины. Правда, не до изнеможения, как при наказании.

Для попавшего в Измайловский лагерь служба начинается со стрижки головы, бритья бороды и бани. Кто-то пробует возмущаться, что не позволит так надругаться над своим лицом, так им сразу разъясняют: не к тёще на блины прибыли, а в полк, куда царь-государь условно помилованных собирает. А значит, если кто не согласен, может отказаться от службы в нём и добровольно отправиться на каторгу.

— На Урал-камне потребность в каторжанах большая, там всех желающих лес под заводы валить, руду кайлом долбить да по пояс в воде плотины строить принять готовы. И их самих, и их баб с детишками, — сразу объявил полковник.

А его слова старшины, принимающие пополнение, не устают повторять.

Некоторые, правда, ворчать пробовали:

— Неча нас каторгой пугать. Али мы тут лес не валим, ямы не копаем?

— Только там всё это будете делать ещё и в кандалах!

Лес валят бывшие стрельцы, ямы копают, камень кладут — казармы себе строят. Первое задание — каждой роте свою казарму до снега построить. Кто не успеет — будет в холода в палатке жить, пока дело не закончит, палатки не свернёт, а печки и топчаны из них в казарму не перенесёт.

Едва роты стали переезжать в казармы, как их принялись переодевать в новую форму. Такие же пятнистые короткие кафтаны, штаны и просторные чёрные сапоги почти до колена с толстыми портянками. Вместо шапочек с полочкой выдали зимние треухие шапки из неизвестного меха. 'Из искусственной чебурашки', как смеялись старшины. Под кафтаны-гимнастёрки полагалась тёплая нательная рубаха, под штаны такие же тёплые белые кальсоны. Как парадная верхняя зимняя одежда полагались длиннополые коричневые кафтаны 'из верблюжьей шерсти', называемые 'шинель', как повседневная — короткий жёлтый стёганый, наподобие татарского тегиляя, ватный кафтан. И тот, и другой подпоясывались всё тем же широким ремнём с тяжёлой бляхой с выпуклой звездой. Вроде внешне кожаные ремни, а с внутренней стороны видно, что это что-то совсем другое, совсем не кожа.

Сапоги тоже необычные. Мало того, что на левую и правую ноги разные, так ещё и подошва с каблуком не кожаные, а сделаны из какого-то чёрного упругого материала непонятного происхождения. У самих сапог только пальцы, начало стопы и пятку прикрывает толстая кожа. Всё остальное — тоже похожий на неё, но какой-то слоистый материал, который старшины называют 'кирза' или (со смехом) 'шкура молодого дерматина'.

Форма у всех однообразная, не посмотрев на наплечные планки, именуемые погонами, и не разберёшься в звании. Если погон гладкий, без каких-либо знаков, то это рядовой боец. С одной поперечной нашивкой — ефрейтор или 'старший солдат'. Такой или тот, что носит три нашивки (сержант), командует десятком, иначе называемым отделением. Старшины, у которых широкая нашивка идёт вдоль погона, командуют взводом, тридцатью солдатами. Полуротой из двух взводов командует подпоручик с двумя маленькими звёздочками на погонах. Ему помощник — прапорщик — носит по одной звёздочке. Ротой — капитан с четырьмя звёздочками. Ему помогают поручики с тремя. У майора, командующего баталионом одна большая звёздочка. У полковника три больших, а у его штабных, подполковников, по две больших.

Помимо погонов у шинели и ватника есть ещё и петлицы по уголкам ворота. По ним определяют, к какой службе приписан бывший стрелец. Звёздочка внутри лаврового венка — стрелки. Скрещенные пушечные стволы — пушкари. Подковка — конный эскадрон. Колёса с крылышками — обоз. Скрещенные молнии — посыльные. Два скрещенных топора — сапёры. Змея, обвившая чашу — лекари. В общем-то, понятно, но непривычно.

Позже командиры взводов обещают, что стрелков и пушкарей перевооружат, но пока до этого дело не дошло: надо строить дальше. Столовые, совмещённые с кухнями, на каждый баталион, штабные помещения баталионов и полка, амбары для хранения продовольственных и огневых припасов, дровяные навесы, тёплый лазарет. Какие-то непонятные 'классы', 'полосу препятствий' и 'гауптическую вахту'.

С вселением в казармы строительная суета чуть уменьшилась. Теперь на общеполковые стройки отряжалась лишь часть стрелков баталиона, а остальных старшины занимали бесконечной шагистикой.

Оказалось, не такое уж простое дело — держать на ходу строй, шагать в ногу всем взводом и даже ротой, равняться и перестраиваться по команде. Но со временем стали привыкать. И опять нерадивые занимались больше других, а если и это не помогало, то за них отдувались всё отделение и весь взвод.

Едва у всех стало более или менее сносно получаться, как случился переполох: в предобеденное время, когда стрелкам дали время привести себя в порядок перед обедом, по казармам пробежали посыльные, и откуда-то объявившиеся ротные командиры приказали строиться на очищенной от снега площадкой, где всё утро занимались шагистикой. Строиться поротно и побатальонно.

Причина переполоха выяснилась быстро: из закрытых санок, подъехавших прямо к плацу, выгрузилась долговязая фигура государя в сопровождении неизменных Меншикова и двух царских телохранителей Карла и Фрица.

— Полк! Равняйсь! Смирно! Равнение на средину! — зычно, так что стало слышно всем скомандовал фон Штирлиц, вскинул ладонь правой руки к каракулевой папахе, прижал левую к поле́ серо-голубой шинели и, чётко печатая шаг, направился навстречу царю.

Замер в трёх шагах перед ним и так же громко проорал.

— Ваше величество! Измайловский полк для вашей встречи построен!

Пётр несколько секунд молчал, и лишь после того, как полковник пошевелил губами, что-то ему подсказывая, произнёс:

— Вольно!

— Вольно! — рявкнул командир полка, чётко, как машина, опустил правую руку и отступил в сторону, пропуская царя.

Тот, сопровождаемый полковником и свитой дошёл примерно до середины плаца, остановился, развернулся лицом к полку и громко поприветствовал:

— Здравствуйте, измайловцы!

Пауза в несколько мгновений для глубокого вдоха, и вот уже строй гремит могучим рёвом:

— Здравия! Желаем! Ваше! Вели-чес-тво!

Царю понравилось, и он рассмеялся, шутливо демонстрируя, что его этот рёв даже немного оглушил.

— Ай, молодцы, измайловцы!

— Рады! Стараться! Ваше! Вели-чес-тво!

Зря, что ли, командиры учили бывших стрельцов, как надо отвечать на приветствие и похвалу?!

Потом под барабанный бой батальоны поротно прошли мимо отступивших к краю плаца царя с небольшой свитой и своего командира. Прямиком к своим столовым, где разошлись обедать.

К всеобщему удивлению, царь и сопровождающие тоже изволили откушать в обычной батальонной столовой. А поскольку фон Штирлиц с первых же дней особое внимание уделял тому, чтобы его подчинённых кормили сытно и вкусно, остался доволен и обедом.

— Удивил ты меня Максим Максимович! — похвалил он полковника. — И лагерь с умом отстроил, и порядок навёл. Полтора месяца прошло, а стрелецкую вольницу и не узнать. Мне даже показалось, как-то окрепли они.

— Плохо ещё всё, государь. Полковой городок не достроен. Дисциплина всё ещё хромает. Строевая подготовка — на начальном уровне. К боевой подготовке даже и не приступали и не приступим, пока учебные классы не достроил.

— Грамоте, что ль, собрался их учить?

— И грамоте тоже. Но главное — устройству оружия, приёмам стрельбы из него, взаимодействию в бою. Знакам, сигналам, которыми скрытно обмениваться придётся. Много чего надо сначала в теории изучить, а потом уже и на практике познавать. Иначе такого натворят, что сами не рады будем. Разве можно неучам сложное оружие доверять? Сломают же в миг! Как у нас говорят, дал дураку Бог уд стеклянный, а он не только разбил его, но и сам порезался.

Так царь хохотал с сих слов, что слёзы на глазах выступили.

— А есть уже то оружие?

— Прислали несколько ящиков ружей на испытание и для обучения.

Однозарядная драгунская 4,2-линейная винтовка Бердана государю понравилась своей скорострельностью и точностью боя. Ещё бы! Торец чурбака, толщиной в пядь, установленный в качестве мишени в двух сотнях шагов, он уверенно поражал с десяти выстрелов из десяти. Из обычной же фузеи за это время можно было сделать лишь один выстрел. Хоть дым от выстрела, в отличие от подаренного 'фон Штирлицем' пистолета, и был, как у обычного для этого времени оружия, но за время перезарядки его успевало отнести даже слабым ветром.

— Я к тебе, полковник, не только за этим приехал, — признался Пётр. — Как ты и просил, приговорили мы с боярами разрешить вам, 'чуди белоглазой', покупать у башкирцев и вогулов их земли на Урал-камне для добычи железной и медной руды. Соборное Уложение не разрешает это делать только подданным Москвы, а вы как бы чужие. Очень нам медь, чугун и железо нужны для грядущей войны с турком за выход в Чёрное море. Но пуще того золото нужно. Как ты и говорил — половину добытого вы забираете, половина в казну идёт. Но проверять, как сие делиться будет, мои, государевы люди станут. А вот с башкирцами сами договаривайтесь о покупке земель. Царь Иван Васильевич, именуемый Грозным, их многими льготами наградил, когда они под его руку пошли, потому и решать им, продадут они те земли или нет, им. Пушки с ядрами, что отольёте, да ружья, что сделаете, все без остатка купим. Железо кованое — по потребности закупать станем. А всеми остальными железными и медными изделиями можете торговать беспрепятственно.

Подумал чуток и добавил.

— Карт тех мест у нас нет, поэтому, как заявку станете подавать, чертежи тех мест прикладывайте.

— Будут тебе, Пётр Алексеевич, самые наиподробнейшие карты тех мест. С самыми мелкими речушками озерками и горками. Ещё до Рождества будут. Захочешь — так и вовсе атлас всех твоих владений сделаем. Но уже к Пасхе. Только не всё это. Людей надо. Много людей. Вели всех воровских людишек за Камень на Верхотурье гнать, а там уже мы их имать будем на работы. Да дозволь охотников на золотодобычу вербовать в тех местах, где крестьяне в нужде живут. Чем больше набежит, тем скорее золотишко в казну потечёт.

— Побегут ведь на золото холопы от бояр!

— Побегут. А ты лови. Да только прикажи тех удачливых, кто за Каму-реку уйти успел, не ловить. И бояр успокоишь, и Урал-камень с Сибирью заселяться скорее станут. А захотят бояре золота, так и сами дозволят своим холопам на прииски отходить за золотой выкуп. Может, кто и сам за Камнем заводы ставить пожелает.

Тоже о чём-то подумал и добавил.

— Будешь в Туле, присмотрись к оружейнику Никите Антуфьеву Демидову сыну. Не только как мастер даровит он, но ещё и хватка у него есть. Много они с сыном у нас заводов по Уралу наставили. Может, пусть пораньше это делать начнёт? А мы ему в этом поможем.

5

Всю зиму по Москве промышляла шайка Овдокима хромого. Иуда кошельки подрезал, черноволосый да черноглазый Цыган, страшно закатив глаза, слепым прикидывался, а бывший кузнец Кузьма Жомов изображал юродивого с падучей болезнью. Когда на еду хватало, а когда и на штоф с водкой. Да как снег стал сходить, объявил Овдоким:

— Надо нам, братцы, из Москвы утекать. Царь порядок в городе наводить стал, как поймают нашего брата, так и волокут в Разбойный приказ. А там сказ недолог: в кандалы, да за Урал-камень.

— Куда утекать-то? — тряхнул чёрными кудрями Цыган.

— Туда, за Урал-камень и утекать, на вольные земли.

— Ты, вроде, Овдоким, умом твёрд, а такое предлагаешь, — не понял главаря Кузьма. — Людей туда в кандалах гонят, а ты хочешь, чтобы мы добровольно пошли.

— В том-то и разница, что они в кандалах, а мы по своей охоте. Слышал я давеча, как два стрельца промеж собой шушукались. Говорят, там, за Камнем чудь белоглазая царю речку богатую открыла.

Про чудь белоглазую, вышедшую недавно из-под земли, на Москве ещё с лета судачили. Мол, давным-давно она от православных в пещеры ушла, чтобы своими богатствами несметными не делиться. А теперь вот не только наружу выбралась, так ещё и богатствами с людьми русскими собирается поделиться. И всё потому, что правят теперь чудинами потомки князя Георгия Всеволодовича, вместе с чудесным градом Китежем, спасшиеся от Батыя на дне озера Светлояр.

— Толи Мыяс называется, то ли Нияз. Да только на берегах той речки песка золотого видимо-невидимо. С десяти пудов песка фунт золота добыть можно. Царь туда хотел охотников призвать, да бояре жадные на ту речку лапу собрались наложить. Холопов отправляют, чтобы те золото мыли, да им в сундуки ссыпа́ли.

— Да где ж ту речку Мыяс найти? — загорелись чёрные глаза Цыгана. — Я б туда пошёл счастья попытать.

— Так тебя туда и пустили! — махнул рукой Овдоким. — Тоже в кандалы, да под стражу. Золото, конечно, посмотришь, да только тебе оно не достанется, а всё боярам утечёт. А вот другое дело, ежели мы с вами не мыть в кандалах его станем, а... попросим им поделиться тех, кто его на Москву повезёт. Хорошо так попросим.

— С пустыми руками попросим? — хмыкнул Иуда.

— Зачем с пустыми? Найдём там, за Камнем, что в руки взять. Главное — по Государевой дороге из Соли Камской до града Верхотурье добраться да вызнать, где дорога на ту речку то ли Мыяс, то ли Нияз.

— А в Соль Камскую как пройти? — заинтересовался Жомов.

— Бывал я в Вятке. Не совсем по своей воле, но бывал, — признался Овдоким. — Вот оттуда и есть сухой путь на Соль Камскую. А если водой, то от Казани плыть надо.

— Да кто ж нас водой повезёт? Без денег-то.

— Птахи божьи тоже не сеют, ни пашут, Иудушка, а всегда сыты, — повторил хромой свою любимую присказку. — Путь до Казани долгий, да и сам тот город богатый. Нешто не найдём, как кроху малую на переправу по Каме-реке собрать?

Как оказалось, не одни они про речку Мыяс слышали. Кого они только по дороге в Казань не встречали: и мастеровых разорившихся, и холопов беглых, норовящих в лес юркнуть, как на большаке замаячит кто-либо в стрелецкой форме, и таких же, как они сами, лихих людишек, и мастеровых, свербованных царёвыми людьми.

Пригляделся Овдоким к последним и смекнул, что с ними держаться надо. Вербовщикц посулили добрые деньги за каждого, кого он в Соль Камскую приведёт да по Государевой Дороге дальше отправит. Вот и не давал никого из своих в обиду. Да ещё какой-никакой харч артельщикам выставлял в счёт 'подъёмных' денег, что им должны в Соли Камской выдать, а Овдокима хромого к себе на телегу пустил. Не растолстеешь с тех харчей, но и с голоду не помрёшь.

А в Казани загнал вербовщик всю артель на соляную пристань баржу разгружать:

— Как разгрузите, так на ней дальше и отправитесь. Бечевой её потащите с товарами в Соль Камскую. За то вам и пропитание от хозяина баржи будет, и мне долг за кормёжку от Москвы вернёте.

Ватажники и тому рады были: получалось, забесплатно они из Москвы до Государевой Дороге путешествуют.

Из Овдокима с его клюками, конечно, бурлак никакой, но и тут он устроился: кашеварить на артель и пассажиров баржи. Больше всего удивило то, что после Казани беглых холопов почти не ловили.

— Указ царя-батюшки таков: кто из беглых по Государевой Дороге за Камень пошёл, тот вольным считается. Ежели, конечно, их барин туда не послал на отхожий промысел.

Про речку Мыяс вербовщик тоже слышал.

— Золота того я сам не видел. Сказывают, там только-только старатели сейчас начинают работать. Но чудины божатся, что много там его. И не только там, но и по другой речке, Исеть называется. Кто-то верит им, кто-то не верит. Потому одни золото мыть навострились, другие хлебушек в зауральских степях растить, кто-то на строительстве медных да железных заводов работать.

— А места там какие?

— Не ходил я за Камень. Но люди из Соли Камской сказывают, что безлюдные. Гор много, леса много, воды много. Особенно озёр рыбных. А вот людишек, считай, нет. Только башкирцы кочуют, да где-то далеко к югу, в степях, киргизские татары.

— А чудь эта белоглазая? Откуда взялась?

— Из-под гор, вестимо. Они в этих краях ещё до вогулов жили, и когда те пришли, чудь под землю ушла. И русские люди, и вогулы их старые рудники часто находят. А тут вышли чудины на белый свет, послов, говорят, к царю прислали.

— То я и в Москве слышал. А какие они?

— По зиме в Соли Камской был, видел их. Люди как люди, только одёжка у них чудна́я. Даже по-русски говорят. Только я тебе такое дело скажу, — наклонился к уху Омельяна вербовщик. — Зря вы намылились за золотишком. Вы на ту речку золотую токмо к осени доберётесь: почти триста вёрст от Соли Камской до Верхотурья идти. Потом ещё триста с гаком до золотых приисков. Только времени и останется балаган себе поставить на зиму, а вот золото намыть нисколько не получится. Ежели, конечно, очень уж сильно не подфартит. Чем питаться зиму будете? Она ведь там долгая, почти полгода. Те чудины очень ценят мастеровых, умеющих с железом работать. Да и руду копать тоже круглый год можно. Может, на зиму вам в рудокопы и кузнецы пойти? А там по весне можно будет и золотишко помыть.

Не стал Овдоким ему рассказывать, что золото они другим способом добывать собрались, но над словами о том, где зимой еду брать в безлюдных местах, сильно задумался.

6

Перед началом весенних войсковых учений в Преображенском, проходившим 'под легендой' войны польского короля с королём 'стольного града Прешпурга', Пётр ещё раз приезжал в Измайловский лагерь. Наблюдал, как бывшие стрельцы, а ныне 'штрафники', учатся военному делу 'настоящим образом', как завещал Ленин. Долго расспрашивал 'фон Штирлица', что дают этим непонятные физические упражнения, которые они выполняют по утрам, и бесконечные прохождения полосы препятствий.

Несмотря на то, что полковник старался брать в Измайловский полк тех, кто не старше 25 лет, здоровья, чтобы успешно выполнять все нормативы, хватило не всем. Таких не гнали прочь, а перенаправляли в обозники или сапёры, к которым требования установили пониже. Немало за зиму появилось и покалеченных. И если полученная травма не позволяла им служить дальше, то их списывали со службы. Таковых к концу марта набралось под семьдесят человек. Но не просто вбрасывали на улицу, а из личных средств полковника выплачивали половинное жалование. А то и работу при полку находили: кто хомуты обозным лошадям тачал, кто дрова в казармы возил, а кто и кашеварил в домах господ офицеров.

То, что солдатам нового полка постоянно вдалбливали в головы их особый статус 'условно прощённых', помогало избавиться от серьёзного недовольства. А когда отличившимся стали разрешать трёхдневные увольнения в Москву к семьям, это и вовсе подстегнуло усердие. Хотя, конечно, кое-кому повезло с тем, что их семьи кто снял, а кто купил избёнки в недалёком от казарм селе Строкино, и теперь мог видеться с мужьями и отцами чаще остальных. Полковник даже разрешил для таких суточные увольнения раз в десять дней. Если не имелось взысканий. В общем, всячески старался демонстрировать, что он сам и его офицеры не только строги, но и справедливы, что заботятся о подчинённых.

Заметили это практически сразу, когда оценили, что питание в полку не идёт ни в какое сравнение с тем, как стрельцам приходилось питаться в походах. Настолько, что даже сами офицеры не брезговали питаться из солдатской кухни. А уж когда прознали, что полковник даже получивших увечье не бросает, то с пущим усердием стали его приказы исполнять.

Дошло дело и до боевой учёбы, начавшейся с изучения главного оружия стрелков — однозарядных ружей с уже готовыми патронами и винтовыми нарезами в стволе, винтовок. Они сначала показались сложными в сравнении с привычными фузеями, но все быстро привыкли к этому и нахваливали скорострельность, удобство и пробивную способность: на двух сотнях шагов пуля пробивала восемь дюймовых сосновых досок.

Качественно поменялось оружие, а следом за ним стало возможным поменять и тактику. Даже привычная всем стрельба плутонгами давала просто немыслимый результат: уже не нужно было меняться местами тем, кто только что произвёл выстрел. Пока стреляющие с колена перезаряжают винтовку, делает выстрел стоящая в полный рост шеренга. Пока вставляют новый патрон стоящие, гремит залп 'коленопреклонённых'. То есть, рой пуль летит в противника каждые пять-семь секунд. А если учесть, что по плотному строю можно стрелять даже дальше, чем на полверсты, то к тому моменту, когда враг приблизится на расстояние выстрела из фузеи, у него стрелять станет некому.

Это в обороне. В наступлении давали залп стреляющие с колена, затем залп стоящие. Потом обе шеренги, включая перезарядившихся 'коленопреклонённых', делали десять быстрых шагов вперёд, и пока вёлся огонь с колена, перезаряжались стоящие. И снова перекат на десять шагов.

В осаде или при угрозе артиллерийского обстрела каждая рота умела двигаться и рассыпным строем. Пока из положения лёжа палил из ружей первый взвод, второй перебегал на десять-пятнадцать шагов, чтобы упасть наземь и дать залп, прикрывая перебежку третьего взвода. И так по кругу.

Учили бывших стрельцов 'зачищать' узкие городские улочки, прикрывая перебежки товарищей, штурмовать дома с засевшими в них врагами. По принципу 'сначала входит граната, а потом ты сам'. Таких 'чугунных яиц' с вкручивающимся легко зажигающимся от трения запалом, каждому стрелку полагалось по три штуки.

Оценил царь и казавшийся ему 'шутовским' цвет формы измайловцев: он совершенно неожиданно делал передвигающихся рассыпным строем стрелков малозаметными. Особенно это помогала 'пластунам', в роту которых полковник отобрал самых сильных, ловких, сообразительных и метких. Эти вообще научились подкрадываться к часовым практически вплотную, не будучи ими замеченным. А там — рывок, блеск ножа, и... Будь это настоящий враг, он тут же захлебнулся бы кровью из перерезанного горла.

Казалось бы, после всего показанного, царя уже ничем не удивишь. Но 'фон Штирлиц' оставил напоследок полковую артиллерию, зная, как неравнодушен к пушкам Пётр. И она смогла удивить его величество! Сначала внешним видом: пушки оказались значительно короче обычных. А значит, и легче. Поэтому их удалось разместить на лёгком лафете с высокими колёсами, который могла тянуть только четвёрка лошадей. А на поле боя разворачивать и даже передвигать на небольшие расстояния расчёт орудия.

Во-вторых, каждая пушка была снабжена прицельным приспособлением наподобие винтовочных: передвижная планка с расстоянием стрельбы в шагах. Угол наклона ствола для совмещения прорези планки с мушкой менялся винтом под её казённой частью. Второй винт позволял в незначительной мере менять положение лафета относительно вбитого в землю 'плуга', обеспечивая тонкую наводку на цель.

В-третьих пушки заряжались не со ствола, а с казённой части: ствол запирался массивным клином с вырезом для вкладывания ядра и порохового заряда в холщёвом мешочке. Само ядро, обёрнутое куском дерюги, плотно вбивалось в канал и не выкатывалось наружу даже при большом наклоне ствола. А для чистки канала номеру расчёта не приходилось выходить из-за укрытия и поворачиваться к противнику спиной.

В-четвёртых, запальное отверстие предохраняла от разжигания со временем вкручивающаяся бронзовая втулка. Мало того, для выстрела в эту втулку вставлялся холостой винтовочный патрон, что предотвращало намокание затравки в дождь. А для выстрела нужно было не подносить тлеющий трут к запальному отверстию, а всего лишь тюкнуть по торцу гильзы специальным молоточком. При отсутствии же инициирующих патронов можно было действовать прежним способом: подсыпать затравку в запальную втулку и поджигать её трутом. Главное — не попасть под вылетающую при выстреле из втулки гильзу.

Картечь тоже не засыпалась в ствол, а хранилась в мешочке. И пыжевать снаряды не требовалось, что ускоряло темп стрельбы.

Пётр не преминул проверить обещанную полковником дальность стрельбы в три версты. А потом принялся с азартом палить в бревенчатый сруб, установленный на Строкинском укреплении и изображавший участок крепостной стены, вовсю пользуясь прицельным приспособлением. Имевшим кстати, шкалу для стрельбы не только ядрами, но и 'бомбическими снарядами'.

Вывод из увиденного он сделал быстро: прошло только пять дней, и он снова примчался в Измайловский лагерь. Для вручения малинового знамени с вышитым на нём золотым двуглавым орлом и надписью золотым шитьём: 'Его Величества Измайловский стрелковый полк'.

Такая награда вдохновила бывших стрельцов настолько, что боевой дух взлетел до небес: такой подарок свидетельствовал о том, что 'условное прощение' царской волей заменено на полное.

Особо умелых полковник отметил серебряными рублями из полковой казны, присвоением очередных званий и внеочередными отпусками к семьям. А остальных в свободное от занятий время задействовал на строительстве в селе 'изб для свиданий', в которых могли останавливаться приезжающие 'на побывку' домочадцы.

Завидовали измайловцы остальным 'потешным' и стрельцам только потому, что их не взяли на 'войну'. Но объяснялось это просто: Пётр заявил 'фон Штирлицу', что если на одной из сторон будет 'воевать' его полк, то остальные так ничему и не успеют научится.

Впрочем, 'повоевать' стрелкам пришлось. Когда войска Бутурлина, так и не сумевшие взять 'стольный град Прешпург', отступили от крепости вёрст на тридцать, царь поднял измайловцев и погнал штурмовать 'город'.

Всё решили ночью 'пластуны', снявшие на стенах часовых и открывшие ворота. И уж тогда с криками 'ура' и пальбой холостыми патронами на штурм 'города' пошёл весь полк.

Наутро людей 'фон Штирлица' вернули в Измайлово, а 'король Фридерихус' с войском выдвинулся атаковать полевой лагерь Бутурлина. И лишь из-за того, что в казне не осталось денег, а в арсеналах пороха, пришлось закончить эти потешные сражения. Довольно, к слову, кровопролитные, поскольку убитых считали десятками, а раненых сотнями.

7

Никогда ватажники не думали, что Россия-матушка такая огромная! До Соли Камской столько времени добирались, а потом оттуда ещё двенадцать дней в град Верхотурье идти. Лесами, болотами по гатям, через горы переваливать, через реки да речушки по добротным мостам перебираться.

Дорога удивила. Под Москвой не каждая так обустроена. А тут ямы да колдобины специальные люди засыпают, мосточки ремонтируют, гати подновляют. Широкая дорога — сразу строилась, чтобы два воза могли разъехаться. И люди по ней и туда, и обратно постоянно тянутся. Туда, конечно, больше, чем обратно. И телеги одна за другой колёсами поскрипывают. Каждые тридцать вёрст — либо стан при деревне, либо станция ямская, где государевым людям лошадей меняют.

Овдоким хромой и тут на телеге устроился, чтобы своими клюками ватагу не задерживать. Потому и на два дня позже пришли к Верхотурью, чем могли бы. Один день возницы каравана с хлебом на отдых лошадей потратили, а второй — на ремонт сломавшейся оси. А поскольку Кузьма с Цыганом им в ремонте помогли, возницы денег за провоз с калеки не взяли.

Беглые холопы, что раньше от каждого мундира норовили в лес сигануть, после Соли Камской совсем осмелели. Ведь сказано им было: тех из них, кто по Государевой Дороге ушёл, никто более ловить не станет. А уж когда отметятся на Верхотурской таможне, и вовсе будут значиться вольными переселенцами.

Горы оказались не шибко высокими. Вдалеке, конечно, видели несколько больших вершин, но дорогу так торили, чтобы обойти их стороной. А как самый высокий перевал прошли, так и вовсе она под горку побежала, идти и ехать помогая. И речки не на закат, а на восход солнца потекли. Сначала бурные, а потом всё тише и тише.

Город Верхотурье встретил переселенцев деревянным кремлём на утёсе над рекой с чудным названием Тура, делающей перед тем утёсом поворот так, что и в одну сторону её на версту видно, и в другую. Широкая река, саженей семьдесят, да мелкая: прямо под крепостью со дна множество камней над водой поднимается. На лодке не проплывёшь без опаски, а на посудине побольше и вовсе не сунешься — разобьёшься.

К полуночи от кремля монастырь, обнесённый деревянной стеной. Одни из путников в нём остановились, другие прямо в поле, третьи, кто при деньгах, в городские избёнки на постой встают. Возницы же уехали в кремль зерно в амбары сгружать.

Пугали, пугали Сибирью лютой, а ничего страшного в ней пока и не видно: места просторные, люди сыто живут, снега вечного нет. Даже наоборот: жарко днём. Только комары пуще обычного донимают.

Вся ватага явилась на таможню подорожные отметить. Приняли их там не очень приветливо: много, мол, вас таких, а мы одни. И про путь на речку Мыяс рассказывать не стали.

— На биржу завтра утром приходите. Будут там для таких, как вы, покупатели, они всё и расскажут тем, кто им подойдёт.

На вопросы, кто покупает, почём покупают, зачем вольных людей покупают, крапивное семя только отмахнулось. Но Цыгана не звали бы так, ежели бы он всё не разузнал, пока остальные ватажники обустраивались. Врал им таможенный чин про то, что их продавать свою волю придётся. Просто на бирже та самая чудь белоглазая отбирает людей по умениям и предлагает работу там, где им такие мастера больше всех надобны.

— Тебя с твоим цыганским глазом на золотые прииски точно не возьмут: у тебя ж на лице написано, что не сжульничаешь — дня не проживёшь, — засмеялся в лицо Цыгану местный мужик, сказавший, что мехами промышляет. — А лесорубом или рудокопом — за милую душу. Но не возницей: лошадей бы я тебе тоже не доверил.

— А где такие места, чтоб поближе к той речке Мыяс, были?

— Да на Сатке-реке те чудины обосновались. Завод железоделательный ставят, плотины городят, лес валят, руду копают, уголь жгут. Вёрст сто до золотых приисков будет.

— А не брешут про золото?

— Не брешут. Три дня как солдаты его на Москву повезли. Вам в дороге должны были попасться.

Было такое. Человек двадцать конных да полсотни пеших какие-то телеги, закутанные дерюгой, сопровождали. Знать, не так просто будет то золото отбить, как замышлял Овдоким.

— Сам-то не думаешь удачу попытать?

— Как не думаю? Ишшо как думаю. Только на следующее лето: поздно уже нынче. Пока доберёшь, пока обустроишься, пока место найдёшь, а тут и осень. Ладно, если сразу подфартит. А если не сразу? Так не солоно хлебавши и возвращаться?

И правду сказал: не захотели чудины брать старателями ватагу Овдокима. Вообще никуда не хотели брать, да Кузьма выручил, назвавшись кузнецом. А Цыгана — своим подмастерьем. Да совсем неожиданно грамотным Иудой заинтересовались. На Овдокима только потому и согласились, что вся ватага за него вступилась и рассказала, как он всю дорогу от Казани до Соли Камской кашеварил.

— А на сотню человек еду сможешь сготовить?

— Будет из чего — смогу.

За три дня и впрямь набрали сотню человек. Всяких: и вольных переселенцев, и колодников. Собрали и погнали под охраной десятка конных куда-то на юг.

На первой же стоянке догнали ещё одну такую толпу, а к вечеру подошла следующая.

Стоянка была большая. И спали не под открытым небом, а в больших зелёных палатках с топчанами. И кормили там неплохо: густые щи, каша с мясом, взвар сладкий. Хлеба — по два больших куска, белый и чёрный. Бесплатно! Работы требовали только одной: дров на кухню нарубить да воды натаскать. Утром также плотно покормили и дальше погнали.

Время от времени подъезжали к лагерям башкирцы. Привозили кислое молоко и творог, пригоняли скот на мясо. С ними отчаянно торговались очень уж похожие на них чудины.

На пятнадцатый день вышли к узкой протоке межу двумя большими озёрами. А перейдя через неё по мосту, в очередном лагере прямо на берегу правого озера устроили второй банный день.

— Если б меня всегда так кормили да обихаживали, никогда б воровать не пошёл, — признался розовый после бани Иуда, оглаживая новенькие сапоги.

Опорки да лапти у многих совсем развалились, и чудины их без жадности переобували в новую обувку. Помечая, правда, кому что выдали: кому сапоги, кому короткий армяк с золотыми пуговицами. Нет, не золотыми. Слишком уж лёгкими для золота, но украшенными звездой. Кому портки такой же ткани, что и армяк. Даже колодникам, с которых уже давно сняли кандалы на ногах.

— До места дойдём, и ручные кандалы снимем, — пообещал старший их колонны, чудин, судя по одежде.

Даже не боятся, что каторжники сбегут.

— Пешему от конного сложно сбежать. А мы не отловим, так башкиры поймают: им за беглых неплохие деньги обещаны.

Если раньше шли лесами да кусочком степи, то теперь справа показались горы непрерывной стеной. Справа вдалеке горы, слева озёра. На одном из них даже противоположный берег еле видно, настолько оно огромное. Много, много тут озёр. И больших, и совсем крошечных, всего-то две сотни саженей в ширину. И все густым лесом заросли.

Через два дня горы вплотную придвинулись, а потом и вовсе между ними дорога побежала. Особенно необычной показалась высокая, крутая, с лысой вершиной из чёрного камня, правее которой ночевали рядом со строящимся заводом. На том заводе и осталась часть шедших с ними колодников.

Ещё через день ночевали на берегу очень большого озера с чистейшей, но очень холодной водой, не поймёшь, где воздух кончается, а где она начинается. Потом полдня топали вдоль речки, пока снова не повернули в сторону совсем уж грозных гор с седыми вершинами. Тут отделилась ещё одна часть людей, вольных. А когда Цыган узнал, как речка называется, его чуть удар не хватил: Мыяс.

— Тут, что ли, золото моют?

— Пока не тут, а дальше. Тут его меньше, но тоже есть, потому тут позже мыть будут, — засмеялся чудин, которого он спросил.

Переход на следующий день был долгий, через большой перевал пришлось лезть. А к вечеру спустились к речке с 'испуганным' названием Ай, где снова устроили банный день в лагере, огороженном колючей проволокой. Чтоб завербованные на заводы за золотом не сбежали. И только на двадцать пятый день пути от Верхотурья добрались до реки Сатка, на берегах которой им придётся жить, самое малое, до следующей весны, когда ватага Овдокима намеревается за лёгкой золотой добычей податься.

Сразу же отделили каторжников, а вольных снова загнали в баню. И перед помывкой заставили всё прежнее ветхое тряпьё выбросить, а отросшие бородищи и космы постричь аккуратно. Для чего целых пять цирульников выделили. Оставленное бельишко велели сдать для прожарки от вшей. Пока мылись, его кто-то и постирать, и просушить, и прожарить успел.

Поселили всех в рубленом бараке неподалёку от строящегося завода и дали целых два дня отдыха после долгой дороги. Правда, как потом заметил проныра Цыган, каторжников загнали за забор из колючей проволоки. Обещание снять с них ручные кандалы чудины выполнили. И переодели в чёрные одежды по своему обычаю: короткий армяк с пуговицами, штаны, сапоги, необычная чёрная шапочка с полочкой над глазами. Глянешь — и сразу видно, что это не вольные, одетые, кто во что горазд: кто в свои старые армячишки и штаны, кто в выданное чудинами разнобойное, кто середина на половину.

Эти бараки старожилы именовали 'отстойник', и они использовались только для новичков, ещё не распределённых по рабочим артелям. Или бригадам, как тут принято говорить. В них ватажники, пользуясь авторитетом Овдокима, заняли лучшее место, в дальнем от входа углу.

Отдых отдыхом, а в первый его день свежеприбывших выстроили возле барака и объяснили местные правила:

— не пить, не драться, в карты и прочие игры на деньги не играть. Кто будет за этим пойман, из заработанного выплатит штраф. За третий проступок — перевод в каторжники на три месяца: будут работать бесплатно. Если это не поможет — на полгода, а там и на год, на три года.

— размер оплаты определяется в зависимости от выполняемой работы. За вычетом пропитания и выдаваемой рабочей одежды, именуемой 'спецовка', в среднем получается много лучше, чем на обычно подённой работе в Москве. К тому же, там пришлось бы и на еду тратиться. Разбогатеть не разбогатеешь, но года за три можно скопить деньжат, чтобы вернуться и купит лошадь, коровёнку и соху. А кому-то хватит и домишко поставить.

— на работу в день восемь часов с часом на обед. Работать в две смены: с шести утра и до трёх дня первая и с трёх дня до полуночи вторая. На некоторых работах может быть назначена и ночная смена, в которую работать шесть часов, а оплата вдвое. Но только для добровольцев.

— подряд два дня в неделю — отдых. Чтобы работа не вставала, выходные дни 'плавающие': кто-то в субботу и воскресенье отдыхает, кто-то в другие дни. В выходные дни можно и в церковь сходить, и какими-нибудь своими делами заняться. Некоторые, вон, уже срубы под собственные домишки гоношат. Можно в выходные и немножко выпить. Но так, чтобы без драк и валяния в грязи, а на работу выходить трезвыми. Иначе — уже упомянутое наказание.

— с бабами совсем плохо. Почти никак. Но царь обещал 'весёлых девок' с Москвы и других городов на поселение присылать. Каторжанок, опять же, и купленных холопок. Потому тех, кто будет имеющихся баб сильничать или к замужним жёнкам приставать — без разговоров в каторжники на десять лет за первое и на год за второе. Но как будут бабы прибывать, чин по чину жениться на них не только возбраняется, но и одобряется: деньгами награждается и бесплатное жильё выделяется.

— шапки ломать перед начальством не след: люди тут все вольные. Но уважение проявлять.

— буде кто покалечится на работах, лечить станут бесплатно и даже деньги выплачивать, как ежели бы человек работал. Да только не тем, кто по пьяному делу, по дури собственной или нарочно увечье получил. Таких, как на ноги встанут, прогонят прочь на все четыре стороны.

— не вышедшим на работу в свою положенную смену без веской причины и извещения о ней начальства — штраф в размере пропущенного рабочего времени. Беглецов, кто без разрешения начальства с работ уйдёт лучшей доли искать, назад не примут: пусть ищут своё счастье не на чудских работах. В том числе (это Цыган специально уточнил) — не на золотых приисках.

— отработал год, и волен уйти, заранее известив начальство. Хоть куда: хоть на другой завод, хоть на 'вольные хлеба', хоть домой вернуться, хоть на те же прииски отправиться.

— Рай просто какой-то! — прослезился Иуда. — Вот бы по всей Руси так было.

8

В сентябре из Нижнего прискакал гонец с радостной вестью: прибыла первая баржа с золотом, добытым за Урал-камнем в мае и июне. Ни много, ни мало — целых десять пудов, сорок два четвертьпудовых слитка и несколько самородков, весом от десяти золотников до фунта. Добыча сборная, с двух месторождений, миасского и берёзовского, что на Исети.

— Вот оно, первое русское золото! — потрясал одним из слитков Пётр на 'ассамблее' в доме Лефорта в Немецкой слободе. — Первое, но далеко не последнее!

Иностранные купцы вежливо улыбались, кивали, но молчали. То ли не веря, то ли строя какие-то свои планы в связи с неожиданным известием. Горячий, увлекающийся молодой царь мог выдать за величайшее достижение и случайный успех. И лишь довольная физиономия Меншикова наводила на мысли, что не так уж и преувеличивает его российское величество.

Больше Алексашки ведал только 'фон Штирлиц', которому информация о том, что сейчас происходит на Урале и за Уралом, поступала намного раньше, чем её привозили Петру гонцы.

'Чудь белоглазая' хорошо знала, где начинать золотодобычу. Поэтому первые старатели, обеспеченные людьми из XXI века всем необходимым инструментом, начали с богатейших запасов речки Ташкутарганки, впадающих в Миасс. А использование резиновых ковриков для осаждения золотого песка и механических насосов для промывки породы позволило обеспечить неплохую производительность труда ещё немногочисленных золотодобытчиков. И за то время, пока шёл в Москву первый золотой караван, только на этом притоке реки Миасс удалось добыть ещё пятьдесят пудов драгоценного металла. Берёзовский, где старатели тоже не сидели без дела, добавил ещё сорок пудов. И причитающиеся казне сорок пять пудов прибудут в столицу уже по снегу.

Но это — лишь малая доля начатого. Завершена вскрышка крупнейшего и богатейшего Бакальского железорудного месторождения. На реках Большая Сатка, Малая Сатка и Ай завершалось строительство плотин малых ГЭС, которые будут питать электричеством Саткинский металлургический завод и Бакальский рудник, и начиналось заполнение водохранилищ. Ещё одна малая ГЭС на Исети обеспечит работой прокатные станы Пышминского медеплавильного завода, а турбины перегороженной в районе озера Аргази реки Миасс — Карабашского медеплавильного.

Присланные Москвой каторжники уже валят лес и жгут его на древесный уголь в окрестностях Сатки и Пышмы. Не в примитивных угольных кучах, а в более совершенных, более поздних по времени разработки специальных печах. Пока этот уголь складируется неподалёку от первой саткинской домны и пышминской медеплавильной печи, но не за горами время, когда из них потечёт расплавленный металл. Причём, часть саткинского чугуна там же сразу же будет переделываться в сталь. И не донельзя затратным и энергоёмким отжигом, а конвертерным способом. Правда, пока расплавленный чугун будут продувать не кислородом, а воздухом, но это ненадолго.

Тяжёлая военная техника уже проложила дорогу от Бакальских рудников к Сатке, и тетерь возчики на телегах вывозят руду к первому потребителю. Сейчас торится дорога к будущему Усть-Катаву, где предстоит перегородить плотиной не речку Катав, а Юрюзань, в которую она впадает. По ней в высокую воду можно будет гонять баржи с чугуном и железом до самого камского устья и дальше по Волге, Оке и Москва-реке. Как, в общем-то, и по реке Ай, где в районе будущего посёлка Межевой планируется построить ещё и печи для обжига известняка.

Золотая лихорадка, начавшаяся после распространения по Москве слухов об открытии 'уральского Эльдорадо', приносит свои плоды. За лето по Государевой Дороге, больше известной в XXI веке как Бабиновская, прошло порядка восьми тысяч переселенцев, четверть которых составили каторжники. И далеко не все переселенцы попадут на прииски — туда пускают только вольных людей, не выглядящих жуликами. Но толчок в развитии края они уже дали ощутимый. За зиму надо отыскать парочку человек, которым действительно подфартило, и обеспечить их удаче 'пиар-кампанию', чтобы набирающий силу людской поток за Урал не иссяк. Разных людей. Ведь там нужны не только старатели, но и рудокопы, кузнецы, плотники, землепашцы.

Про всё это в Москве станет известно только к Рождеству, когда придёт официальная почта из-за Урала. А привлекать к себе внимание царского окружения 'забегом впереди паровоза' полковнику Игорю Исаеву (отсюда и псевдоним 'Штирлиц') не очень-то хотелось. Достаточно тех шагов, которыми он уже привлёк к себе внимание и ультра-консерваторов, и 'немцев', всеми силами старающихся поразить молодого царя.

Реакционеров он раздражал своими нововведениями, вроде реформирования стрелецкого сброда в самое боеспособное подразделение русского войска. И несколько прохладным отношением к религии.

Нет, полковую церковь в Измайловском полку поставили даже раньше учебных классов, а на некоторых церковных службах он присутствовал. Но не более, чем того требовал статус. И уж никак не бил поклоны по пять раз на день, как того требовали церковники. Примерно также вели себя и 'инструктора из будущего', которых он поставил на все командирские должности от взвода до батальона. Под их влиянием всё меньше внимания неукоснительному исполнению обрядов уделяли их помощники и заместители из числа хроноаборигенов, которые вскорости должны будут сами возглавить подразделения.

Приставка к псевдониму 'фон' в сословном обществе позволяла 'засланцу' держаться вполне уверенно, но любая относительно серьёзная проверка, ежели мысль о такой кому-либо взбредёт, выявит, что в семействе фон Штирлицев никто слыхом не слыхивал о наличии родственника с именем Макс Отто. А такое вполне может прийти в голову обитателям Кукуя. Ведь презенты командира Измайловского полка царю и Меншикову уже не единожды 'ставили на уши' жителей слободы.

Что за презенты? Хорошо зная любовь Петра к механическим игрушкам, Исаев как-то подарил ему ходики с кукушкой, которые тот чуть ли не сразу повесил на стену в доме Монсов. Чем вызывал бурное неприятие иноземцев, не допускавших даже мысли о том, что такое могло быть изготовлено русскими мастерами. Зато с наручными часами 'Амфибия' и 'Командирские' (ударопрочными, влагозащищёнными, с автоподзаводом) царь и его фаворит не расставались никогда. Сам 'фон Штирлиц' тоже носил 'Амфибию', и это стало 'разгадкой секрета', откуда такие 'котлы' у его величества.

Углядев, как Пётр брызжет кляксами, ставя подпись на документах гусиным пером, полковник презентовал ему подарочный набор гелевых авторучек с разными цветами пасты. И они произвели фурор среди придворных, немедленно возжелавших себе такие же. А Игорь Олегович не отказал себе в маленьком удовольствии пополнить полковую казну, продавая эти простенькие канцтовары на вес золота.

За чудо-ружьями Измайловского полка началась настоящая охота со стороны иностранцев. И, к сожалению, небезуспешная (вора, продавшего небольшую партию с полкового склада быстро вычислили и казнили, но пять винтовок исчезли безвозвратно). Но такая утечка секретного оружия, в общем-то, большой тревоги не вызывала: всё равно даже скопировать 'берданку' никто не сможет ещё лет двести. Ну, не существует ещё соответствующих знаний ни в химии, ни в металлургии, ни в металлообработке. Пистолеты Стечкина, подаренные Петру и Алексашке, оба они благоразумно скрывали даже от ближайшего окружения, понимая, что в случае покушения это станет очень неприятным сюрпризом для заговорщиков.

Памятуя о том, что до начала распространения картофеля в России остались считанные годы, кураторы проекта 'Чудь белоглазая' разрешили Исаеву чуть подтолкнуть прогресс и в этом направлении. Полковник арендовал в окрестностях Измайлово два поля, которые всё лето обрабатывали 'инструкторы', обучая уходу за 'земляным яблоком' не только бывших стрельцов, но и крестьян государева удела. А когда убрали урожай (опять же, задействовав для этого и солдат, и крестьян), устроили 'гастрономическую презентацию' картофельных блюд. По приблизительным прикидкам, на следующий вегетативный период площади под картофель в районе Измайлово должны возрасти раз в десять. Это — если царь, тоже восхищённый новым лакомством, не вмешается и не станет в приказном порядке ускорять процесс.

По хорошему, конечно, выкупить бы сельцо в измайловском уделе царской семьи, ведь полноценная база на будущей территории Москвы людям из будущего совершенно не помешает. Да вот продадут ли его Пётр или Иван, ныне обитающий в Измайловском дворце?

9

В том, кто именно подзудил царя 'наехать' на 'чудского посла', вариантов было немного: либо Франц Лефорт, либо Анна Монс.

При личной преданности первого, сомнений в том, что он исподволь лоббирует интересы 'европейской диаспоры', не было. Об этом Исаев хорошо знал как из тщательно изученной перед заброской в это время истории петровских времён, так и из личных наблюдений. Всё-таки своя рубашка — ближе к телу. На данном этапе постоянно подогреваемый интерес юного царя ко всему европейскому играет положительную роль, поэтому нет никаких причин препятствовать этому лоббизму. Да и, кроме первой партии добытого золота, пока нет у 'чуди белоглазой' никаких впечатляющих успехов. И быть не может: нельзя всего за одно лето поставить заводы в совершенно диких, необжитых местах. Даже крошечные по меркам двадцать первого века. Вот пойдут по вешней воде караваны с уральской медью, чугуном, железом, с недорогими железными инструментами, тогда и можно будет говорить об успехах.

Анна Монс? Да, наверное, любит своего 'Питера'. Но находится под огромным влиянием не только того же Лефорта, но и отца, и соседей по 'Немецкой слободе'. И постоянно старается свести любовника с теми из них, кому надо какой-нибудь глубоко шкурный вопрос 'порешать'. А эти соседи, друзья, знакомые и вообще 'хорошие люди' очень шорошо умеют но по ветру держать. Быстро сообразили, что никому неизвестный до того 'полковник фон Штирлиц' и стоящая за ним не менее безвестная 'чудь белоглазая' способны затронуть их самое чувствительное место — кошелёк. И ладно, если бы это были только лавочники из слободы. Так ведь среди тех, кого Анна подводила к государю, и заморские негоцианты, которые могут в своих странах России соответствующий имидж создать: либо хороший, как пока это делают голландцы, либо негативный, на чём испокон веков специализировались англичане.

Явился Пётр в Измайловский лагерь под вечер в сопровождении Меншикова, злой, пьяный, потрёпанный. Похоже, где-то не сдержали его журавлиные ноги, приключилась с ним 'асфальтовая болезнь'. Благо, не лицо ободрал, а только рукав кафтана.

Что за болезнь такая? Да она в анекдоте хорошо описана: 'Выхожу я вчера из кабака, а тут асфальт мне ка-ак двинет по морде!'

Отвалился на спинку тяжёлого стула за столом в полковничьем доме, глазищами зыркает. На соседнем стуле Алексашка подленько усмехается.

— Говори! Всё рассказывай!

— Что тебе рассказывать, государь?

— Всё! С самого начала!

— В начале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог, — вздохнув, начал чесать по Евангелию от Иоанна Исаев.

— Издеваешься? Над царём издеваешься? — взревел Пётр. — В Тайный приказ на дыбу захотел?

— Тебя какая муха укусила, Пётр Алексеевич? Пошто на людей кидаешься?

Был бы не царь перед ним, непременно добавил бы про критические дни у Анны Монс.

— Хочешь знать чего, так прямо задай вопрос, а не дави горлом.

— Запомни словцо, Алексашка! 'Не дави горлом'. Хоть какая польза от полковника самозваного.

— А ты, государь, не оскорбляй меня! Полковничье звание я честно заслужил восемнадцатью годами безупречной службы и многими боевыми делами.

— Никто про твои боевые дела не ведает! — вставил свои три копейки Меншиков. — Слова одне!

— А как же ты про них можешь ведать, если ещё два года назад ни ты, ни Пётр Алексеевич, обо мне слыхом не слыхивали?

— Ни я, ни минхерц, ни кто ещё. Только с твоих слов. Всё с твоих слов: и про времена иные, богопротивные, и про чудеса ваши невиданные.

— Да ты, никак, своим глазам не веришь? Что у тебя в кобуре на правом боку висит? Не такое ли чудо невиданное? А что охранники, приставленные к государю носят? Видывал ли ты что-нибудь подобное?

— Хочу! Своими глазами хочу всё видеть! — попытался царь собрать в одной точке пьяный взгляд. — Немедля хочу!

Кулаком по дубовому столу брякнул.

— Хочешь — увидишь. Но не немедля.

— Царю перечить вздумал?! Значит, правду на тебя в доносах пишут, что в грош царя не ставишь.

Вон оно что! Доносы, значит, пишут...

— И буду перечить, если царь сам о своей чести не заботится. Тебя там, у нас, зело уважают. А что подумают, ежели ты туда явишься такой красивый, пьяный да буйный? Не позволю тебе царскую честь уронить!

Пьяная логика непредсказуема:

— Подойди ко мне, полковник. Дай обниму тебя за такую заботу о моей персоне!

— Коли хочешь, государь, то прямо завтра всё собственными глазами увидишь. Но после того, как протрезвеешь, выспишься и в порядок себя приведёшь.

Пьяных гостей спать, а самому согласовывать программу 'рабочего визита царя московского Петра Алексеевича в Российскую Федерацию'.

То, что Петру I непременно захочется побывать в будущем, обсуждалось ещё до начала операции по корректировке прошлого. И то, что он без верного Алексашки на такое не решится, предугадали. Потому план 'показухи' в общих чертах был готов заранее. Надо было только согласовать, в какой именно день XXI века переместить, чтобы и министр обороны на месте был, и у президента по плану никаких иных серьёзных мероприятий не запланировано, и техника была подготовлена.

Да, да! Оборудование межвременного прокола имеет возможность проникать в любую заданную точку временно́й оси из любого дня. И в любое место прошлого. Правда, чем дальше от местонахождения станции переноса, тем больше энергетических затрат на такой прокол. Потому и задействовано их сейчас аж три: одна на востоке Москвы, чтобы минимизировать энергозатраты на обеспечение группы Исаева, вторая в районе Сатки, а третья близ Екатеринбурга.

Проснувшимся 'фон Штирлиц' вручил по таблетке спазгана, чтобы головы не болели.

— Не яд это, а лекарство, — успокоил он подозрительного Алексашку. — После вчерашнего вы ведь до сих пор не отошли, а пить с утра я вам не позволю. Щей с солдатской кухни похлебайте, и собираться надо будет.

Видя беспокойство царя, успокоил:

— Не потеряют вас. Вернётесь назад сегодня к полудню. А до того я прикажу Карлу никого сюда не пускать. Мол, отдыхаете вы ещё.

— И много мы за три часа увидим? — глянул на наручные часы царь.

— Это здесь пройдёт три часа. А там — хоть день, хоть неделю, хоть месяц. Сколько захотите, столько и пробудете.

— Колдовство, — мрачно буркнул похмельный фаворит, черпая из миски.

— Не колдовство, а техника. Как это возможно, даже не спрашивайте, сам не знаю. Но возможно.

А потом пришло время помогать обоим 'хронопутешественникам' обряжаться в одежду, свойственную людям XXI, а не XVII века.

10

— Патрик, позволь тебе представить твоего соотечественника Джонатана Бёрнса, несмотря на молодость, успевшего побывать британским дипломатом. И он решил поменять Голландию на суровую Московию.

— Шотландец в британском посольстве? — поднял бровь Гордон.

— О, да, господин генерал! Дело в том, что мой покойный отец, шотландский купец, был женат на сестре британского высокопоставленного дипломата, лорда. И когда батюшка скончался, дядя взял меня на воспитание, а после окончания Оксфордского университета определил клерком в посольство в Гааге. К сожалению, дипломатическая работа привлекала меня куда меньше, чем труд литератора. Вот я, прослышав о новостях, приходящих из Москвы, решил сюда направиться в поисках материалов для своей будущей книги.

Улыбающееся лицо отлично одетого молодого человека лет двадцати пяти вызывало чувство приязни.

— О чём будет ваша книга?

— Понимаете, меня поразили известия о неожиданном возвращении в наш мир некоего сказочного народа. Его зовут, кажется... э... чуд биэлоглазаиа. Многие в Европе отождествляют его с гномами. Вы же знаете, что у нас, шотландцев и родственных нам народов множество легенд о пехах, варивших вересковый эль, гномах, эльфах, лепреконах. Вдруг эти легенды правдивы? Я просто жажду изучить подобные легенды разных народов Московии. А если ещё и удастся лично повидаться с представителями этого чудесного народа... Я даже слышал, что при московском царе служит несколько... э... чуд.

— Вас не обманули, дорогой Джонатан, — мило улыбнулся Лефорт. — Это действительно так. Ещё полтора года назад в окружении царя Петра появились такие странные люди, назвавшиеся вернувшимися из подгорного царства чудинами. И двое из них даже служат при царе ближайшими охранниками.

— Боже, как бы я хотел с ними поговорить!

— Это вряд ли у тебя получится, мой мальчик, — покачал головой Гордон, набивающий табаком трубку.

— Но почему?

— Понимаете, Джонатан, они очень неразговорчивы, — улыбнулся Франц. — Очень-очень.

— Они не говорят на человеческом языке? — округлил глаза бывший дипломат.

— Нет, милый юноша. Они выдают себя за немецких дворян, хорошо понимают по-немецки. Но предпочитают, чтобы с ними говорили по-русски. А сами... Сами настолько редко открывают рот, что многие даже никогда не слышали их голосов.

— Но хотя бы взглянуть на них можно? Говорят, царь Пётр часто бывает в вашем доме.

— Да, бывает. И даже сегодня был. Но, к сожалению, у него вышла небольшая размолвка с его дамой сердца, и он очень рано уехал.

— О, я слышал о прекрасной Анне Монс. Когда служил в посольстве. Но слышал также, что среди окружения царя есть ещё кто-то, кого называют даже послом этого чудесного народа.

— Да, Джонатан. Так привыкли называть полковника Измайловского полка Макса Отто фон Штирлица. Прекрасный вояка, сумевший всего за год превратить худших из русских стрельцов в лучший полк. После моего, конечно! — гордо вскинул голову генерал.

— Немец?

— Они все выдают себя за немцев, — усмехнулся Гордон.

— И он тоже у вас бывает, господин Лефорт?

— Увы, очень и очень редко. Проще встретить его в расположении полка. Но только...

— Да, он не любит развлечений, как и я, старый солдат.

— Тогда у меня к вам вопрос, господин генерал. Это правда, что 'чуд' не только помогают царю Петру обучать войска, но и поставляют какое-то невероятное оружие, о котором в Европе ходят легенды?

— Ты слишком хорошо осведомлён о делах Московии, — хитро глянул старик.

— Да, в посольских документах я прочёл и такое. И это — ещё один повод для знакомства с русскими гномами. Ведь если это правда, то этот факт подтверждает легенды о невероятном мастерстве гномов.

— Про мастерство — сущая правда. Фон Штирлиц подарил царю Петру часы, которые можно носить на руке, вот такого размера, — показал пальцами генерал.

— Это невозможно!

— Тем не менее, царь не расстаётся с этими часами. И вот, погляди.

Гордон вынул из кармана прозрачную трубку, внутрь которой была вставлена ещё одна, яркого фиолетового цвета.

— Что это?

— Перо. Чудесное перо, которое не требуется окунать в чернильницу. Подарок полковника фон Штирлица, которого связывают с русскими гномами.

И Гордон провёл сужающимся кончиком трубки себе по ладони, оставив на коже фиолетовую полоску.

— Я непременно должен увидеться с этими существами! Но я слышал, что есть места, где русские гномы не просто живут во множестве, но и строят свои заводы.

— О, да! — расплылся в улыбке Лефорт. — Они строят заводы, плотины, рудники. И даже добывают золото.

— Золото? Не может быть! Разве в Московии есть золото?

— Оказывается, есть. И немало, судя по тому, сколько его добывают. Совсем недавно, около месяца назад, царь Пётр хвалился слитком золота, привезённым с Урала. Это горы, находящиеся почти в Сибири, и известные по древнегреческим источникам как Рифейские. Именно там, согласно легендам, жила чудь до того, как ушла под землю. На Урале даже сохранились их древние шахты.

— Я непременно должен там побывать!

— Боюсь, без разрешения царя Петра это будет невозможно, — покачал головой Франц.

— Но вы ведь поможете мне получить такое разрешение?

— Конечно, дорогой Джонатан!

11

По трапу самолёта Министерства обороны, доставившего их с военного аэродрома в Жуковском в Челябинск, Пётр спускался в ошалевшем состоянии. Чуть больше двух часов назад он ещё был в Москве, бешеной, суетливой, а теперь каким-то невероятным чудом со скоростью девятьсот вёрст в час перенёсся за Урал. Летел и мог с высоты видеть те гигантские просторы, которыми он владеет. Правда, за три с лишним сотни лет до сего времени. Не отрываясь от иллюминатора, наблюдал, как самолёт опускается над огромным городом с прямыми линиями улиц, дымящимися трубами многочисленных заводов, уходящими за горизонт полосками необычайно широких дорог.

Но этим потрясения царя только начинались. Несколько минут, и автомобиль, в котором ехала 'делегация из XVII века' оказался на территории огромного металлургического завода. Гигантские печи, в которых плавился металл, вид разливаемой жидкой стали, раскатываемые в листы и полосы, словно тесто, раскалённые заготовки.

Снова переезд, и теперь прямо на глазах Петра куски металла под прессами и молотами обретают вид замысловатых деталей. Потом эти детали обрабатываются механизмами, а далее уже собирают в конструкцию, которая будет двигать огромные стальные повозки. Включая те, что он увидел тремя часами позже (после перелёта на вертолёте) на полигоне близ небольшого (по меркам XXI века) городка с башкирским названием Чебаркуль.

Учения, проходящие здесь, просто разительно отличались от 'потешной войны короля Польского и короля стольного града Прешпурга'. Грохот десятка орудийных стволов, многократно превосходящих те, которые он знал, и палящих на десятки вёрст. Взрывы бомбических снарядов, взметающих вверх на десяток саженей столбы земли. Гул бронированных повозок, катящихся по бесконечной железной ленте через ямы, рытвины и окопы, и вооружённых очень длинными пушками. Сотни кирасиров в броне, прикрытой тканью, стреляющих на бегу из коротких многозарядных карабинов. Рёв десятков боевых ракет, перекопавших землю в месте их попадания, как тысяча землекопов.

Валящихся с ног от усталости и обилия впечатлений гостей удалось отправить отдыхать, лишь пообещав им наутро (несмотря на раннюю осень, уже смеркалось) показать всю эту технику подробно. Что и заняло всю первую половину следующего дня.

Потом был недолгий переезд в соседний город, где Петра и Меншикова познакомили с богатствами уральских гор — многочисленными самоцветами и рудами. Особо поразило разнообразие драгоценных камней, хранящихся непосредственно в горном хребте, на склоне которого и стоял музей, гостями которого они стали.

— Как скажет один из героев местных сказов, камни со всего света сюда сбежались, — улыбнулся Исаев, сопровождающий высоких гостей.

Проезжая мимо заводского пруда, обезображенного множеством песчаных отвалов, он сообщил, что это и есть та самая золотоносная река Миасс.

— А отвалы от продолжающейся на ней добычи золота. Двести лет добывают, а оно всё не кончается.

На дороге, ведущей сквозь горы, дремать было некогда: подобных красот Пётр и Алексашка, родившиеся под Москвой, отродясь не видывали. А полюбоваться было чем, поскольку путешествовали они именно в то время, которое называется золотой осенью.

Поражало всё. И высокие горы с седыми вершинами, а гладкая, выглядящая, как будто из сплошного чёрного камня, дорога, ведущая через них. Но ещё больше — непрерывный поток в обе стороны гигантских повозок, перевозящих каждая до двух с половиной тысяч пудов грузов. Меньше, конечно, чем ещё большие составы, движущиеся по стальным полосам мимо куншткамеры с уральскими богатствами, но если учесть непрерывность этих потоков...

Три часа, и они в более чем сотне вёрст, в городе, окружённом отвалами породы глубочайших рудников.

— Что здесь добывают?

— Огнеупорный камень магнезит, необходимый для плавки стали. Это одна из причин, почему мы начали постройку металлургических заводов именно здесь, в Сатке.

И снова проход сквозь зыбко колышащуюся преграду. На этот раз — в конец XVII века, к ещё только строящемуся металлургическому заводу.

— Убого-то как, — сорвалось с уст Меншикова, когда он увидел стройку.

— И Москва не сразу строилась, — улыбнулся полковник. — Будет и здесь мощь и красота, но со временем. Зато, когда этот завод заработает, он станет самым мощным во всём Московском царстве. Вот только...

— Что? — резко обернулся к 'фон Штирлицу' царь.

— Царь Фёдор Иоаннович специальным законом запретил иные пути за Урал, кроме как по Государевой Дороге. И если соблюдать сей закон, чугун и сталь придётся сначала везти пятьсот вёрст на север, в Верхотурье, а уже потом в Соль Камскую для погрузки на баржи. Если б было разрешение проложить дорогу хотя бы до Уфы, время доставки сократилось бы минимум втрое.

— Будет разрешение на прокладку такой дороги! — вздёрнул голову царь. — Вернусь в Москву — будет!

Приезд царя приурочили к задувке первой домны. Пока ещё ради того, чтобы она просто прогрелась 'на холостом ходу', но уже через несколько дней в неё загрузят первую руду, а спустя несколько часов получат первый чугун.

Каким бы убогим не показался Алексашке строящийся городок, но он уже имел то, чего не видывала даже Москва: электрический свет, с которым царь и его сподвижник уже познакомились. Руду с недалёких Бакальских рудников и брёвна для строительства подвозили не только телегами, но и грузовиками, как назывались самобеглые повозки потомков, предназначенные для перевозки грузов. Котлованы под будущие печи копали 'механические землекопы' экскаваторы, а насыпи для дорог ровняли механизмы, именуемы тракторами. Артели каторжников, с которых сняли кандалы, лишь окончательно разравнивали грунт или укладывали 'жидкий камень' бетон.

До самого конца дня долговязый царь мерял саткинскую землю своими журавлиными ногами, стараясь заглянуть повсюду и пугая строителей. Как вольных, так и каторжников. А наутро он потребовал коня и сопровождение.

— Хочу лично посмотреть родину русского золота!

И не смутило его то, что путь лесами и горами до приисков займёт дня три, а то и четыре.

На речке Ташкутарганке испытал государь свой фарт. Целый день, как простой старатель, кидал лопатой песок, возил его к промывочному грохоту, а потом промывал струёй воды из насоса. Добыча потянула на четверть фунта. Не просто так, конечно: выделил царю самый богатый забой. Песок золотой он сдал приёмщику, а небольшой ноздреватый самородок весом в восемь с половиной золотников оставил себе на память. Уже возвратившись в Сатку, повелел он просверлить его и повесил себе на шею рядом с нательным крестом.

Обратный путь был быстрее: вертолётом до Челябинска, самолётом до Москвы, где на правительственной даче, наконец, встретились два российских правителя из разных веков. Переезд в восточную часть столицы, а уж потом — в ту же комнату дома полковника Измайловского полка, тремя часами позже того времени, когда они втроём ушли в будущее.

12

Зима промчалась в делах, в заботах. Путешествие в будущее поменяла Петра в лучшую сторону. Исаев помнил по роману Алексея Толстого, что творил юный царь, став владыкой страны, как изгалялся он над неблагонадёжными боярами, какими сумасбродствами пугал страну. А тут вдруг посерьёзнел, зубрит историю своего правления, полученную там, в будущем, чертит схемы сражений, математику учит, корабли рисует. Правда, если в прежней истории его Антихристом называли, то тут стали юродивым считать: где ж такое видано, чтобы царь за книжками глаза портил?

Ну, с глазами не правы. Позаботился о царских глазах 'фон Штирлиц', для книгочейства одарил Петра Алексеича двумя 'чудскими' фонарями, светодиодными, с 'жужалкой' для подзарядки аккумуляторов. Никаким лругим электрическим освещением, так понравившимся царю, увы, его палаты обеспечить нельзя. И не только из-за того, что электростанцию долго и дорого строить. В колдовстве, чертознатстве обвинят и самого Петра, и полковника Измайловского полка, и вообще 'чудь безбожную'.

Беситься стал меньше, да жестокости своей не растратил. И головы боярские полетели, и вереницы каторжан из числа боярских семейств за Урал потянулись. Ещё и потому, что к попавшим под подозрение в нелояльности вдруг закатывалась в гости шумная компания с царём во главе, а после её отъезда все разговоры хозяина — будь хоть промеж домочадцами, будь хоть с иными гостями — становились известны Тайному Приказу. Скрытый микрофон называется. Очень уж Алексашка приноровился их ставить их в тайне от хозяев.

А по подмосковным сёлам да деревенькам побежали дьяки да подьячие, вызнавая, кто из помещиков готов холопов царю продать — тоже за Урал. Мужики мужиками, а девок заневестившихся да баб вдовых вместе с выводками особо присматривали. Сам царь повелел, чтобы женского полу туда отправлялось больше, чем мужеского. И откуда в казне деньги нашлись?

Да всё оттуда же! Золото 'из-за Камня' каждые два-три месяца прибывает, пополняет казну. А со следующей весны и каменья драгоценные пойдут. Вон, боярин Иван Борисович Троекуров подивился на привезённые царём безделушки из лавочек при музее Ильменского заповедника, да по совету 'фон Штирлица' решил рудники заложить на реке Нейве близ Мурзинского острога. Холопов собирает, чтобы к весне они уже до места добрались, да начали каменья самоцветные из землицы ковырять.

Из-за этих безделушек снова ссора приключилась у царя с его женой. Радостный он к ней явился после путешествия на Урал, браслет аметистовый на руку матери своего первенца самолично повесил, а та только губки скривила.

— Короли заморские своим жёнам чистой воды каменья дарят, а тут каждый камень с изъяном: этот непрозрачный, у этого только чуток фиолетового, а остальное — как молоко белое.

— Будут тебе, Дуня, браслеты да ожерелья с самоцветами чистой воды! Не покупными, заморскими, а нашими, российскими. Это же — первые самые.

— Всё свою чудь нахваливаешь, какая она искусная, как умеет по камню да металлу работать, а отдарились таким, что и глянуть не на что. Ты, вона, к себе чудинов подпустил, а я слыхивала, что эти бесовские отродия пока ты спишь, твою душу через нос у тебя высасывают?

— Что? — захохотал царь. — И кто ж тебе такую дурь говорит?

— Да уж поумнее тебя люди будут! — подняла палец кверху Евдокия. — Дворовая девка Верка. А она от юродивого Микишки слышала.

— Это не от того ли, что не соображает штаны снять, когда ему опростаться нужно? — уже в голос реготал Пётр.

— Тот самый, — с важным видом подтвердила 'домашняя пила', и продолжила пилить дальше. — Вобчем, слово моё будет следующее: ежели и впредь будут подарки от чуди и тебя такие, как висюлька, тобой дарёная, то не надоть мне их. Камушек разноцветный, конечно, ничего так, да только оправа у него — даже не серебряная. Сам-то вон золото себе на шею повесил, а жене и так сойдёт!

Ошалевший Пётр только схватился за самородок.

— Да ты что говоришь-то? Что я тебе золота пожалел? Да не столько это золото, как памятка. Я ж его собственными руками добыл. Вот этими!

— Тоже мне, доблесть! Памятка твоя уродливая какая-то. Я на такую бы и не посмотрела: не по царскому чину такие страшилищи носить.

— Да что ты говоришь такое? Я тут с ног сбиваюсь, стараюсь страну поднять, богаче её сделать, а она ещё от моих подарков нос воротит!

— Страну, а не жену собственную! Что мне с той страны проку?

— Дура! — взвился Пётр. — Дура!

Громыхнули тяжёлые двери, а Евдокия опять обиделась на то, что муж её незаслуженно оскорбляет.

Примчался в городской домик Исаева, упал на стул, за голову держится, из сторон в сторону качается.

— Что мне делать, Максимович? Как мне дальше эту ношу неподъёмную нести? Родная жена не мне, а девкам дворовым, неграмотным, да юродивым полоумным верит!

— Крест твой таков, государь. Знаю, нелегко страну, да ещё такую огромную, как Россия, на дыбы поднять, из сонного болота вытащить. Да только ты в нашей истории справился, и сейчас справишься. Делай, как должно, и будь как будет! А мы, люди тебе преданные, помогать станем.

Анна оказалась умнее. Или хитрее? Давешнюю ссору забыла, руками всплёскивала от простеньких поделок, которые и ювелиркой-то не назовёшь, радостным лицом светилась оттого, что милый Питер ей пустяшные подарки дарит.

Не забыл царь и разговор с Исаевым про Демидова. Приказал вначале вызнать всё про Никиту с тринадцатилетним сыном Акинфием, а потом и к себе на Москву вызвал. Мол, дело есть к ним как к знатным оружейникам.

— Скажи, мастер, сможешь ты али сын твой мне вот такой пистоль повторить? Подарили, знаешь ли, иноземцы, а мне захотелось, чтобы у меня таких пара была.

Покрутил оружейник пистоль так и сяк, механизм опробовали, да Никита и решился ответ держать.

— Смогу, государь! Сделаю даже лучше.

— Лучше?

— А как же! У твоего пистоля вот энта пружина слабовата, сломается быстро. Я другую, более прочную поставлю.

— Ну, пробуй, а я через два месяца проверю, не соврал ли ты.

— И за месяц управлюсь. Сделаю лучшим образом.

— А такой сможешь сделать? — вынул полковник этакий гибрид 'смит-вессона' с 'наганом'.

От первого расчёт на стрельбу дымным порохом и солидный калибр в 4,2 линии. От второго — коническая обтюрация надвиганием барабана на ствол. Постарались российские оружейники XXI века, сделали такой необычный револьвер.

Чтобы Демидов понял, что к чему, пришлось отстрелянные гильзы в барабан ставить да показывать, как механизм действует. Повертел оружие Никита Демидович, постучал ногтями по деталям, где-то чем-то чиркнул, на царапину, прищурясь, глянул, в ствол на лампу посмотрел. И назад вернул.

— Сделать-то можно, да только проку от этого немного будет, — покачал он головой.

— Это почему? — встопорщил усишки Пётр.

— Как применённую тут сталь получить, не знаю. А если обычную использовать, то недолго сей пистоль прослужит.

— Верно говоришь, Никита Демидович! — кивнул 'фон Штирлиц'. — Ну, а ежели тебе нужную сталь поставят?

— Тогда нормально выйдет. Но больно уж дорого: нарезы в стволе отковать с нужным качеством очень непросто.

— А если не ковать, а специальный инструмент тебе дать, который эти нарезы вырежет?

— Тогда я озолочусь, господин полковник!

— Значит, готовь кошели под золото, — засмеялся царь. — А закончишь пару к моему пистолю делать, сам его мне привезёшь. Да только снарядись в путь дальний. Ехать тебе за Урал-камень на реку Нейва. Присмотришь там место под строительство завода, железоделательного да оружейного. Пушки нам очень потребны. Где в тех местах поблизости руды залегают, подскажем.

— Да откуда же мне денег на цельный завод взять? — опешил Никита.

— Денег ссужу. Как озолотишься, так должок и вернёшь. А получится — пушками, ядрами да железом воротишь.

— Не вводи в разорение, царь-батюшка! — плюхнулся на колени туляк. — Без меня же тульский завод да ружейная фабрика совсем в упадок придут.

— Подыщу я тебе знающего человека, кто тебя заменит на заводе да на фабрике. Тебе стимул будет побыстрее за Уралом дела решить и назад вернуться. А сыну твоему — учиться заводами управлять: не разорваться же тебе самому меж Тулой и Уралом.

— Как повелишь, государь, — смирился Никита.

Вот и снова ход истории на несколько годиков подстегнули...

13

А 'шотландский писатель' к царю всё-таки прорвался. Трудно сказать, кто его подвёл к нему, Лефорт, Анна или ещё кто-то. Но у Петра смекалки хватила отправить его вначале к Зотову, чтобы тот позволил составить список летописи о Китеж-граде. И с Исаевым посоветоваться, как с ним быть.

— Если хочет, встречусь я с ним. Почему бы английской разведке побольше сказок не набросать? Пусть силы и средства тратят на проверку баек.

В общем, с основными тезисами 'Властелина колец', выданными по-немецки за истинную историю 'допотопной' цивилизации, британская разведка ознакомилась не в 1940-е, а в 1690-е.

— Так кто же есть народ 'чуд биелоглазаиа'? Потомки гномов или эльфов? — поражённый такими 'откровениями' попытался выяснить у полковника 'шотландец'.

— Исходы и эльфов, и гномов смешались в дальнейших преданиях в единое целое. В каких-то легендах описан исход гномов, в каких-то — воспоминания об эльфийском исходе. Уйдя в 'подземный мир', как его называют в этих легендах, и гномы, и эльфы, и лучшие представители человеческой расы смешались воедино. Вот это эльфийские технологии, а это — гномьи, — ткнул поочерёдно 'фон Штирлиц' сначала в светодиодный фонарь, а потом складной нож-мультитул, небрежно валяющийся на столе.

— Что же такого случилось, что ваш народ решил вернуться?

— Наши мудрецы сказали, что пришло время, — пожал плечами полковник.

— Но почему дикая Московия, а не какая-нибудь цивилизованная страна, вроде Англии?

— Мы исходили из реальности. 'Дикая', как вы выразились, Московия немедленно уравнивает в правах со своими подданными любые народы, оказавшегося на её территории добровольно или по принуждению. Знать этих народов приравнивается к московской знати. А 'цивилизованные' европейцы, включая англичан в их колониях, низводят покорённых до состояния рабов или объявляют их 'неполноценными'. Чернокожие в Африке, краснокожие в Америке, желтокожие в Азии.

— Но вы же не будете утверждать, что они могут быть равными с белыми европейцами?

— А разве вы всех белых европейцев считаете равными себе? Вы только что называли дикарями белых московитов.

— Но они, скорее, азиаты, чем европейцы.

— По какому признаку? Чем вы внешне больший европеец, чем тот солдат, который пропустил вас ко мне? Только тем, что вы возомнили, что вы 'цивилизованный', а он 'азиатский дикарь'?

— Но Московия — это азиатская цивилизация.

— Московия — не Европа и не Азия, не Восток и не Запад. Это Север, который объединяет и Восток, и Запад. И ответ на ваш вопрос, почему мы выбрали именно её, чтобы вернуться в этот мир, достаточно прост. Мы не хотим оказаться среди тех, кого вы, 'цивилизованные', в очередной раз объявите 'неполноценными', 'дикарями', только потому, что у кого-то из нас не та форма ушей, носа или глаз, у кого-то не тот оттенок кожи, а кто-то излишне или недостаточно волосат.

'Бёрнс' уже открыл было рот, чтобы возразить, но, вспомнив что-то, так и не решился на это. Ведь ни для кого ныне не секрет, что расизм появился отнюдь не в американской Конфедерации XIX века.

— Но могут ли другие народы, кроме московитов, надеяться на получение от вас ваших знаний?

— Мы станем их передавать всем людям, когда они будут к этому готовы. Разве вы сможете воспользоваться знаниями об устройстве вот этого фонаря, если ни один человек на свете не поймёт, о чём идёт речь?

— Вы имеете в виду магию?

— О чём вы? Какая магия? Это не магия, а техника, — протянул Исаев фонарь гостю. — Вы не обладаете никакими магическими знаниями, но если нажмёте на белую кнопку на корпусе, то зажжётся свет. А если нажмёте ещё раз, то он погаснет. Вы стали магом из-за того, что у вас это получилось?

— То есть, вы настаиваете на том, что в этом нет никакого колдовства? — подумав, пошёл в последнюю атаку 'шотландец'.

Исаев на его глазах разобрал китайскую поделку.

— Вот этот квадратик излучает свет, когда через него пропускают ещё неизвестную в этом мире энергию, называемую электричеством. Она передаётся только через металлические проволочки, спрятанные внутри корпуса фонаря. Вот здесь, — показал он батарейки. — Электричество запасается. И когда мы соединяем выключателем излучатель с накопителями через проволочки, 'рождается' свет. Где здесь колдовство?

— А тайная энергия?

— Если бы у меня был лимон, я бы её получил даже из него в количестве, достаточном, чтобы зажечь этот фонарь. Это законы взаимодействия друг с другом различных веществ, законы природы, которых вы ещё не открыли. Вы видели когда-нибудь молнию? Это и есть то самое электричество, которое питает этот фонарь. Молния — это магия, колдовство? Людям свойственно приписывать сверхъестественное происхождение тому, что они ещё не изучили. Разве законы механики сэра Исаака Ньютона или его опыты по получению цвета из белого света — магия?

Провожая британского шпиона, полковник, посмотрев на озадаченное лицо гостя, подумал: 'Да здравствует первый толкинист этого мира!'. И представил, как будут хохотать кураторы проекта, прочитав отчёт о его визите.

14

Много чудно́го довелось увидеть ватажникам на Саткинском заводе, где они решили дожидаться следующей весны, чтобы отправиться грабить старателей. Чудно́го, никак не вяжущегося с тем, к чему она привыкли, с чем сталкивались каждый день, живя в Москве.

Самое заметное, конечно, свет. Не лучины, которыми освещали свои дома обычные крестьяне, не свечки, используемые купцами да боярами, не масляные фонари, что можно встретить в трактирах да корчмах, а сияющие ярким, слепящим сиянием светильники под потолком. Везде: в казармах, где жили холостые переселенцы, в домах, уже занятых семейными, в каторжных бараках, заводской конторе, мастерских. Даже на улицах, по которым ходили с работы и на работу люди. Зажигался этот свет, когда требовалось, и никто не шпынял необходимостью экономить свечи или масло для фонарей, никто не опасался, что вспыхнут от этого холодного огня дома. Появился, правда, этот свет, не сразу, а когда заполнился громадный заводской пруд, и заработала невеликая пристройка к плотине, называемая электростанцией.

Самое громкое — бухающие механические кузнечные молоты, которыми ковали железо на заводе. Их тоже приводила в действие никому неизвестная сила, именуемая электричеством и поступающая из той же электростанции. Чуть слабее гудели другие механизмы, вентиляторы, гнавшие воздух в огромные чаны с расплавленным чугуном. Неизвестно каким чудом при этом хрупкий чугун превращался в сталь. Хорошую сталь, как утверждал Кузьма Жомов. Не требуя нескольких дней отжига чугуна в специальных печах.

Самое страшное — разнообразные самодвижущие механизмы. Не иначе тут какое-то колдовство замешано: лошадей нет, а они движутся. Рычат при этом, как разъярённая тигра, и неприятно воняют. Разные механизмы: одни землю копают, замещая целую сотню землекопов, другие поднимают и опускают тяжести, которые не по силам поднять сотне дюжих мужиков, третьи землю сгребают, четвёртые перевозят сотни пудов грузов за один раз. Овдоким всегда крестится, когда рядом такие оказываются. Попадаются и небольшие, в которых не грузы, а людей перевозят. Но и они шумят и воняют.

Самое невероятное — музыка без музыкантов. Играет она из коробок, расставленных по улицам и на площадке, куда молодёжь ходит поплясать. А время от времени те коробки начинают говорить человеческим голосом, сообщая какие-нибудь новости со стройки: что-то закончили строить, а что-то начали, сколько какого металла выплавили, инструмента отковали. Кому из людей куда надо срочно подойти, кто из работных отличился или проштрафился.

Самое приятное — еда. Сытная, вкусная, разнообразная. Никогда ещё ни один из ватажников так хорошо не питался. Тощий Иуда даже щёки наел, лицо от сытости лосниться начало. Да и чего бы им не лосниться? Как грамотный, он теперь не руду ковыряет, не лес валит, не уголь жжёт, а работу других учитывает. Так его должность и называется — учётчик. На разлинованном в клеточке листочке с именами работников цифирки рисует: кто сколько за день сделал. Тяжелее миски, наполненной щами или кашей из диковинного 'земляного яблока'-картохи с мясом, ничего не поднимает.

Три раза в день так кормят. Правда, только холостяков, живущих в общей казарме-общежитии. Семейных, в отдельные домишки перебравшихся, правда, только один раз, обедом на работах. Зато у них из заработанного за две другие кормёжки не высчитывают. А детишек вовсе бесплатно кормят: тех, кто помладше, в большой избе с названием 'детский сад'. Почему сад, ежели вокруг неё ни единого плодового деревца не растёт? А тех, кто постарше — в школе, где они грамоте учатся весь день, пока родители на работе.

Школа та — дело насильное. Хоть и тоже наскрозь бесплатное. Хошь, не хошь, а дитятко родное в неё отдать обязан. И ни одного отрока либо девицу, моложе четырнадцати годков на работы не берут. Да и то с четырнадцати лет рабочая смена у них шесть часов, а с шестнадцати — семь.

Да что там дети? Дорослых чудины тоже постоянно принуживают грамоте учиться. Пока добровольно, но настойчиво. И ведь соглашаются кои. Чего им после работы в казарме делать? Да и грамотным хоть копеечку, но больше платят. Так копейка к копейке, глянь, и целковый рубль набежит.

Вон, Кузьма Жомов, тот сам побежал грамоте учиться. А как дело было? Разговорился как-то он с одним из чудинов, заведующих всеми механизмами. Тот и спрашивает: отчего ты, Кузьма, кузнец неплохой, оказался без своей кузни? Ну, Жомов ему и рассказал свою историю про то, как был выдран плетьми да разорён боярином Троекуровым за крылья из железных палок да слюды. Жалел, что не получилось эти крылья соорудить из холста да дерева, более лёгкие. А тот не просто смеяться не начал, а рисунки жомовские внимательно разглядел и советы давать принялся: вот тут надо так сделать, здесь так. И тогда точно твои крылья полетят. Только, говорит, тебе надо грамоте научиться, чтобы не наобум мастерить, а просчитать всё точно. И велел прийти с новыми рисунками, когда Кузьма читать, писать да считать обучится. Вот кузнец теперь и стал самым усердным школяром из всех взрослых, решивших грамоте обучиться.

Вот это и есть самое главное из всего чудно́го — никто тут не считает их холопами, над которыми позволено измываться любому начальствующему лицу. Держат себя эти лица, конечно, выше них, но не смотрят на всех остальных, как на грязь под ногами. Особенно те, которых считали 'чудью белоглазой'. Не от мира сего те люди были. Разве тот же боярин Троекуров позволил бы простому кузнецу с ним спорить? Разве пообещал бы помочь рассчитать и начертить правильно те крылья? Да ещё после такого разговора стал бы кузнецу первым руку подавать, лично заходя в кузню?

Разве стали бы московские бояре бесплатно лечить работяг, когда зимой многие стали болеть простудой, называемой по-чудному 'гриб'? Да не только лечить, но ещё и половину зарплаты выплачивать тем, кто болеет.

С лечением — тут и вовсе чудеса. Мало того, что бесплатное оно, так и кажные полгода заставляют людей к лекарю ходить, чтобы тот проверил, нет ли кого хворого, болезнь свою укрывающего. Даже хромые ноги Овдокима осмотрели, ощупали, костяшками пальцев по ним постучали, расспросили, когда и какое именно несчастье в главарём ватажников приключилось. А потом лекарь в белом халате и белой шапочке объявил:

— Совсем исправить твой недуг не получится, но облегчить можно.

Выдал какие-то кругляшки в шуршащей гибкой пластинке и велел пить, когда кости ныть начинают. И ведь действительно помогает, ежели ломота одолела!

Оглянуться Овдоким не успел, стала расползаться его ватага, как гнилое сукно. И не с Жомова, помешанного на своих крыльях, началось. Не с Цыгана, ложь которого о том, что он подмастерье Кузьмы быстро раскусили и назначили подмастерьем на огромную машину, прокатывающую, как баба скалкой тесто, раскалённое железо. С Иуды-грамотея. Женатый ведь он теперь!

А началось всё с того, что прибыла в Сатку семья опального стрелецкого десятника Митрофана Лобова. По пьяному делу тот в кабаке охальные речи про государя Петра Алексеевича вёл. Антихристом называл, корил, что продался царь иноземцам. Вот и уволокли десятника в Тайный Приказ. Там плетью били, бороду драли, калёным железом жгли. А когда признался во всём да покаялся, заковали в железо и отправили за Урал. Вместе с семьёй. Преставился Митрофан в граде Верхотурье. А жену его Феодору да двоих детишек дальше погнали: указ царский был всю семью на Саткинский завод отправить.

Надо же такому было случиться, что семью Лобовых довелось вносить в учётную книгу именно Иуде! Поглядел он в синие глаза Феодорушки и пропал. Да и сам он, сытый, гладкий да нарядный, ей, кажется, приглянулся. Вот и повадился ватажник к её домишку бегать: то воды принести, то дров нарубить, то снег со двора сгрести. Дети-то ещё не помощники, всё самой ей приходится делать. Потужила она ещё месячишко по покойному мужу, да и приняла Иуду. Тот ведь со всем уважением к ней, с ребятишками, опять же, ласков. Не как другие-прочие, что нахально в постель вдовью набиваются.

Так что теперь для ватаги Иуда — отрезанный ломоть. Хоть и не шибко Овдоким по нему переживает: всегда Иуда трусоват был, кровь пустить боялся.

15

Ох, не близок путь из стольной Москвы за Урал-камень! Хоть и ехал Никита Антуфьев Демидов с грозной царской подорожной, по которой ему на ямских станциях лошадей меняли в первую очередь, как гонцу с важными известиями, а всё одно больше полутора месяцев добирался до града Верхотурья, с которого земля Сибирская начинается. Последние вёрсты его сани-розвальни по взявшемуся водой мартовскому снегу ехали. Ещё бы чуть-чуть, и застрял бы тульский промышленник на Государевой Дороге до тех пор, когда сани на телегу стало бы можно поменять. Но успел. И остатки марта и начало апреля лета 7200 от Сотворения Мира проведёт в каком-никаком, а городе.

Сказывали, Сибирь малолюдна, а вот ведь не скажешь! И дорога от Соли Камской возками, санями, конными да пешими путниками просто забита. В обе стороны. И в самом городе у церквей в воскресный день не протолкнуться. Бают, всё оттого, что тут, в Верхотурье, стан большой для пришедших из России в Сибирь. С подорожными, выписанными на соликамской таможне, разбираются, людей сортируют и дальше направляют. А поскольку распутица, скопилось в городке людей видимо-невидимо: цены на жильё да еду до небес подскочили. Хоть по-прежнему и дешевле, чем в Москве суматошной. И поскольку у Никиты Демидовича подорожная самим царём выписана, определили его в воеводском доме в самом местном кремле, стоящем на Троицком камне над рекой Турой.

Сама река уже вскрылась, серые льдины по ней плывут, сшибаясь друг с дружкой да со скалами Троицкого камня. Потому и нельзя продолжать путь: пока ледоход не кончится, на полуденный берег Туры не переправиться.

Воевода царёва посланника настороженно встретил. Больно уж вести тревожные из Москвы приходили: лютует, мол, царь, ни бояр не щадит, ни людишек попроще. Но когда прознал, что Антуфьев не для надзора прибыл, а место под завод приискивать, подобрел. И в десятке сопровождающих конников не отказал. Места-де здесь дикие, мало того, что за Исетью-рекой башкирцы пошаливают, так, бывает, и к северу от неё, на вогульские земли забредают. Правда, за предыдущее лето отучили их чудины нападать на русских людей, так ведь, сказывают, на грех и вилы стреляют. А как чудинскую карту у Никиты увидел, где тот показал, в каких местах будет место под завод искать да руду железную, и вовсе зауважал: ежели чудины кому-то такое присоветовали, да ещё и картой поделились, значит, не прост человек.

— Шибко они в здешних краях за дело взялись, — поделился воевода. Только прошлой весной заводишки какие стали ставить, а уже почти все железо да медь дают.

— И золото?

— И золото, будь оно не ладно! Одни заботы с тем золотом. У меня оружных людей не хватает, чтобы его сопровождать в Соль Камскую. Да видел, небось, под какой охраной его возят.

Видел, на выезде из Москвы, чего уж скрывать. Оне, конечно, каждому встречному-поперечному не докладывались, что за груз сопровождают, так ведь не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять. Когда железо везут, куда меньше охрана.

Ох, и доброе то железо. Уломал Никита Демидович на ямской станции близ Соликамска показать то железо. Клеймённое особым саткинским клеймом: три горки треугольные выпуклые, а под ними, будто отражение в воде, три такие же горки вдавленные. А рядом второе клеймо, буковками да цифирью выбита марка той стали: 'Сталь-3', 'Сталь-20', 'Сталь-40', 'Сталь 60'. Чем выше цифра, тем твёрже сталь.

Везли и чугунные пушки с отлитой на них фигуркой единорога в качестве украшения. Короче обычных пушек, но длиннее гаубиц. Канал ствола не отлит, а рассверлен. Тяжеленько будет с такими соседями тягаться. Хоть государь и говорил, что войско московское любое количество пушек и ядер к ним купит, хоть медных пушек, хоть чугунных.

Но больше всего туляка удивило то, что полозья саней, везущих саткинское железо, подкованы железной полосой. Виданое ли дело, чтобы дорогое железо на такую ерунду расходовали?

— Ерунда, не ерунда, а лошади на таких санях в полтора раза больше груза везут. Лучше оно по снегу скользит, чем просто деревяшка. И если, скажем, на корягу налетишь, железо полозья защитит.

Везли наконечники на тележные оси, трубки какие-то чугунные в пядь длиной. Оказалось, втулки в колёса, чтобы те дольше служили и не разбалтывались. Мужику это не купить, а в боярские колымаги или ломовые повозки — то, что надо. Косы, вилы, лопаты кованые, кирки камень ломать. Тоже, должно быть, для войска: простому крестьянину дорог этот товар, мало на Руси ещё железа делают. Значит, есть ещё время деньгу зарабатывать на нём.

Пока пережидал в Верхотурье ледоход, выяснил, что уже есть за Уралом железоделательные заводики невеликие. Один на Нице-реке, а другой при Далматовом монастыре. Но ихнего железа да чугуна едва хватает на местные нужды. А царь-батюшка, посылая Антуфьева, сразу известил: продукцию будешь на Москву отправлять.

Подумал Никита Демидович, прикинул, и получилось у него, что не больно это выгодно будет. Слишком уж долог сухой путь: сперва до Верхотурья, а потом через горы в Соль Камскую, где и можно будет железо да чугун на баржи погрузить. И тут полковник-немец подсказку дал.

— Правильно размыслил. Водой тебе надо будет всё отправлять. Присмотрись к реке Чусовой. Она единственная, что через Урал течёт: на востоке начинается и в Каму впадает. Только сразу предупреждаю: не так уж проста она. Есть на ней узкие места со скалами-бойцами, мимо которых надо с опаской проплывать. Но ты справишься, я знаю.

Ехать верхами по раскисшим дорогам пришлось долго. Вначале встали у речки Тагил близ горы Высокая, по которой долго лазил Антуфьев, собирая магнитный камень. Богатая магнитная руда оказалась! И рядом место удобное, где речку плотиной легко перекрыть. Быть здесь заводу! Непременно быть, не обманул немец.

Потом дальше на полдень поехали к речке Нейва. Тут тоже неподалёку от неё на заветной карте рудное место означено. Только руда уже не магнитная, а обычная. Но тоже богаче, чем та болотная, кою в Туле плавили. Плотину городить — саженей сто надо будет. Зато, если по карте судить, отсюда до Чусовой-реки ближе, чем с Тагила.

Набранные два воза руды повезли в Чусовскую слободу, где стоит таможня. Поселеньице небольшое, но с острожком для защиты от башкирских набегов. На таком же береговом утёсе, как и в Верхотурье, только река тут в другую сторону течёт. Небольшое-то небольшое, да округу огромную защищает: ажно двенадцать деревень с почти восемьюдесятью дворами.

Хотел было таможенный чиновник пошлину взять, да устрашился царёвой бумаги. И даже помог нанять две лодки больших, крепких, чтобы мог Никита Демидович с добытой рудой в Каму сплавиться.

И плыл тот в лодке, красотами уральскими любовался, но мыслями уже далеко в грядущем парил. Быть его уральским заводам! Одного жаль: сынок Акинфий пока ещё молод. Не послать его на Урал те заводы строить. Не говоря уж про двоих младших сынов. Но ничего! Подрастёт, опыта наберётся, может, второй, Невьянский завод сам уже ставить станет. А там и 'последыши' подрастут.

Руду уральскую в Туле не в большой домне плавили, а в малых домницах. Не было у Никиты ни сил, ни возможностей столько её набрать, чтобы на полную загрузку домны хватило. Но и того хватило, чтобы определить: богатая руда. Очень богатая. С десяти мер руды тагильской удалось выплавить почти семь мер железа. И лишь чуток меньше с руды невьянской. И плавится легко, и железо качественное, почти без вредных примесей получается. Потому, едва мастеровые с плавкой да проковкой полученного металла закончили, засобирался Демидыч в Москву сызнова.

Поблагодарил сперва полковника за подсказки.

— Только я первым решил Тагильский завод ставить. Там руда совсем рядом с тем местом, где речку для кузнечных молотов можно перегородить. И руда богаче.

— А Невьянский завод будешь строить?

— Буду и Невьянский ставить. Только не сразу, годиков через пять. Иначе получится, как в присказке: за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Сына на нём поставлю. Он как раз подрастёт, и недалеко там, под присмотром будет.

— Правильно решил, Никита Демидович.

— Токмо у меня ещё один вопрос к тебе остался, господин полковник. При пистоли твои многозарядные. Ты сталь для них обещал. Не та ли то сталь, что с Саткинского завода везут? Встретил я караван с ней близ Соли камской.

— И та, и немного не та, — загадкой ответил немец. — Чтобы барабан прочным получился, довольно и той саткинской стали, что ты мог видеть. А для стволов металл немного позже пришёл. Так что распоряжусь я тебе его на завод отправить вместе с рекомендациями, как с ней обращаться: рубить на заготовки нужной длины, сверлить, нарезы наносить, закаливать. Сможешь сделать сто пистолетов — выдеру из государя заказ на вдесятеро большее количество. А там и особую работу тебе и твоим ружейным мастерам попрошу сделать.

— Это что за особая работа? — почуял прибыли нос туляка.

— Если ствол у того револьвера, что ты будешь делать, раза в три удлинить, да ложе с прикладом приделать, то как ты думаешь, Никита Демидович: получится ружьё?

— Думаю, получится, — поразмыслив, подтвердил Антуфьев.

— А я думаю, не просто ружьё получится, а очень хорошее. Шагов на пятьсот сможет прицельно палить. Я бы такими весь свой полк вооружил. Но это потом, Никита Демидович. Ты сперва револьверные пистоли научись хорошо делать. И готовься: завтра с государем встречаться будем. Доклад ему сделаешь, как за Урал съездил, что там видел, каким свой первый зауральский завод представляешь.

16

Шумел и грохотал не только Саткинский завод. Ревела в водосбросном ларе река Большая Сатка, ставшая в весеннюю пору куда более многоводной. По уровню огромного пруда, очистившегося ото льда, это почти не заметно, но бурный мутный поток ниже завода не только заполнил её русло, а ещё кое-где в низинах и подтопил прибрежные луга.

Бежать в такую пору? Чтобы утонуть на какой-нибудь переправе через почти незаметный летом ручеёк-переплюйку? Даже новых людей на завод перестали пригонять. Ведь таких ручейков по пути от Верхотурья довелось Овдокиму повидать великое множество. И речки, навроде Большой Сатки, попадались. Да взять хотя бы тот же Ай, в который она впадает. Это летом Ай, переправившись через который, делали одну из последних стоянок в пути, легко было перейти. Но не теперь. А его по-всякому не обойти, если на золотые прииски двигаться, это Овдокиму Иуда объяснил. Он хоть и откололся от ватаги, но чужим ватажникам не стал.

Да что там Иуда? Кузьма заканчивает сборку своих крыльев, ему не до побега.

— Мечта всей жизни у меня: взлететь в небеса, аки птица, али ангел Божий.

Видел Овдоким его крылья. Токмо не крылья оне, а одно крыло тремя углами. Сверху рама, обтянутая какой-то лёгкой, почти прозрачной чудской тканью, навроде шёлка. Снизу Жомов ещё одну раму мастерит. Говорит, в ней и будет человек висеть. Каким-то словом иноземным этого человека обозвал: пилот, кажись. Никуда он не побежит! Как и Цыган.

Этот совсем зазнался: мастером видным стал. Да какое там мастерство? Видел главарь ватаги, чем он занимается. Делов-то всего — взять раскалённую до пламенного цвета плоскую железку, да сунуть её в станок, наподобие очень большого молота. Бумкнет тот станок, искрами всё вокруг осыплет, отлетят обрезанные с краёв мелкие железки. А Цыган щипцами хватает почти готовую лопату и передаёт её ещё одному кузнецу. Тот чуть-чуть постучит молотком, чтобы место под черенок закруглить, и суёт уже готовый инструмент в чан с водой. Пар клубами, шипение. Но чудо произойдёт: лопата готова. И так целый день. Правда, Цыган говорит, что на лопаты сейчас заказ большой. Для тех же старателей да для отправки в Москву. А так самые разные инструменты ему делать приходится.

Много всего разного на заводе делается. И пушки льются да сверлятся, и штыки к ружьям куются, и тележные оси из цельного куска железа, и втулки колёсные под них. Не говоря уже про самые разнообразные длинные заготовки для кузнечных изделий: полосы, квадраты, круги. А самые заковыристые по форме кладут в два ряда на распиленные квадратом куски брёвен и выравнивают. Прямо от завода куда-то в горы тянут полосу из двух железок на брусках. Сказывают, какая-то железная дорога к рудникам будет. Да какая телега по такой дороге проедет? Свалится сразу же с узеньких полосок. Столько железа без толку переводят! Лучше бы его деревенским кузнецам отдали. Одного куска такой стали — хорошей стали — на год хватило бы, чтобы всю деревню инструментом обеспечить.

В общем, распалась ватажка, пришедшая сюда с самой Москвы ради того, чтобы поживиться золотишком, перевозимым с приисков. Один её главарь изначальной цели не изменил. Да проку-то от него одного, хромого?

Совсем, было, Овдоким отчаялся, да случай помог.

Оно ведь как у него теперь: крутится он вокруг большущих котлов, в которых варится еда человек на сто. На такую прорву народа надо же и воду натаскать, и дров нарубить, и этого самого 'земляного яблока', картошки, почистить. Да даже мяса и овощей нарезать. Вот и гоняют кашеварам в подмогу каторжников, которые всем этим занимаются. А среди них люди разные попадаются. Но не зря говорят, что рыбак рыбака видит издалека. Вот и Овдоким парочку таких же, как он сам, на всё готовых, заприметил.

Заприметил и разговаривать с ними начал. Осторожно так: кто таков, откуда, за что и как на каторгу попал?

— Душегубы мы с Левонтием, — не стал запираться тот, что назвался Никодимом. — Промышляли на дорогах теми, кто на Макарьевскую ярманку ехал. Подкараулили разок купчишку с супружницей. С самим-то им быстро порешали. Порешили, то есть. А с его жонкой чуток, хе-хе, позабавились. Но промашка вышла: по голове-то ей тюкнули, а она возьми да и выживи. Так мы и попали на вечную каторгу.

Никодиму лет тридцать, Левонтий только на пару годков его помоложе. Однем словом, сурьёзные робята. И что с того, что у обоих ноздри рваные?

— А ещё у вас есть на примете такие же хваткие, как вы?

А ножичек-то в руках Никодим половчее перехватил...

— Зарезать кого хочешь, али как?

— Али как. Я ж сюда шёл не кашу варить, а золотом разжиться. Пригнали нас только в конце лета, вот и посчитали мы, что зимой с голоду в снегах помрём, а выбраться к людям с золотом награбленным не успеем. Вот и решили погодить до весны. Весна пришла, а ватажники мои передумали, один я и остался. Вот и собираю новую ватагу на лихое дело.

— А ты не видел, как то золото охраняют? — вступил в разговор Левонтий, кажись, более сметливый, чем Никодим. — Нас же троих враз всех порешат, ежели мы попробуем на них напасть.

— Как не видеть? Видел. И людей расспрашивал. Не впрямую, а как бы промежду прочим. Так его охраняют, когда на Москву везут многими пудами. А на самих приисках сильно охраняют только контору, куда старатели золото носят сдавать. И не каждый день носят, а раз в неделю, раз в пять дней. Те, кто вольные копатели, живут либо на особицу, либо артелями малыми. Понимаешь, к чему речь веду?

— Да не дурак, понимаю, — кивнул Левонтий. — Только, думаю, и трёх человек мало будет. Да и тебя за целого сложно посчитать.

— Сложно, — согласился калека. — Да только без меня вам всё одно в этом деле не справиться: приметные вы шибко.

— А ты со своими костылями не приметный?

— И я приметный. Да на хромого мало кто подумает, что он лихими делами занимается. Народ у нас добрый, пожалеют, приветят. Может, за малую толику добычи кашеваром меня возьмут. А я узнаю, каков фарт у старателей, и уйду. Если сто́ящее дело, дальше будет ваша работа. И верно ты сказал: троих мало. Потому и спрашиваю, нет ли у вас на примете ещё людишки из тех, кто крови не боится. Потому как старатели тоже не лыком шиты, за кровное золотишко отчаянно драться будут.

Задумался Никодим, а потом кивнул:

— Найду людишек. Ещё пятерых точно найду. Только как нам отсюда сбежать? Лагерь наш стерегут солдаты злые, аки псы цепные. На работы только с охраной выводят.

— На все работы? Что-то я не заметил, чтобы сейчас над тобой кто-то с ружьём стоял.

— А ведь правду говорит калека! — загорелись глаза у Леонтия. — Тут и ножами можно будет разжиться.

— Вот! — кивнул Овдоким.

— Только как ты, хромой, уйдёшь?

— Гоняют нам тут раз в три-четыре дня башкирцы скот на мясо. Коровёнки, лошадки, бараны с овцами. А какой башкирец не на лошади? Если меня на неё посадить, я уехать смогу. Вы все помоложе будете, и на ногах в лес убежать сможете. Будет погоня, будет. Да если рассыпаться, чтобы потом в нужном месте собраться, то никакая погоня нас не настигнет.

— Пропадём в здешних лесах бескрайних, — покачал головой Никодим. — С голоду пропадём.

— С кухни сбегая — пропадём с голоду? — засмеялся Овдоким. — И где? В урманах здешних? С башкирцами, кои по-русски чуть-чуть лопотать научились, я разговаривал. Оне ж нам не только скот пригоняют, но и дичь подстреленную. Глухарей, тетеревов, рябчиков. Козлов лесных, сохатых. Говорят, всего этого тут просто немеряно, и вся та лесная живность непуганая. Не то, что у нас на Руси. Рыба в речках и озёрах, опять же. Вон, мальцы уже на пруду приспособились её ловить. А те, кто на верфи у деревни Межевой, сетями да бреднями из речки Ай ещё прошлым летом имали.

На том и порешили: Никодим да Левонтий лихих людишек в ватагу подберут, сведут их на кухне с Овдокимом. А когда он подберёт день, когда башкирцы снова скот пригонят, вся ватага будет на кухне работать. Башкирцев порежут, тех кухонных, кто противиться станет, тоже, а потом, кто верхами, кто пешими, в близкий лес сбегут. Да не в ту, сторону, где прииски золотые, а немного в другую. Чтобы погоню со следа сбить. Те же, кого Овдоким с собой брать не захочет, поднимут бунт, чтобы погоня не сразу за беглецами пустилась: ненависти у каторжников к охране немало накопилось, едва ли не все свести с ними счёты захотят.

17

За зиму удалось построить шесть барж. Устаревшей конструкции, которые там, в XXI веке уже давно списали в утиль как обладающие слишком малой грузоподъёмностью: всего-то тонн сорок. Простое железное корыто с опускающейся передней аппарелью и крошечной рубкой на корме. Длина 17 метров, ширина 4 с третью, осадка — метр. Проект 306, только с буковкой 'О', обновлённый.

Обновление заключается в том, что бортовые и междудонные пространства заполнили мешками с пенопластовой крошкой, чтобы, даже пробив днище или борт, баржа не набирала воду через пробоину или трещину. Вместо старого судового двигателя мощностью 230 лошадиных сил, пожирающего масло без всякого хлеба, установили два более современных (хотя и тоже устаревших) девяностосильных дизелька-'миллионника'. Это, наряду с парой рулей, очень увеличит манёвренность судёнышка, что крайне необходимо на извилистой горной речушке Ай, по которой придётся ходить корабликам.

А ещё многократно увеличили запас топлива и автономность. Так, что теперь самоходная баржа-плашкоут шифра 'Танкист' может спокойно одолеть три тысячи миль. Очень, кстати, важный показатель, если учесть, что здесь, в Московском царстве конца XVII века, портовых заправок с соляркой просто не существует. Из-за снижения мощности силовой установки скорость снизится на один-два узла, но и её хватит, чтобы уверенно выгребать вверх даже на самом быстром течении.

Собирали готовые секции корпусов на стапелях прямо на берегу реки, в том месте, где только начинается природное чудо с названием Айские притёсы. Где-то в километре ниже плотины малой ГЭС, дающей энергию для построенного в прошлом году Саткинского завода. Там же ставили и оборудование: локаторы, сонары, прожектора, две радиостанции: ультракоротковолновая для связи между собой и коротковолновая для связи с более мощной, установленной не вершине хребта Сулея, возвышающегося над Саткой.

Ходовые испытания в спешке практически не проводили. После ледохода по очереди спустили судёнышки на воду, прошлись вниз по течению миль десять и обратно, после чего встали под погрузку. Время не ждёт, надо по большой воде выйти из Ая в реку Уфа, а по ней спуститься в Белую. Планируется довести флотилию до десятка судёнышек, которые будут сновать между деревушкой Межевая, пристанью Саткинского завода, и, бо́льшей частью, Уфой. Где саткинское (а впоследствии и златоустовское) железо станут перегружать на более привычные в этом веке баржи для доставки в Казань, Нижний Новгород, Ярославль и Москву.

Капитан Пётр Петрович Лазарев (псевдоним, сами понимаете, Беллинсгаузен), речник со стажем, не одну навигацию отходивший по Белой, Уфе и Каме, раньше командовал речным буксиром. И хорошо знал норов этих рек. Правда, в XVII веке не только деревья были выше, но и самые небольшие речушки намного полноводнее. А значит, и все лоции можно смело выбросить уже по этой причине. Не говоря уже о поменявшихся кое-где руслах. Для того и озаботились установкой на плашкоуты совсем чуждых их конструкции сонаров: новые лоции надо составлять по актуальным сведениям.

Вода большая, потому грузились по максимуму, примерно сорок тонн, положенные конструктивными расчётами. На 'Танкист' с номером 001 Лазарева ровным слоем уложили полсотни чугунных пушек-единорогов, 'добив' оставшуюся массу груза чугунными ядрами, стальным прутком и ящиками с металлорежущим инструментом. И Пётр Петрович лично проверил, чтобы груз не болтался. Далеко при манёврах судёнышка они не 'уйдут', но даже при небольшой амплитуде удары их о борт ничем не порадуют. Тем более, надо оставить место под палатку для четверых вооружённых сопровождающих: земли, через которые предстоит идти, русскими не контролируются, могут возникнуть проблемы с вольнолюбивыми башкирскими джигитами-егетами.

Это капитан хорошо помнил по истории Башкортостана, которую учил ещё в школе. Мало кто знает, но вплоть до времён правления 'дщери Петровой' на необъятных башкирских землях от Самары до будущего Кургана существовало лишь три городка, в которых суммарно стояла всего тысяча русских воинов: Уфа с резиденцией губернатора, Соляная Пристань близ места добычи соли на речке Усолке, да Бирск, где пахали землю государственные крестьяне, обеспечивающие хлебом войска и русских чиновников. И даже самому губернатору, буде он пожелает куда-то выехать, требовалось согласовать свой маршрут со старостами племён, по территории которых проляжет его путь. Вот такая 'тюрьма народов', как ради пропаганды громко высказался про Россию 'старичок Крупский'!

Прямо от бьющей из каменно стены подземной реки караван самоходных барж, выстроившийся в порядке их номеров, потянулся по полноводному в эту пору Аю. Между невиданной красоты отвесных известняковых скал. Даже тут река петляла, как заяц, убегающий от погони, и судёнышкам, держащим малые обороты двигателей (зачем надрывать моторы, если вода сама несёт в нужном направлении?). Поэтому всё внимание приходилось уделять показаниям сонара, чтобы заранее обойти отмель или прячущийся под мутной вешней водой валун.

Через двадцать миль или два часа плавания река, наконец, вышла из теснины. Лучше, правда, от этого не стало. Ведь если в ущелье вода текла единым потоком, то на равнине приходилось угадывать русло только по прибрежным деревьям. Пару раз попадали в старицы, заполненные вешними водами, и приходилось возвращаться назад. Не единожды Лазарев в самый последний момент успевал дать полный назад, чтобы не оказаться на чуть прикрытых водой песчаных отмелях. Одним словом, последующие сто двадцать миль до повторного входа реки в горные ущелья, не считая ночёвки, одолели за шестнадцать часов, идя лишь в светлое время суток. Зато ещё шестьдесят миль, и караван вырвался в ещё более полноводную реку Уфу, Караидель по-башкирски. Итого около ста восьмидесяти миль от Межевой. В полтора раза дальше, чем по автодороге до города Уфы спустя три века. Там и встали на вторую ночёвку.

Караидель — река мощная, петли у неё куда шире и плавнее, чем у Ая. Да и течёт она после впадения Ая по горам: не надо особо беспокоиться о том, что выскочишь на отмель, держась, казалось бы, на стрежне течения. А миль через шестьдесят пять (считай — семь часов плаванья) стала ещё мощнее, вобрав в себя слева ещё одну полноводную реку, Юрюзань.

Идиллия закончилась ещё через семьдесят миль, когда Уфа вышла на равнину. Снова стал заметен разлив, начались бесконечные старицы. И так — восемьдесят миль. Пока к концу четвёртого дня плавания караван не выскочил на гладь Агидели, Белой реки по-башкирски. Разлившейся как настоящее море.

Вышли на её более тихое течение и тут же пристали к берегу на очередную ночёвку. Это место Лазарев знал как Кузнецовский затон, до места назначения оставалось меньше пяти миль, и можно было бы дотянуть до речки Сутолоки, где и находился в эти времена уфимский порт. Да вот только совсем не хотелось входить в него в сумерках.

Ночёвка оказалась самой беспокойной. Как бы это странно ни звучало, а Уфа стала столицей Башкирии только при Советской власти. А все несколько веков до её основания, а потом ещё с лишним два века после того обязанности столицы исполнял... луг у деревни Чесноковка на левом берегу Белой близ Уфы. Именно на нём раз в два года собирались 'старшины' башкирских племён, чтобы совместно решить общенациональные вопросы и межплеменные споры. Присутствовали на этом собрании, именуемом йыйын, по два выборных (на два года) представителя от каждого племени и на основании равенства голосов каждого голосовали за те или иные решения. Вот такие казачий круг и парламентская демократия в одном флаконе.

А ночное беспокойство происходило из того, что, хоть Уфа и русский город, а земли вокруг неё башкирские. Вот некоторым егетам и не давали покоя странные корабли, невесть откуда взявшиеся на их землях. И если с вечера близ стоянки объявилась лишь парочка из них, то с раннего утра собралось десятка два. Конфликта удалось избежать лишь потому, что среди охранников каравана нашлись несколько этнических башкир, объяснивших единоплеменникам, что не стоит обижать чудинов, находящихся под защитой русского, 'Белого' царя.

В речушку Сутолока, уже во второй половине ХХ века представлявшую собой жалкую грязную канавку, плашкоуты вошли свободно. Ну, если не считать лодочной суеты. Вошли бы даже без учёта весеннего подъёма воды в Белой, в пик разлива достигающего 8-10 метров. А поскольку 'Танкисты' способны разгружаться на неприспособленный берег, просто приткнулись к нему, бросив кормовые якоря, и Лазарев, взяв письмо от управляющего Саткинским заводом, отправился разыскивать воеводу, чтобы организовать разгрузку самоходных барж.

Весь день заняла бумажная волокита, пополнение припасов и поиски лоцмана, который взялся бы провести самоходную баржу до находящегося в двухстах шестидесяти милях устья Белой. За триста с лишним годков нижнее течение Агидели очень сильно изменилось. Многие старицы теперь были главным руслом, а известное Петру Петровичу русло ещё даже не появилось. Так что в Каму вышли на исходе второго дня похода. Причём, в сравнении с Аем и Уфой течение Белой существенно замедлилось, так что теперь бо́льшая часть нагрузки по приданию темпа передвижения относительно берегов легла на двигатели.

Да, да! Пять 'Танкистов' остались разгружаться в Уфе, чтобы вернуться в Межевую с продовольственными припасами для Саткинского завода, а ? 001 предстоял ещё долгий путь. Чуть больше дня до выхода в Волгу. Потом, пробежав за четыре часа от Камского Устья до Казани, снова пришлось встать до утра, чтобы встретиться с местным начальством. Зато потом можно было идти вверх по течению круглые сутки, ориентируясь по радару. Благодаря этому в Оку в Нижнем Новгороде вошли поздно вечером девятого дня плавания.

Всё-таки большой город, и ночью через Оку могут сновать лодчёнки обывателей, поэтому встали на якоря для ночёвки. А едва рассвело, тронулись дальше. Вверх по донельзя извилистой Оке. Шли трое с половиной суток, днём пугая хроноаборигенов звуком двигателя и видом плывущего без вёсел и парусов железного ящика, а ночью светом прожектора. Напугав ещё и жителей Коломны, поднялись вверх по Москве-реке ещё с десяток миль и сделали техническую остановку с ночёвкой: дизеля уже пробежали изрядно, и нужно было им сделать первую замену масла и фильтров. Оттуда же связались по радио с Москвой, известив, что уже на подходе.

На подходе-то на подходе, а вот ещё одну ночёвку в районе будущего Южного речного вокзала столицы сделать пришлось: не прибывать же в нынешнюю Москву поздно вечером. Зато в десять утра на пятнадцатый день после начала плаванья у Большого Каменного моста, на котором вот-вот завершится строительство, путешественников ждала очень представительная делегация. Во главе с царём Великия, Малыя, Белыя и прочая, прочая, прочая Петром Алексеевичем. Ему-то и везли пятьдесят 'секретных гаубиц'-единорогов с запасом чугунных ядер.

18

Старик-башкирец приехал не только с двумя помощниками, но и с женой, женщиной лет тридцати. Видимо, решившей своими глазами посмотреть, на что можно потратить заработанное мужем серебро.

— Хороша бабёнка, — плотоядно облизнулся Левонтий.

— Опять за прежнее? — рыкнул на него Никодим.

— На этот раз я промаха не дам. Ножичком по горлу, как дело сделаю. Или ты тебе с робятами оставить?

— Сначала ейного мужика с помощниками уделать надо. А, вон и дым из лагеря повалил. Давайте, делайте, что надо!

Башкирца постарше сдёрнули с коня и пырнули ножом в грудь. Одного из тех, кто помоложе, загонявшего скот в загон, полоснули по горлу. Второй попытался перепрыгнуть заборчик, да там его уже ждал душегуб с колом в руках, так что тот даже двух шагов сделать не успел. Остальных кухонных загнали в какую-то комнатёшку, не забывая потчевать тяжёлыми кухонными принадлежностями, а одного из работников даже пришлось убить.

В это время Левонтий стащил на землю башкирку и, оттащив чуть в сторону, принялся сдирать с неё штаны. Та верещала, царапалась, как кошка. Пока насильник не ударил её в лицо, разбив нос. А после уже занялся своим делом с обмякшей женщиной. Закончил он довольно быстро.

— Никодим, твоя очередь. А я кликну, кто ещё сладенького хочет.

— Коней, коней ловите, — суетился на своих костылях Овдоким. — Мне коня ведите.

Левонтий уже освободился и подсадил калеку в седло.

— Только без нас не ускачи: уговаривались вместе уходить, вот вместе и поскачем.

Никодим тоже надолго не задержался, и теперь все трое закопёрщиков и ещё один из людей Никодима были готовы во весь опор нестись в сторону леса.

— Уходим, робяты! — проорал Овдким с коня. — Бросьте вы эту бабу, пока на ней вас и не поймали.

Да кто ж из ополоумевших без женского пола такое дело бросит? Так трое, ещё не получивших своего, и остались в кухонном дворе. Побежали они, закончив насильство, или нет, четвёрка конных уже не видела. Видела, что за ними бегут только трое, кто на голову покрепче оказались. Ладно, хоть узелки с едой, запасённой кашеваром, успели к сёдлам приладить.

Не успел Овдоким выехать из ограды, как увидел Иуду с побелевшим лицом.

— Что ж вы творите-то? — выкрикнул тот. — Пошто людей порешили?

— Звали тебя Иудой, и умри как Иуда, — зло крикнул атаман и, почти не глядя, рубанул бывшего дружка башкирской саблей.

И уже когда въезжали под деревья, за спиной послышалась заполошная стрельба. То ли в лагере палили по взбунтовавшимся каторжникам, то ли заводская стража стреляла вслед убегающим.

Где будет место встречи рассыпавшихся по лесу беглецов, Овдоким заранее никому не сказывал. Опасался, что если кто-то в лапы стражи попадётся, может проболтаться, где их ловить. Только обговорил, где встречаться, когда до леса добегут.

Добежали четверо. Трое с ножами, а четвёртый, перемазанный чужой кровью, даже успел где-то фузею со штыком и сумку с припасом к ней прихватить. Больше никого не ждали.

— Поспешая, поспешай, ребятки, — торопил пеших калека, направляя коня вдоль речки Большая Сатка, уже сильно потерявшей воду. — Хотя бы с версту от завода уйти надо. А там разбежимся, чтобы погоню со следа сбить.

Разбежались. По двое. Сперва мужик с фузеёй и его товарищ свернули на восход солнца, когда остальные потекли вслед за речкой. Через версту оставшиеся пешие откололись. Ещё через пару вёрст Никодим с Левонтием. А Овдоким с Анисимом так и продолжали ехать вдоль реки. Вёрст на десять ускакали, придерживаясь её. Пока в Сатку не впала справа крупная речка, вдоль которой они и двинулись, пустив коней по воде. Чтобы следов не оставлять.

Анисим, пожалуй, был единственный из каторжников, кто не кинулся насиловать бесчувственную башкирку, чем и понравился главарю ватажников. Крепко сложенный, немногословный. И неприметный, поскольку, в отличие от Никодима с Левонтием, ноздри у него не рваные. За что он в желе́за попал, не рассказывал. Но не струсил, когда башкирцев били: именно он молодого на кол принял, когда тот сбежать хотел.

Коней больше не гнали, ехали шагом. Останавливались лишь для того, чтобы помочиться да воды из почти очистившейся речки хлебнуть. При этом Анисим не перечил, помогая калечному напарнику спуститься с коня и снова забраться в седло.

Переночевали, уже перевалив через гору, с которой и стекал тот ручей. Да ещё и костёр не разводили, чтобы дымом преследователей не привлечь. Оттуда свернули к полудню и ехали, пока не вышли к дороге, по которой их и пригнали в Сатку. Анисим сходил на дорогу, присмотрелся, нет ли на ней кого, после чего свистнул, подзывая хромого, чтобы переехать шлях.

Потом был долгий, на целый день, переход наискосок, вдоль очередной речушки, через первый из двух больших хребтов. На второй, всё же найдя лесную тропу, влезли ещё через день. С его голой вершины хорошо просматривалась широкая долина, в самом низу которой и текла нужная им река. Там, где она вытекает из болота, и назначена была встреча с остальными ватажниками.

Когда Овдоким с Анисимом добрались до места, там уже были Никодим с Левонтием и тот каторжник, что убежал с завода с солдатской фузеёй, Иван.

— Не дошёл мой товарищ, — посетовал он. — Змея укусила. Так на моих руках и помер.

— А ещё двое?

— Не знаем, не видели, — нахмурился Никодим. — Может, заплутали. А может, погоня догнала.

— Значит, поутру уходить отсюда надо.

— Отдохнул бы, а то еле в седле держишься, — пожалел хромого Анисим.

— Лучше с коня свалиться, чем на погосте на вечный отдых лечь. Думаешь, если споймали их, то они не расскажут, где у нас встреча назначена? Никому из нас после той крови, что мы в Сатке пролили, живыми погоне попадаться нельзя. Для вас, ноздри рваные, плаха заготовлена. Нас с Анисимом петля ждёт.

И вправду утром, когда уже собирали небогатые пожитки, откуда-то с перевала долетело эхо ружейного выстрела. Кто стрелял, по кому стрелял, было неясно. Одно знали ватажники: у отставших товарищей ружей не было.

19

Не успела опуститься на берег аппарель 'Танкиста', как по ней взлетел долговязый, возвышающийся над одетыми в парики иностранцами не менее чем на голову, царь. В камзоле, с непокрытой головой, топорщащимися кошачьими усами. Только и глянул на положенные по пушкам деревянные мостки. Чтобы пробежать по ним к капитану судёнышка. А тот сам сделал навстречу три строевых шага и вскинул руку к чёрно-белой капитанской фуражке.

— Ваше величество, самоходная баржа проекта 306 бортовой номер 001 завершила переход от грузовой пристани Саткинского завода в Москву. За время плавания чрезвычайных происшествий не случилось, экипаж и сопровождающие груз лица здоровы. Докладывал капитан судна Беллинсгаузен.

— Вольно, — оглянувшись на человека в пятнистой форме из XXI века с полковничьими погонами, скомандовал царь.

— Вольно, — отрепетировал Лазарев.

— Дай я тебя обниму, капитан! — облапал Петра Петровича расчувствовавшийся великан. — А как велика твоя команда?

— Помощник, рулевой и два матроса, — показал рукой на одетых в матросские форменки 'Беллинсгаузен'. — А эти четверо — охранники: идти пришлось по очень беспокойным землям, вот и приказали их взять.

— Посмотри, Франц! — обернулся Пётр к франту в парике. — Вот такие будут русские матросы! Бравые, молодцеватые. Как мне сказал полковник фон Штирлиц, всего за пятнадцать дней с Урал-камня до Москвы дошли. Доселе такое невидано: столько времени лучшие купцы только до Нижнего Новгорода плывут. А эти мо́лодцы вдвое больший путь одолели, да ещё и против течения. Что так кисло смотришь?

— Питер, ты не видел настоящих морских кораблей, — с сильным акцентом произнёс Лефорт и повернулся к много старшему товарищу. — Верно говорю, генерал?

Тот согласно закивал, тряся густыми усами и позвякивая при энергичных кивках шпагой.

— Знаю, Франц. Знаю! Нет у нас ещё морского флота. Но я тебе клянусь: будет! А ещё у нас в Росси говорят: дорога ложка к обеду. Ведь капитан Беллинсгаузен на своём неказистом кораблике привёз то, что нам сейчас так нужно — пушки. Пятьдесят пушек. И это — только начало. К концу лета их не пятьдесят, их двести пятьдесят доставят. Как сказал полковник, лучших в мире пушек.

При упоминании полковника по лицу Лефорта пробежала лёгкая тень.

'Знать, не очень он любит нашего здешнего резидента, — мелькнуло в голове Петра Петровича. — Как бы заодно с ним и мне в немилость этого царского фаворита не впасть'.

— Алексашка! Где моя шпага?

Откуда-то из-за царской спины высунулась хитрая физиономия Меншикова, держащего в руках шпагу в ножнах.

— Вот, капитан, тебе моя награда.

Лазарев торжественно принял царское оружие, чуть выдвинул его лезвие из ножен и прикоснулся губами к холодной стали.

— Благодарю, государь. Буду хранить ваш подарок как самую дорогую награду.

— Не хранить его надобно, а биться им во славу России.

— Прошу прощения, ваше величество, — вмешался резидент. — К великому сожалению, капитану действительно придётся либо хранить ваш подарок, либо надевать его в качестве парадного оружия. В корабельной тесноте сражение со шпагой в руках причинит больше неудобства её владельцу, чем его противнику. Потому у нас морские офицеры носят в походе лишь кортик.

— И нас моряки на палубе дерутся преимущественно абордажными саблями, — важно кивнул пожилой, к которому обратились по званию, генерал. — Но в качестве парадного оружия я бы тоже с честью носил твою шпагу, Питер.

— Парадное, так парадное! — махнул рукой царь. — Пойдём, покажешь мне, как устроен твой корабль.

Он не побрезговал даже спуститься в тесное машинное отделение, где ещё не остыли так славно потрудившиеся дизеля.

Пушки уехали в Кремль уже на следующий день, а пруток и ящики с инструментом ждали заказчика ещё два дня. Правда, уже на складе на берегу. Видел его Лазарев мельком: невысок, но крепок. Лицо довольно жёсткое, в половину головы лысина. И только услышав, как к нему обращаются, понял капитан, что довелось ему наблюдать основателя династии Демидовых, самого Никиту Демидовича. Вот уж кому подошло бы определение 'Мощный старик', так это ему, а не комедийному персонажу Ильфа и Петрова. А уж выплясывая от этой печки, стало вполне понятно, что приблизительно решил замутить с этим металлургом и оружейником резидент, заказавший редкий сорт стали, свёрла определённых диаметров и протяжки для формирования нарезов в стволе. Опять прогрессорствует!

Плашкоут всё это время по приказу царя стоял подле Кремлёвской набережной на обозрение москвичей. Ох, уж намаялась команда и охрана отгонять всех любопытствующих, норовящих на лодочках не только подплыть поближе, но и на борт взобраться.

Помимо отдыха экипажа, была в этой стоянке ещё одна польза. Познавательная. Матросы и сопровождающие их морпехи смогли собственными глазами посмотреть на Москву конца XVII века или, как ещё называют эту эпоху, 'раннепетровских времён'. Как выразился рулевой, 'жалкое, душераздирающее зрелище'. Впрочем, чего ожидать от города, практически не ушедшего от средневекового состояние: грязь, антисанитария, убогий уровень жизни населения.

Но самое угнетающее впечатление оставило то, что простые люди шарахались от своих потомков, истово крестясь и бормоча молитвы. Видимо, наслушавшись воплей кликуш о 'пришествии Антихриста' в образе царя Петра и 'подручных сатаны', коими обзывали всю 'чудь белоглазую'. И насколько контрастно на этом фоне смотрелась боярская роскошь: высокие бобровые шапки, не снимаемые даже в майскую жару, дорогое шитьё на верхней одежде из драгоценных тканей, золотые и серебряные украшения, главной ценностью которых был вес, причудливо украшенные посохи, являющиеся частью местного боярского 'дресс-кода'.

Зато ребятам удалось посетить работающий храм Василия Блаженного. И лишь то, что они, как и все, крестились по православному обряду, целовали иконы и ставили свечи, заставило недоброжелателей начать шептаться о том, что никакие они не 'слуги сатаны'.

Совершенно не понравился местный 'общепит'. Блюда примитивные, тяжёлые для желудка, однообразные.

— А водка паршивая и разбавленная, — признался в нарушении запрета на употребление алкоголя один из матросов.

Зато понравился горячий сбитень, о котором так много все читали в художественной литературе, но никогда раньше не пробовали. Самое же мрачное впечатление оставил сумрак в любом помещении, который не могли побороть ни мутные крошечные окошки, ни малочисленные свечи, ни воняющие пережжённым маслом редкие масляные вечно коптящие фонари.

Тяжёлое впечатление оставила и закопанная по самую голову женщина-преступница. Оказалось, убила мужа, ежедневно избивавшего её. Преступление серьёзное, но такое наказание все посчитали дикостью.

Да что говорить про рассказы подчинённых? Все эти прелести 'города контрастов' Лазарев видел и сам. И не только по дороге в дом резидента, куда его позвали на какой-то 'междусобойчик', напомнив, чтобы он обязательно нацепил перевязь с царским подарком.

Предчувствия капитана не обманули: в доме присутствовал и Пётр I. В единственном доме Москвы, где имелось в наличие электрическое освещение. Вот уж воистину есть вещи, наличие которых мы не замечаем, пока они не исчезнут.

Царь ревниво скользнул взглядом по перевязи со шпагой и, похоже, остался доволен. Чёрт бы подрал все эти условности в отношениях с власть имущими! Скользнул взглядом и продолжил разговор, уже шедший с полковником.

— Значит, говоришь, в день летнего солнцестояния? Когда оно в этом году?

— 12 июня по действующему сейчас календарю.

— А обратно?

— Считай, Пётр Алексеевич: два дня там. Потом ты, скорее всего, захочешь ознакомиться с делами в Уфе. Ты же никогда там не был.

— Про этот самый каменный уголь не забудь, мин херц, — вмешался Меншиков, вертящий в руках какую-то безделушку.

— Это далеко?

Полковник пожал плечами.

— Пётр Петрович, какое время потребуется, чтобы подняться от Уфы вверх по Белой до её поворота на север?

'Беллинсгаузен' прикинул в уме.

— Если идти только в светлое время, то два-три дня, не меньше. А ночью я по Белой идти не рискну: больно уж коварная река, Игорь Олегович. Простите, Максим Максимович, — поправился он тут же.

— Никогда Штирлиц не был так близок к провалу, — улыбнулся полковник. — Я вас понял, капитан. Будем считать, что три дня туда, три дня обратно.

— Обратно быстрее, — поправил капитан. — Течение будет не мешать, а помогать.

— Всё равно будем считать три дня. И день-два там: с тамошними башкирами ведь тоже надо будет поговорить. Не морщись, государь. Для тебя это пустяк, а несоблюдение восточных традиций может очень делу навредить.

В этот момент в кармане кителя Лазарева пискнул вызов 'ходи-болтайки'. Он вопросительно глянул на полковника, и тот разрешающе кивнул.

— Товарищ капитан, у нас нападение на отпущенных в увольнение. У Кондратьева лёгкое ножевое ранение, Мухамедшин получил пулю в бронежилет.

20

В последний момент Иуда отшатнулся, и кончик сабли с хрустом рассёк его грудь. В глазах сразу же потемнело, вместе с ужасной болью накатила слабость, и подкосились ноги.

Комнату, в которой он в себя пришёл, Иуда сразу узнал: в лекарне он. Стены белёные, окна светлые, чистота невиданная. Даже сперва померещилось, что в рай попал. Да только в раю грудь не должна болеть, а сам он быть туго спелёнат повязками. А в уголке на стульчике его Феодорушка в белом халате дремлет. Увидела, что муж пошевелился, засуетилась, за лекарем побежала.

Лекарь из чудинов, пока про лечение разговаривает, важный становится. А когда вне лекарни, весёлый, шутит часто. И его Иуда помнит по саткинской жизни.

Пошевелил рукой, а в ней боль отдалась. Скосил глаза и увидел, что в неё на внутренней стороне сгиба локтя какая-то прозрачная трубочка вставлена. Ох, и любит чудь белоглазая всяческие хитрости применять. Что в лечении, что железоделательном мастерстве. Да во всём, куда ни глянешь. Те же сапоги, в которой работники ходят, на кожаные смахивают, да не кожа это. А перья, которыми иуде писать приходилось? А проволочные хитроумные загогулинки, которыми можно бумажные листы скреплять вместе? Да хотя бы лампочки взять, в которые не требуется ни воск, ни масло заливать.

Мысли путаются от слабости. Что там лекарь Артём Сергеевич говорит? Крови много потерял, два ребра перерублены. Но теперь всё будет хорошо, надо только потерпеть, когда его, Иуду, будут в задницу колоть и через трубочку, вставленную в руку, лекарство капать.

Улыбается, очень по-доброму разговаривает. Феодорушка объяснила: Иуду за героя считают за то, что он попытался душегубов и насильников остановить, себя не пожалел.

— Сказали мне, что всё время, пока ты лечишься, будут тебе всё твоё жалование полностью выплачивать. И мне столько денег выдали, что я не знаю, куда теперь их девать. Слово какое-то мудрёное... Вспомнила! Ком-пен-сация. За рану твою.

— Одежонку себе нарядную купи. И детишкам каких-нибудь сладостей.

Прослезилась Феодора от такой заботы о стрельцовых детках. И такое сказала, что у Иуды снова голова закружилась:

— Непраздная я. От тебя непраздная...

Приходили потом, через несколько дней, Кузьма с Цыганом. Жомов аж светится от счастья.

— Не поверишь, Иуда, а я летал! Аки птица небесная летал!

— Крылья сделал?

— Сделал! Сделал, на горку малую забрался и полетел. Недалеко улетел, саженей на́ сто, но ведь летал. Полетел бы дальше, да анжинер мой, Василий Викторович не позволил. Говорит, сперва надо научиться этими крыльями управлять. Научусь — взберусь на лысую гору, что над прудом, и смогу на вёрсты улететь.

— Ты, главное, когда вниз опускаться будешь, о дерево не стукнись, — подсмеивается над ним Цыган.

И без того Цыган тёмен ликом и волосом был, а теперь и в ладони окалина въелась. А бороду его косматую пришлось коротко остричь: от жара раскалённого железа обгорает.

— Не люблю, когда палёной шерстью пахнет.

— Не стукнусь. Сперва парить научусь, а потом с Василием Викторовичем новые крылья строить зачнём. По размеру больше, чтобы этот... мотор на них поставить. От тогда можно будет хоть час, хоть два над горами да лесами летать. И не одному, а вдвоём с кем-нибудь. У них же, у чудинов, оказывается, такие крылья давно придумали. И не по одному-двум на них летают, а сто человек на тысячи вёрст перевозить с их помощью могут. Представляешь, Иуда? Сто человек — и прямиком до самой Москвы. Или из Москвы сюда.

— По Москве соскучился?

— Не-е-ет! — протянул Жомов. — Кто я в той Москве был? И кем стану, ежели назад вернусь? Простой кузнец боярский, кнутом драный, али вор. А тут сам анжинер ко мне со всем уважением относится, большим человеком считает. Да что там анжинер? Помнишь, царь приезжал? А ему Василий Викторович про меня как про лучшего кузнеца говорил. Здесь теперь мой дом. Доведётся, и жонку себе, как ты, заведу.

Овдокима товарищи недобрым словом помянули. Он ведь не только новых ватажников собрал, чтобы идти грабить старателей. Он и каторжников на бунт подбил. Много люда погибло через это. И те четверо башкирцев близ кухни, и полторы дюжины отдавших душу или покалеченных стражников да заводских работников. Да самих каторжников, пока бунт усмиряли, дюжину на тот свет отправили. А четверых зачинщиков на площади перед их лагерем вздёрнули на виселицах-глаголицах.

— Самого-то его не споймали? — нахмурился Иуда.

— Утёк, — расстроенно махнул рукой Цыган. — Двоих его пеших ватажников на горе-Уренге перехватили да отдали родственникам тех башкирцев, коих они близ кухни побили, а остальные утекли, в чащах лесных укрылись. Да только супротив них теперь вся округа башкирская ополчилась. Особливо за то, что они бабёнку башкирскую ссильничали да зверски убили: живот от промежности до самой грудины вспороли. Так что им таперя с башкирцами лучше не встречаться.

— Тебя-то он за что порубал? — поинтересовался Кузьма.

— Отмстил за то, что я с ним не пошёл. Иудой назвал. Знает же, что меня не в честь Искариота так окрестили, а по имени одного из ветхозаветных праотцов, того, что Иосифа спас от смерти, продав египтянам. Вот и его душу хотел спасти, отговаривал от разбойного промысла.

Про дела заводского посёлка тоже поговорили. О том, что неучаствовавших в бунте каторжников угнали на рудник, который спешно огораживают колючей проволокой. О том, что из Уфы вернулись загруженные пшеницей корабли, и теперь их будут снова грузить железными и чугунными изделиями.

— Я слышал, что и золото с приисков на них повезут, — понизив голос, сообщил Кузьма.

— Не говори про это чёртово золото, — нахмурился Иуда. — Столько зла от него!

Про начало строительства новых домов и бараков-'общежитий' для новых переселенцев, что ждут в ближайшие недели из Верхотурья.

— Сказывают, много баб-холопок зимой купили. И те, кто из них замуж тут выйдет, 'вольную' получат. А если это будут каторжанки или сосланные домашние тех, кто в царскую немилость попал, тем наказание скостят. Как думаешь, может и нам с Цыганом по твоему примеру семьями обзавестись.

Иуда блаженно улыбнулся, вспомнив слова Феодоры про то, что она ждёт ребёнка, кивнул:

— Так лучше. С Москвы вместе держались, и семьями вместе держаться станем. И дети наши пусть дружат.

— Дети? — удивился Цыган.

Пришлось рассказывать про известие Феодорушки.

Жаль, скоро выгнали от него бывших ватажников: слаб, мол, ещё Иуда для таких долгих разговоров. Но обещали Кузьма с Цыганом, что ещё приходить к другу будут. Может, не всегда вместе, но будут.

21

Вскочили все четверо в повозку 'фон Штирлица', лёгкую и мягкую на ходу. Зря, что ли, полковник, когда её заказывал, самолично каретника учил, как корпус кареты на рессоры из упругой стали подвешивать, как втулки чугунные в колёса заделывать и шину стальную на их ободах крепить. На загляденье удобной карета получилась. Царь себе такую же для городских и ближних загородных разъездов заказал. Вот будет он на такой по Москве носиться, и бояре потянутся за ним.

Помчались сразу в Тайный Приказ, куда морпехи скрученных на месте преступников передали через подоспевших на стрельбу стрельцов: шуточное ли дело — людишек, которых сам государь отметил милостью, убить пытались? И ещё не менее шуточное то, что двое из них, уцелевшие во время нападения, четверых застрелили, а троих скрутили. Оружных!

Одного из пойманных, сильно побитого стрелками, уже на дыбу вздёргивали.

— Подожди, государь, — остановил царя полковник, когда тот, разъярённый, приказал начинать пытку. — Покалечат его, а он может всего и не успеть рассказать. Который из них за главаря?

Это он уже у дьяка приказного спросил. Тот назвал. Не снимая уже подвешенного, притащили указанного. По приказам Исаева, заголили его выше пояса и прикрутили верёвками к спинке тяжёлого стула, на котором обычно сидит тот, кто показания записывает.

Один укол, и через несколько минут главарь банды начал петь так, что дьяк едва успевал строчить.

— Немец, говоришь, денег дал? — взревел Пётр, услышав откровения находящегося под воздействием 'сыворотки правды'. — Какой немец? Звали его как?

— Не знаю, батюшка. Вот те крест, не знаю. Токмо видел я его прежде близ английского посольства. С полгода назад видел. Велел он нам хотя бы одного живьём ему привести и все вещи их ему отдать. За отдельные деньги. А остальных можно было убить, а какое серебро или даже золото у них в кошелях найдём, всё наше. Особо напирал на то, чтобы ему отдали вещи, которые будут при тех, на кого напасть велено.

— Если не знаешь его, то как собирался добычу ему передавать?

— Так он меня сам должен завтра в кружале у Ферапонта найти. Тогда и должон был и деньги за работу отдать, и указать, куда спойманного человека привести да вещи чудинские.

— Опиши этого английского немца! — приказал резидент.

И снова перо дьяка в руках замелькало.

— Вот видишь, государь: и скоро, и без дыбы, и рассказал столько, сколько на ней не рассказал бы. А теперь он нам поможет и своего заказчика опознать.

Подвешенный только шипел от злобы на главаря.

— Да что его опознавать? Я и без него уже знаю, кто он! С этим можете продолжать, — вскочил Пётр, ткнув пальцем в того, что на дыбе, и поспешил на свежий воздух.

Сам 'английский немец' пропал в Москве. Ушёл куда-то по делам, да пропал. Видимо, лихие люди где-нибудь в тихом месте кистенём по голове стукнули, позарившись на тугой кошель да красивые вещи. А тело в Москву-реку сбросили. Но неприятности английского посольства на том не закончились. Отчего-то царю-батюшке в голову взбрело запретить торговлю в Московии некоторым английским купцам, а половину оставшегося посольства повелел он выставить вон из русской столицы.

Раненому матросу руку забинтовали и уложили на перевязь. А морпех со сломанными рёбрами долго ещё пугал товарищей огромным синяком на груди, оставшимся от удара пули в пластину бронежилета. Но от замены кем-то другим через канал с XXI веком, имеющийся у полковника Исаева, отказался наотрез. Так что временно экипаж 'Танкиста' уменьшился на полчеловека. Как и численность крошечного отряда морских пехотинцев на нём.

Вниз по Москве-реке и Оке бежали быстро, несмотря на то, что плашкоут теперь тянул за собой баржу с дюжиной преображенцев и двумя десятками лошадей (Пётр, Алексашка, Лефорт и полковник 'фон Штирлиц' плыли на 'Танкисте', палубу которого в пути украшал царски шатёр и три самораскладывающиеся китайские палатки). Хоть и пришлось останавливаться в каждом крупном городе. В Коломне день простояли, пока царь свои дела решал, в Рязани два дня. Делали большую остановку в Нижнем Новгороде, потом в Чебоксарах и Казани.

Хроноаборигены от 'плавучего чемодана', коим выглядел плашкоут, спешили укрыться, приткнувшись к берегу. Не раз изготавливали ружья к стрельбе, да, узнав развевающийся на мачте царский штандарт, отказывались от этой идеи. Пропускали и встречные и попутные, крестясь и кланяясь, кто царю, кто радиомачте, сделанной в виде креста.

В шатёр пробросили проводку и подвесили на крюке электрическую лампочку. Так что теперь Пётр мог даже ночью читать либо писать бумаги. А читать он любил. И Лазареву зачастую приходилось растолковывать ему морские термины или пояснять чертежи различных парусных кораблей в книжке, 'подброшенной' царю Исаевым.

В этом походе Лефорт, очень ревниво и предвзято относившийся к 'фон Штирлицу' и 'допетрил', что имеет дело с людьми, реально не от мира сего. Потому что в один момент, уже облазив кораблик от моторного отделения до крыши надстройки, где стоял зачехлённый крупнокалиберный пулемёт, прямо спросил царя:

— Питер, эти люди из будущего?

Царь расхохотался, обнял за плечи любимца и посмотрел на полковника.

— Рассказывай, Максим Максимович, как наши потомки оценивают Франца.

— Очень неплохо, — кивнул Исаев. — Верен тебе, умён, много сделал для того, чтобы сформировать из тебя, государь, настоящего правителя. Думающего не о личной выгоде и спокойствии, а об интересах страны. Не без недостатков, среди которых благоволение иностранцам, не всегда действующих во благо России. Но пусть в меня первым кинет камень тот, кто сам без греха.

— Вот видишь, Франц! Помнят тебя даже через три сотни лет после нашей с тобой кончины.

— Так я не ошибся? Но разве такое возможно? — соляным столбом замер Лефорт.

— А чего нет-то, Франц? Были мы с мин херцем в том будущем. Своими глазами всё видели. Если б Господь не назвал гордыню смертным грехом, я бы точно возгордился тем, какой могучей стране мы фундамент заложили.

— Этим как раз гордиться не грех, — улыбнулся 'фон Штирлиц'. — Это справедливая гордость. Великие дела вас ждут. Ну, а теперь и меня с вами.

— Только учти, Франц: не сметь никому про это говорить! Молчи, как молчим я, Алексашка, Никита Зотов. Слишком много у России недоброжелателей, которые захотят завладеть секретами наших потомков. Да и внутренних врагов, не желающих жить по-новому, хватает. Вот поборем их, отвоюем выходы в Чёрное и Балтийское море, прорубим окно в Европу...

— Но для чего эти выходы к морям, пока у тебя, Питер, нет морских кораблей. С них надо начинать.

— Начнём, Франц. Вернёмся из поездки к башкирцам, отправлю тебя в Голландию и Англию покупать корабли и приглашать к нам корабелов. Следующей весной — уже решено — закладываем верфи в Архангельске и Воронеже. Из Архангельска будут наши купцы плавать хоть в Голландию, хоть в Швецию, хоть в Англию с Францией и Гишпанией. Корабли с воронежской верфи помогут нам в скорой войне с турком: будем выбивать его из Азова и Керчи.

— Может быть, нужно было уже сейчас эти корабли покупать и верфи строить, а не откладывать на следующий год и плыть к каким-то никому не известным башкирам?

— А кто тебе, Франц, будет турецких данников, крымских татар, по степям приазовским гонять? Одними казаками не обойтись. Царь Иван Васильевич их вождей принял, и те башкирцы верными Москве почти сто лет оставались. А я к ним сам приеду, честь окажу. Они про это пра-пра-пра-правнукам рассказывать будут!

— Ты мудреешь, Питер, — похвалил Лефорт.

— Многое мне, Франц, открылось, когда я там, в будущем, побывал, про историю времён, в которые мы живём, узнал. Потому, прошу тебя, не считай Максима Максимовича своим соперником. Соратник он мой, как и ты. Очень ценный соратник. Потому обнимитесь и поцелуйтесь с ним в знак примирения.

22

Московия поражала и пугала своими гигантскими размерами. Джонатан Бёрнс уже проехал и проплыл расстояние, в полтора раза превышающее путь от Брайтона до самой северной оконечности Шотландии, но едва-едва сумел добраться до Соли Камской, небольшого городка, от которого только начинался путь в Сибирь. Ту самую, которую в Европе называют Тартарией в память о прежних владельцах этих необъятных, но почти необжитых просторов.

Несмотря на то, что написание книги о таинственном народе 'чудь белоглазая', недавно вновь объявившемся за Рифейскими горами, было всего лишь поводом этого путешествия, бывшему дипломату пришлось действительно встречаться по дороге с туземцами. Узкоглазыми, широколицыми, плосконосыми. Русские именуют их зырянами, хотя они сами себя называют 'коми'. Что это значит, два переводчика, услугами которых приходилось пользоваться Джонатану, так и не смогли объяснить.

Да, переводчиков требовалось сразу два. Кто-нибудь из московитов, понимающих по-зырянски, переводил с языка этих людей на русский и обратно. Переводом же с английского на русский или наоборот занимался дьяк Посольского Приказа. Так московиты называли своё Министерство иностранных дел. А дьяк — это что-то вроде клерка, только обязательно имеющего низшее духовное звание. Понятное дело, познания английского языка у этого клерка из страны, так слабо связанной с Англией в частности и Европой вообще, оставляли желать лучшего. Потому всё, что говорили дикие туземцы, Бёрнс понимал, как выражаются русские, 'с пятого на десятое'.

Но суть разнообразных легенд о тех, кто обитал в горах до прихода сюда зырян, в общем-то, совпадала с канвой уже слышанного ранее. И очень походило на мифы Северной Европы о гномах.

Мифы и легенды — это одно, а реальность совсем другое. Именно описание мест, через которые проезжал или проплывал Бёрнс, было главным. Тем, ради чего его отправила в эту ужасную страну британская разведка.

Да, да! Гаага, где действительно пришлось поработать 'шотландцу', в конце XVII века являлась тем, чем стала в веке ХХ Швейцария — раем для разведчиков всех европейских стран. И именно этой, совсем неафишируемой деятельностью занимался молодой британский аристократ в Голландии. И вот после цивилизованной европейской страны он оказался в дикой глуши, где на сотни миль не встретишь ни единого города. Не считать же за такие несколько десятков груд брёвен, по какому-то недоразумению называемых домами, обнесённых деревянным же частоколом! Это всё равно, что считать такими ранние европейские рыцарские замки типа 'мотт и бейли'. В сравнении с ними Соль Камская с её парой каменных церквей и несколькими каменными же складами товаров выглядела настоящей столицей.

Впрочем, столицей этой огромной страны, называемой Пермь Великая и входящей в Московию, являлась не она, а находящийся милях в шестидесяти к северу от неё городок с варварским названием Че́рдынь. Именно из Чердыни когда-то шла дорога в Сибирь, пока почти сто лет назад туда не проложили новую, более короткую дорогу через Рифейские горы. И, по совершенно непонятному поводу объявили её единственной разрешённой для любого человека, желающего попасть в Сибирь или вернуться из неё.

Бёрнс кропотливо зарисовывал виды городов, которые ему приходилось проезжать, записывал данные о численности их населения, роде занятий местных жителей, расстояниях до соседних городков. Даже давал краткие характеристики местным чиновникам, если удавалось с кем-нибудь из них встретиться и побеседовать. Ведь, пустившись в плавание вверх по очень полноводное реке Кама, он стал едва ли не первым иностранцем, проникнувшим так далеко вглубь России. И уж наверняка — первым англичанином.

Впрочем, существовали смутные известия о том, что кто-то из его предшественников поддерживал связи с местными солепромышленниками, богатейшими людьми России Строгановыми. Но Джонатан никогда не сталкивался с их подробными описаниями этих мест. Ведь если Москва является официальной столицей России, Нижний Новгород с его крупнейшей в мире Макарьевской ярмаркой — торговой столицей, то Соль Камская, без сомнения, соляная столица. Ведь именно здесь добывается бо́льшая часть соли, продаваемой в Московии.

Да, благополучие этого города держится на трёх 'китах': бесчисленных соляных варницах, в которых выпаривают соль, мехах, добываемых охотниками в его окрестностях, и... дороге в Сибирь, начинающейся от центральной площади города. Ведь здесь, в начальном её пункте хранилось множество товаров, отправляемых по ней. Их перевозили местные жители: летом на колёсных повозках, именуемых телегами, а зимой — на повозках иного типа, с полозьями, скользящими по снегу.

По рассказам местных жителей, снег, который в Лондоне и даже в Шотландии выпадает лишь изредка, здесь лежит почти полгода, и его слой достигает полутора ярдов. А холод в середине зимы стоит такой, что плевок замерзает, не успев упасть на снег. Возможно, поэтому местные жители предпочитают одеваться не в шерстяные ткани, как англичане, а в меховую одежду. Но это всё не точно, поскольку Джонатан добрался в эти места только в начале лета.

Остановка в Соли Камской была вынужденно длительной. Ведь для того, чтобы его пропустили на дорогу, требовалось не только нанять экипаж (всё ту же грузовую повозку-телегу), но и получить письменное разрешение главного таможенного чиновника. А с этим-то и вышла заминка из-за того, что он занимался оформлением партии каких-то грузов, отправляемых в Сибирь.

Можно было бы, конечно нанять верховых лошадей, но имущество, которое взял с собой 'бывший дипломат', имело немалый вес и объёмы. Так что без подводы не обойтись. Тем не менее, через несколько дней удалось уладить и эти проблемы.

Именно здесь, в Соли Камской Бёрнс нашёл материальные подтверждения высокоразвитой цивилизации, исчезнувшей в древние времена. Точнее, узнал о них его переводчик и сообщил бывшему дипломату. И когда Джонатану удалось уговорить одного из местных купцов показать найденные им или его людьми предметы, он обомлел от неожиданности. Это были серебряные блюда, чаши, кубки, кувшины, выполненные с величайшим мастерством. Зачастую золочёные. Их украшали чеканные рисунки, изображавшие сцены жизни неизвестного народа. В основном, охота на животных, среди которых легко узнавались лани, олени, кабаны, дикие быки и даже львы. Охотники пользовались причудливо изогнутыми восточными луками, копьями, дротиками и прямыми мечами. Пирующие мужчины и женщины с вполне европейскими лицами, лишь со слегка заметными признаками восточных кровей. Дикие и домашние животные, а также фантастические звери. Монеты с изображениями бородатых правителей в коронах. Бёрнс даже был вынужден на два дня отложить выезд, чтобы зарисовать всё увиденное им у этого человека 'чудское' серебро.

Часть этих рисунков, вместе с письмом о том, что он нашёл следы древнего народа, он отправил в посольство с просьбой переслать его в Лондон. Одни эти рисунки обещали сделать его величайшим открывателем доселе неизвестной цивилизации, обитавшей на самом дальнем краю Европы. А тот факт, что все подобные находки оказались либо откопаны из земли, либо вымыты реками из береговых склонов, говорили об их несомненной древности: ведь для того, чтобы земля поглотила их и погребла на значительную глубину, требовалось, чтобы прошло очень много веков. Возможно, не меньше, чем прошло со времени расцвета Римской империи.

Что же он найдёт там, за Рифейскими горами, где, как гласят легенды, тоже жил сей древний народ?

Подгоняемый этими мыслями, Бёрнс стремился поскорее оказаться в Сибири. И единственное, что отвлекало его от предвкушения всё новых и новых открытий, это исполнение обязанности точно описывать путь.

В общем-то, дорога 'за край света' его удивила своей совершенно нетипичной для русских ухоженностью. Проложенная сразу так, чтобы движение по ней происходило одновременно в две стороны, она добросовестно поддерживалась в приличном состоянии: мосты отремонтированы, образовавшиеся ямки присыпаны свежим грунтом. В начавшихся на второй день пути, после деревни с названием Сурмог, болотах бревенчатые настилы в исправности, подгнившие брёвна заменены новыми.

Поскольку попадавшиеся в дороге деревеньки и сёла ничего интересного не представляли, кроме отметок о расстояния между ними, Бёрнс рисовал виды открывающихся вдали гор. Потом и они остались за спиной, а спустя несколько дней их повозка въехала в первый сибирский город с названием Верхотурье. И первое, что сделал путешественник после того, как получил отметку в подорожных документах и устроился на постой, это отправил своего переводчика расспрашивать про находки серебряных изделий древнего народа. И тот вернулся с вестью о том, что здесь подобных находок едва ли не больше чем в Перми Великой.

И ещё одно известие, заставившее биться сердце путешественника намного чаще, принёс он. Оказывается, чудины, регулярно приезжающие сюда за людьми, желающими поселиться в выделенных царём землях, тоже скупают такие изделия. Как память о своих предках, некогда живших в этих краях.

Если бы прижимистый в вопросе финансирования разведки британский парламент выделил на поездку Бёрнса хотя бы вдвое больше средств, он непременно купил бы хоть одно из виденных им серебряных блюд исчезнувшего, но неожиданно объявившегося снова народа!

23

Как доложили в Уфе, башкиры, узнав о тои, что их 'совещание вождей' собирается посетить сам государь, очень возбудились. В хорошем смысле этого слова: польстило им то, что царь не просто не брезгует встретиться с ними, а ради этого решил специально приехать. Потому, по согласованию с уфимским воеводой, изменили многими веками сложившийся порядок проведения всебашкирского йыйына, 'поставив телегу впереди лошади'. Сначала приветствие царя, народное празднество, а уж потом — обсуждение важных вопросов. Событие-то исключительное, потому и сделали исключение в установившейся традиции.

Через Белую от Уфимской крепости переправились несколькими гребными посудинами и плашоутом, облюбованным Петром. Ясное дело, все палатки и царский шатёр с палубы убрали, чтобы поместить 'паспортные' 20 человек 'десанта'. В его состав вошли, помимо прибывших из Москвы, и воевода Василий Фёдорович Стрешнев с толмачом и близкими 'сынами боярскими'.

На песчаном пляже левого берега Белой уже стояла огромная толпа, в которой выделялись яркими красными кафтанами местные стрельцы и одетые в тёмно-зелёные мундиры преображенцы. И те, и другие стояли в оцепления разношёрстной оравы башкицев, конных и пеших, вырядившихся в нарядные халаты и лисьи малахаи.

Многочисленность объяснялась просто: собрание всех представителей племён, формально считавшихся равноправными, не могло выделить из своей среды кого-либо без 'обиды' других для встречи столь высокого визитёра, потому явились все. Ну, и батыров от каждого племени 'для почётного караула' взяли. Как и старост, по два от племени. Вот и набралось несколько сот человек.

Цветистые восточные речи и вручение подарков по настоянию царя перенесли на потом, так что достаточно оперативно все сели на коней и поехали к Чесноковке. Причём, половина 'группы встречающих' постоянно тусовалась близ государя, ненавязчиво оспаривая друг у друга право хотя бы сто метров проехать рядом с ним. Как и молодцы-егеты, кто именно будет возглавлять процессию. А уж в огромном палаточном (точнее, юртовом) лагере, началось.

Говорили, подводили роскошных жеребцов, вручали кривые сабли, национальные костюмы (в первый из них Пётр нарядился, и его длинные руки смешно торчали из рукавов халата), бочонки с традиционным башкирским мёдом. Отдаривался царь дорогими саблями, богато отделанными саадаками, пистолетами, сёдлами, отделанными каменьями уздечками. Наконец, каждое из племён, представленное двумя старостами, вручило подарки и получило ответные, и всех повели к мега-дастархану. Проще говоря, выложенными огромным кругом кошмам, ломившимся от яств.

Перед началом пиршества три муллы прочли намаз, а вслед за ними уфимский батюшка краткую молитву для русских. И приступили: башкиры привычно уселись на землю, поджав под себя пятки, для царя и самых знатных гостей принесли складные невысокие табуретки. А в центре огромного круга началось представление: батыры состязались в борьбе, башкирские девушки пели песни, играли на национальной флейте-курае музыканты. Ни один не остался без царской награды: женский пол получил по отрезу ткани, музыканты и победители борцовских схваток по серебряной монете-ефимку. Выигравшему же борцовское состязание царь лично вручил огромный серебряный кубок, украшенный каменьями.

Вина не было, пили кумыс, который неожиданно понравился царю. И если бы не осторожное предупреждение, что неумеренное потребление этого непривычного напитка может не очень хорошо сказаться на царском кишечнике, то выпил бы он его намного больше. А когда все насытились, устроили скачки, победитель которых получил в подарок арабского скакуна с богато отделанной упряжью.

Во время всех этих награждений, дарений и отдарков Пётр, которого заранее подучили некоторым башкирским словам и выражениям, ублажал 'хозяев приёма', вставляя их в речь. Одним словом, делал всё, чтобы расположить башкир к себе. Но ночевать уплыл в Уфу.

Наутро на том же месте, но уже без пиршества и состязаний, проводили 'деловую часть программы'. Начавшуюся с обращения царя, на голове которого красовался всё тот же вчерашний лисий малахай. Полковник помнил, как Пётр терпеливо ходил в старом русском наряде всё время пребывания в Лавре, так что даже не удивился. Алексашка, тот и вовсе вырядился башкирским егетом: халат, шаровары, сапожки башкирские, сабля кривая на боку. Батыр Данилыч, одним словом!

— Почти сто сорок лет назад ваши пращуры добровольно присягнули Москве. А царь Иван Васильевич за это даровал башкирскому народу великие вольности. Я про то хорошо помню. Почти сто сорок лет и Москва, и башкиры старались соблюдать то, что прописано в грамотах, хранящихся у вас с тех пор. Не всегда получалось, и всякое случалось между нами. Но ведь в любой семье случаются распри, а она при этом не перестаёт быть семьёй, и родственники не перестают быть родственниками.

Выслушав перевод, башкирские старосты одобрительно зашумели.

— В тех грамотах, что вы храните как реликвии, прописано, что Москва будет защищать вас, если на башкир нападут враги, а башкиры придут на помощь Москве, когда она их призовёт. И вот такое время приходит. Жизнь сильно поменялась со времён царя Ивана Васильевича. Русские люди покорили Сибирь до самых дальних восточных морей. Но Сибирь огромна, а людей в ней очень мало, и нам сегодня нужен выход совсем к другим морям: на Закате и на Полудне. Без выхода к ним никак у нас не получится торговать с остальным миром. Значит, придётся воевать. Значит, я призову отважных башкирских батыров доказать свою верность и проявить свою удаль.

И снова одобрительно зашумели старейшины. Особенно те, что помоложе. Война — это же добыча, война — это геройство, про которое слагают песни. Даже выкрики послышались в духе 'да хоть сейчас!'

— Нет, уважаемые. Сейчас не надо. Сейчас мы ещё не готовы к этой войне. Нам нужно два-три года, чтобы быть к ней готовыми. Но начинать готовиться надо сейчас. Ковать оружие, искать союзников. За тем самым я и приехал к вам: заручиться вашей поддержкой. Хочу с вашей помощью через два-три года отнять у турок, мешающих нам выходить в Чёрное море, крепость Азов.

Шум уже был более сдержанным.

— Я знаю, что турки ваши единоверцы. Но, открыв путь к морю, приобретёте выгоды и вы. Для желающих припасть к мусульманским святыням дорога станет ближе, а я, пользуясь своей властью, запрещу насильно крестить башкир. Но и вы православных людей не обижайте, — пригрозил он пальцем, после чего продолжил. — Царство наше — государство православное, потому в русских городах поставить мечети я не могу разрешить. Но у вас — ставьте. И возражать не буду, если вы отберёте с десяток самых грамотных своих священников и начнёте обучать своих священнослужителей у себя в духовном училище. Да хотя бы в Уфе! Чтобы те ваших будущих батыров воспитывали в любви не только к Башкирии, но и к России.

А тут гул одобрения поднялся такой, что царю пришлось прервать речь и горло промочить.

— Времена поменялись. Да, я помню, что царь Иван Васильевич обещал вам, что никто не будет посягать на ваши земли. И я подтверждаю его обещанию: насильно ваши земли никто отнимать не будет. Но вот просить вас буду о том, чтобы вы за справедливую оплату продавали русским людишкам те или иные земли. Уже сейчас хочу попросить вас подумать о том, чтобы продать им земли на ручье Бабай, что в реку Большой Юшатырь впадает, по реке Сим в местах, именуемых Миньяр да Аша, в верховьях реки Юрюзань да при впадении в неё речки Катав. Очень те земли нужны государству Российскому для борьбы с сильными европейскими врагами. Хочу, чтобы там заводы железоделательные поставили да уголь каменный из земли копать почали. Вам с того тоже польза большая будет: железа хорошего и дешёвого у вас много станет. Вон, в Айлинской да Шайтан-Кудейской волостях уже знают, как хороши саткинские казаны да сабли из саткинской стали, как дёшевы там гвозди, лопаты да добрые кованые топоры.

И снова пауза, чтобы старосты айлинцев и шайтан-кудейцев, принявшиеся согласно кивать, обменялись мнением с соседями.

— Для того потребуются и сухопутные дороги проложить, и по вашим рекам плавание беспрепятственное устроить. А где дороги, там и кони, которых вы продавать сможете, там и еда для людишек, по ним путешествующих. Так что, надеюсь, не откажете вы мне ради вашей же выгоды. И ещё одно. Поскольку я столь много внимания уделяю Уралу, так богатому природными богатствами, потребны мне от вас и помощники. Отберите от каждой волости по двух-трёх толковых вьюношей, чтобы они тут, в Уфе, обучились и вашей, и русской грамоте. И воеводе помощь будет с вами на родном вам наречии общаться, и его распоряжения в каждой волости смогут читать. Самых же толковых из них года через три к себе приближу: нужны мне люди, которые в магометанских обычаях сведомы. На Руси ведь не только православные, но и магометане живут, и надобно сделать так, чтобы они себя на равных с русскими людьми чувствовали.

'Ох, прознают в Москве про то, о чём ты тут вещал, ох, не поздоровится тебе, Пётр свет Алексеич!', — подумал 'фон Штирлиц'. Хотя... Раз уж задумал царь ломать заскорузлую церковную иерархию, то кто ему указ в отношениях с иноверцами? Что ни говори, великое дело делает: избавляет Россию от предпосылок для башкирских бунтов, потрясавших эту территорию на протяжении всего XVIII века.

Упомянул он и про то, что впоследствии называлось Оренбургской экспедицией.

— Прорублю окошки в южные земли да Европу, придёт пора и торговый град ставить на ваших южных границах, по Яик-реке. Чтобы привлечь бухарских да хивинских купцов, с которыми вы сможете торговать в том городе. И вас от набегов беспокойных южных соседей защитить. Надо будет крепкую границу с ними ставить: крепостцы, форты да частоколы ставить. Поможете?

Ай, да Пётр! Ай, да сукин сын! Все карты выложил, но под тем соусом, что не приказывает подданным, а помощи просит. Обласкал, почёт и уважение оказал, после чего и поступиться некоторыми принципами призвал. Впрочем, чего тут царя нахваливать, если Исаев сам ему подсказал, и как вести себя со столь специфичным народом, и что у него 'выцыганить' можно в обмен на эту милость.