Бездна цвета киновари

— Ну что, поп? — резко спросил его Никита уже на отдалении от шатра. — Ничего нам рассказать не хочешь?

— К вам гонец приезжал, — холодно парировал митрополит. — Колдуны на Руси уже читать разучились?

— Знаешь, Амвросий, что случится с моей саблей, если я тебя сейчас от плеча до зада разрублю? — безмятежно спросил Федор. — Сам отвечу: ничего вообще. Ты позвал нас сказав, что с поляками в Москве колдун засел. Но пока мы ехали, то кое-чего повидали, и кое с кем повстречались. И я думаю, Амвросий, что ты нас обмануть пытался. А мы не любим, когда нас обманывают.

Федор поднял левую руку, которая была замотана окровавленной тряпкой.

— А я вот про то и хотел сказать. Пока шли к Москве, поймали пару пленных. От них и узнали, что есть в Москве сейчас есть один негодяй, по имени Яцек Томашевский. Полагали, что это просто колдун, вроде вас, потому как над городом марево висит, которое иноки с ясным взглядом видеть могут.

— Это нам гонец с грамотой передал. Но в ней не говорилось, что придется прорубаться через стаи вурдалаков.

— Мы сами узнали только неделю тому назад. А это тебя, колдун, всего-то вурдалаки поели? Обленился совсем, с саблей не упражняешься, — митрополит даже не пытался скрыть ехидство.

— Не будь мы посреди военного лагеря, я бы уже разметал твои кишки на версту кругом, — с волчьей улыбкой ответствовал Федор. — А оцарапал меня Апостол. Апостол, Амвросий!

— Апостол? — настрожился митрополит. — Высокого роста, в большими усами?

— Нет, женщина.

— Жалко, жалко. Значит, не Яцек.

— А уж мне как жаль, — голос Федора просто сочился ядом. — То есть нас в Кремле поджидает Апостол с выводком, сидит он задом своим мертвым на мощнейшей духовной жиле на триста верст кругом, и ты хочешь, чтобы мы просто пошли туда и упокоили его задаром. Знаешь, морда поповская, а может тебя на голову укоротить? Голова тебе точно не нужна, раз такую дурь городишь.

Он положил ладонь на рукоять сабли.

— А давай ты меня дослушаешь, колдун. Я не предлагаю вам туда задаром идти. Я знаю, что опасно. Так вот слушай: если преуспеете, и одолеете Апостола Яцека да его выводок — даровано вам будет прощение. Ни вас, ни потомков ваших в землях православных преследованию не подвергнут. При любой беде — оказана всемерная помощь. Разве мало предлагаю, колдун?

— Во-первых, не колдун, а волхв, — процедил сквозь зубы Федор. — Во-вторых, исходи такие слова от патриарха, я бы еще поверил, но Гермоген полгода как мертв, а у тебя нет власти давать такие обещания. И в-третьих, митрополит, не забывай, с кем говоришь. Я тебе не старуха-травница, и не юродивый, которому дар исцеления был дан в обмен на рассудок. Шесть веков мы волховство храним. Шесть веков на земле этой живем, и никто нас не прогнал — ни ваши предтечи, жалкими своими кривляниями бездумно подражавшие византийцам, ни кочевники, ни князья, что между собой собачились, ни татарва всяческая. Мы стирали в пыль любого, кто пытался поднять на нас руку, но никогда не убивали бездумно — поэтому нас боялись, но обходили стороной, не рисковали связываться. И сейчас ты, червь, пытаешься диктовать НАМ условия? Ты глуп, как я и говорил. Пока Апостол в Кремле — хрен вы город возьмете, его выводок за ночь вырежет половину войска, а колдовство добьет остальных. Вы могли бы взять его числом, собрать по всей стране иноков-воинов — но у вас нет времени, вы торопитесь. Настолько торопитесь, что наступили на горло своей гордости и побежали на поклон к богомерзкому волхву, которого бы с радостью сожгли в срубе. Отвечай — что удумал Яцек?

— Не могу сказать этого вслух, — стеклянным от напряжения голос ответил Амвросий. — Клятва на мне.

— Так напиши на земле, — Федор протянул митрополиту свой кинжал.

Амвросий озадаченно покрутил непривычное оружие в руках, склонился к земле и вывел витиеватыми буквами единственное слово. Волхвы взглянули на написанное и побледнели.

—

* * *

*! — выдохнул Никита непечатное слово и торопливо стер надпись сафьяновым сапогом. — Столько веков, прямо под ногами...

— Не так все плохо, — сухо отозвался митрополит. — В библиотеке Кремля содержится только рукопись, с указанием места, где дремлет один из них. Но если Апостол найдет ее...

— Сами не тронули, я надеюсь?

— Упаси Господи, — митрополит перекрестился двумя пальцами. — Камнями заложили, песком засыпали, известью на крови и серебре залили. Из мощей святых оберег собрали, чтобы снаружи никакая сила не прорвалась.

— Проще было уничтожить все рукописи, а всем, кто что-то знает, выдрать языки и отрубить пальцы... Эти места себя сами защищают прекрасно. Добре, мы беремся. С вас нам за труды плата скромная — пуд серебра, не больше и не меньше. Негоже честному богомерзкому волхву задаром шеей рисковать, не по правилам, — пояснил Федор на удивленный взгляд Амвросия. — Выходим завтра, как первые звезды на небе появятся.

Митрополит направился обратно к княжескому шатру, волхвы — к окраине лагеря, где остались лошади и немногочисленная прислуга из холопов.

— Звезды... — пробормотал Никита и посмотрел на небо. — Звезды-то все и испортить могут...

На небе не было ни облачка. Сияющая россыпь звезд усыпала все небо, как алмазная пыль. Они казались гораздо ярче обычного и мерцали каким-то особым, мистическим светом, который изливался на землю, как бесконечная река, и покрывал собой все. Придавал всему вокруг тот же ореол тайны и волшебства.

— Звезды это скверно, — согласился Федор. — Они будут гораздо сильнее. Потому и идем вдвоем.

— Нет, это не дело. Все яйца в одну корзину класть не след, — старик поучительно потряс пальцем. — Ты теперь страфигду носишь — стало быть, тебе и проще звездами заняться будет, да ловушками апостольскими. А я, пожалуй, кости старые разомну. Кроме того...

Никита приложил ладонь к сердцу и выражение его лица окрасилось смесью обреченности, решимости и смирения.

— Древняя кровь, Федя, древняя кровь... Я с трудом уже себя в руках держу. Вспылил, чуть было князя из-за пустяка не порезал. Тяжкая это ноша, столь же тяжкая, сколь и могучая. И ты ее несешь, и дети твои понесут, и потомки их будут нести во веки веков. Много бед она приносит... но если дать ей волю в нужное время — станет спасением.

— Отец, ты в своем ли уме?! — шепотом прокричал Федор. — Неужели правда зверем обратиться решил?!

— Это не зверь, — помотал головой Никита. — Это древняя кровь... древняя и благородная, из самых допотопных времен. Что ей какие-то цари-короли? Кажется мне, что многого мы про нее не знаем, и должного уважения не оказываем. Страшимся ее, как черт ладана, вместо того чтобы с почтением отнестись, как к предку.

— Сколько деготь медом не зови, слаще он не станет.

— Плевать против ветра тоже не надо. Кровь наша зовет нас сражаться, потому что те, древние пращуры наши, сражаться умели лучше всего. Только в битве они жили, — глаза старика остекленели. — Только на поле боя их кровь вскипала, а не на веселых пирах или ночных утехах. Сердцем чувствую... судьба то наша, в полотне мировом вышитая. Вечно сражаться, не важно с кем и за что, без отдыха и покоя... но только так мы с собой примиримся.

Он покачал головой и прибавил шагу. Федор думал над словами отца и чувствовал, как смерть нежно обнимает их за плечи.

* * *

Когда на следующий вечер опустилось солнце, старый Никита Летич открыл глаза в шатре, где сидел скрестив ноги в состоянии, граничащим с беспамятством. Он тщательно осмотрел поданную ему стольником одежду — простецкие портки, сапоги и кафтан. Простая одежда простого люда, которую ему со своего плеча дал конюх — в обмен на кафтан из дорогого сукна. Не стиранная, измазанная грязью от долгого путешествия, провонявшая потом и лошадью, эта одежда сделает его невидимым без всяких чар, скрыв запах и душевный оттиск.

Натянув на себя мужицкое платье, он коснулся оружия. Никита не стал брать с собой ни обычной для боярина сабли, ни засапожного ножа. Однако взял он древний меч из небесного железа, слишком мягкий и хрупкий, чтобы рубить им доспех, но гибельный для нечисти. За пояс заткнул тяжелые серебряные дубинки, похожие на берцовые кости. Вложенные в них чары делали серебро тверже любой стали, но они удерживались внутри, не рассеивались — и их нельзя было учуять.

Вооружившись, Никита вышел из шатра. Встретился взглядом с Федором, державшим под мышкой небольшой ларец. В ларце были серебряные слитки — главный материал в волховстве для рода Летичей, столь же незаменимый, как железо для кузнеца или лен для ткачихи. С помощью этих слитков Федор должен был погасить звезды. Непростое дело, но он справится, в этом Никита не сомневался. Такого способного и сильного волхва среди Летичей не появлялось уже лет двести, с тех пор, как Кирилл Летич своими могучими чарами посеял смуту среди южных владык, натравив Тамерлана и его вассалов на проклятого Тохтамыша.

-Я проверил вуаль, которую раскинул Апостол, — сказал Федор. — Накрывает всю стену Китай-города, но в основании равнобедренный треугольник. Главный угол расположен так, что медиана направлена строго на запад. Такое расположение позволяет ему встречать поток солнечного света, и пропускать вокруг себя. Умен, поганец.

— Дырку проделать сможешь?

— Смогу кое-что получше. Западный угол находится аккурат Чертольскими и Орбатскими воротами внешней стены. Я сейчас отправляюсь туда, и усядусь на него так, что он будет работать на меня. Одним махом я полностью сверну вуаль и тут же закрою звезды. Под покровом темноты ты пройдешь незаметно для поляков... но тихо.

— Это можно, — Никита продемонстрировал дубинки.

— Полста лет разменял, а все туда же, — недовольно проворчал Федор. Он провел ладонью над дубинками и те тут же почернели. — Вот так, теперь не блестят. И оберни тканью, чтобы не давали крови от удара. И еще по возможности не твори чар, пока тебя не обнаружат. Вуаль же я сниму, но Яцек явно не лыком шит, и свое логово оплел чем только можно. И вот еще.

Он достал из ларца серебряный слиток, что-то коротко произнес на греческом, кусок металла вскипел на его ладони и тут же опал, превратившись в моток тонкой, но очень прочной нити.

— По стенам удобнее лазать с помощью веревки.

— Федя, — хитро прищурился старик. — Батьку не учи баб еть. Я шведским "магусам" бошки резал когда еще ты саблю одной рукой поднять не мог.

— Где шведы, и где Апостол с выводком...

— Все смертны, — прервал его Никита. — Отправляйся на башню. Я начну, как только ты сдернешь вуаль.

Федор молча кивнул и пошел прочь.

Шесть веков род Летичей оттачивал тайное искусство.

Шесть веков от отца к сыну передавались слова древнего учителя, который первым посвятил их в секреты волшебства: "Волшебство — это путь во тьму по подвешенному лошадиному волосу над бездной, со смертью за плечами". С самых ранних лет, едва научившись ходить, мальчик, которому суждено было стать волхвом, подвергался жестоким испытаниям, разнообразным мукам и действию лютых ядов, у которые все преследовали единственную цель — научить будущего хранителя тайного искусства чувствовать смерть.

Федор видением смерти владел превосходно. Он предчувствовал смерть людей за многие месяцы до того, как это случалось на самом деле. Он чувствовал ее дыхание за несколько верст, особенно если смерть была насильственной. Даже собственную смерть он почти мог увидеть, представляя ее своей ровесницей без лица, которая игриво манит его и желает увести за собой. В охваченной войной Москве Федору было плохо, здесь было слишком много смерти, но две он чувствовал особенно четко. Гибельное предначертание его отца парило за его плечами, широко раскинув крылья, но не касаясь, словно еще не решилось. Его собственная смерть ласкала прохладной ладонью щеку, дышала в лицо дурманящим холодом, который помрачал рассудок и отнимал волю.

"Я здесь не умру, — зло подумал Федор, и стиснул левой рукой рукоятку висевшего на поясе меча из небесной стали. — Я не умру. Я вернусь домой. К жене и детям".

Через полчаса молодой маг добрался до нужного места на городской стене. С сожалением поглядел на разрушенную пушечным ядром лестницу, почесал еще не слишком длинную бороду, огляделся — никого рядом не было.

— Проини омищли. Аэтос пеэтай. Тошоини крата, — произнес он, заранее приготовившись терпеть боль.

Из стиснутых зубов вырвался стон, но в тот же миг ноги Федора оторвались от земли. Он плавно взлетел вверх точно на уровень стены и шагнул на ее край так небрежно, словно взошел на крыльцо. С достоинством, как и полагается волхву.

Он немного отдышался и открыл ларец. Ему предстояло несколько минут адской боли, терзающей одновременно тело и душу, и привыкнуть к этому было невозможно. Носком сапога он очертил в пыли круг, имеющий половину косой сажени в поперечнике, по краям разложил серебро.

Федор встал в центр круга, развел в стороны руки, собрался с духом и снова заговорил. Теперь он произносил слова не на греческом, а на каком-то несравнимо более древнем языке, корни и даже название которого давно затерялись во тьме веков. Давно сгинули все, кто использовал язык в повседневной жизни, но смысл заклинания Федор понимал:

"Я приду, лишь сядет солнце,

Что навеян Велиаром".

Каждая строка, каждый слог будили в душе и теле волхва дремлющую силу волшебства. Вплавленная в плоть спины страфигда ожила, зашевелилась, причиняя Федору невыносимые страдания, но с нею ожили разложенные вокруг слитки серебра. Куски металла потекли, сложно расплавленные, образовали правильную широкую окружность, на поверхности которой проступили буквы греческого алфавита, смешанные со старинными северными рунами, а затем от ее поверхности потянулись вверх многочисленные тонкие отростки. Они изгибались и переплетались между собой, образуя подобие паучьей паутины, но прямо перед лицом Федора образовался узор в виде двойной спирали.

Когда прозвучала последняя строка заклинания, страфигда вспыхнула каленым железом, напитывая сотканное волшебство мощью. Оно вырвалось за пределы серебряного круга, и впилось в то, другое заклинание, которым опутало окрестности Кремля угнездившееся в нем чудовище. Впилось змеиными клыками, миазмами яда распространилось по невидимой вязи чар, вложило свою частицу в каждую перемычку и узел... и, наконец, чары Апостола стали тенью. Призраком самих себя, существующими, но при этом не способными ни с чем соприкоснуться. Они стали бесполезны, но их владелец не заметил бы разницы, даже вздумай все тщательно проверить.

Скрывавшийся в тени покинутого дому Никита почувствовал, как Федор сотворил волшебство. Сам он уже много лет как вырвал из тела страфигду, чтобы отдать ее сыну, и уже не смог бы повелевать столь могучими чарами, но он оставался волхвом по праву рождения, и волшебство все еще было с ним. Не всякое, а только то, которое в течение жизни он изучил до совершенства. Прикрыв глаза, он шептал по-русски собственное заклинание, созданное им лично, и навсегда выжженное в его душе. Эти чары обращались к его собственной крови, к дремлющему в ней древнему наследию. Пусть ненадолго, и лишь в ничтожно малой степени — но оно позволяло прикоснуться к этой первозданной власти, и при этом сохранить рассудок. На краткие мгновения уподобив волхва тем, от кого он вел свой проклятый людьми и богами род.