Ӄайлём!

Володя Злобин

На пятнистой лахтачьей шкуре лежали ягоды, мясо нерпы, белая толкуша из оленьего жира, хлеб и россыпь сухих грибов. Поколебавшись, Гагаров выбрал шикшу — голубоватую ягоду, смутно напоминавшую ему чернику. Хлеб — богатство заживных коряков — географ брать не стал.

Прежде чем Гагаров успел попробовать лакомство, старейшина ткнул двумя пальцами в кашицу и ловко мазнул ей по лбу мужчины. Полубеззубый рот растянулся в улыбке: меж костров уже гонялась друг за другом молодёжь с перепачканной ягодой лицами.

— Ӄайлём! — улыбнувшись, сказал Гагаров.

«Спасибо» звучало так же понятно, как и на всех других языках.

По первому насту Гагаров пришёл с зимовья на стоянку коряков-нымыланов. С ним увязалось несколько промысловиков. Гостям раздали пучки травы ла'утэн — терпкий пропуск на праздник Ололо. В октябрьское новолуние, прежде чем вставала вода, нымыланы просили у убитых зверей прощения, звали вернуться их на следующий год.

Гагаров тоже хотел домой. Он без особых успехов описывал северо-восточное побережье Охотского моря вот уже третий сезон, и через два должен был отбыть на материк. Там, поговаривали, сдвинулась с места тысячелетняя Россия, отменили крепостное право, пообещали земство и суд. Отголоски землетрясения докатились до Камчатки с опозданием, так и не поколебав её сопки с вулканами. По-прежнему был в ходу ясак — это страшное для коряков слово. Каюрная гоньба отнимала лучших собак, и ещё жило предание о собачьей оспе — гибели сотен ездовых в упряжках большого камчатского начальника Козлова-Угренина. Коряки откочёвывали подальше от русских поселений, но те ширились, ползли, продвигались на север, и только далёкий раскат Крымской войны, не сумевший расколоть оборону Петропавловска, унял переселенческий пыл. Малолюдно стало на полуострове. Русские потянулись назад, как птицы.

Вместе с ними хотел улететь и Гагаров, туда, в отогретую реформами Россию. «Там теперь всё возможно», — думал Гагаров, зарисовывая русло очередной речушки.

Важных открытий географ так и не совершил. Юношеский задор потихоньку выветрился. Жалование не росло. Начались неурядицы. Гагаров даже умудрился отстать от партии — понадеялся на погоду и быстрые ноги; теперь неизвестно сколько придётся провести в компании грубых охотников и служак.

Гагаров был единственным с зимовья, кто принёс подарки на праздник Ололо. Он упорно тянул за собой сани с зерном, несколькими топорами, пенькой. Всё пришлось оплатить из своего кармана. «Без подарков нельзя», — твёрдо заявил географ. Над ним посмеивались, как над блаженным. «Так бы пустили», — сквозь бороды шутили промысловики и крепче сжимали ружья. «Ясак», — бичом щёлкали языки.

Теперь пришлые пили и хохотали, а Гагаров, как неприкаянный, бродил по стоянке нымыланов. Здесь всё было как и сотни лет назад: стучал бубен, развевались меховые полы кухлянок, пылали костры, мелькали счастливые тени, силачи перетягивали ремень из тюленьей кожи, а ольховые прутики указывали духам зверей дорогу домой. Сама ольха, обычно прижатая к земле, стояла выпрямленная, с повязанными пучками трав и резными фигурками нерп. Танцевали вокруг деревца девушки. Иногда одну из них звали чаевать парни. Они заботливо усаживали гостью на низкий стул, наливали заварку и после первого глотка взрывались хохотом — стул-то на трёх бакулюмах стоит, вот девка-озорница!

И хотя праздник был в самом разгаре, Гагаров не мог избавиться от тоски. Он так и остался для этой земли чужим. Первопроходцем ему не быть — поздно для этого, все открытия совершены, — теперь нужно заполнять пустоты. А когда заполнят и их — так тесно станет вокруг, что даже здесь, на Камчатке, будет не протолкнуться. Охотское море взбороздит дымный зверь с колесом, и не траву ла'утэн сожгут в его топке, а каменный уголь Тигиля. Против такого зверя уже не выйдешь с копьём: волна сметёт лодчонку, обтянутую лахтачьей шкурой. Исчезнут стоянки нымыланов, другим станет смех.

И ветер тоже будет другой.

В неизбежности этой сквозила такая печаль, что Гагаров ещё сильнее хотел назад. Он подошёл к ольхе и повязал на неё зачарованную траву. Загадал самое сокровенное: «Вернуться домой».

Затем отправился к рокотавшему морю. Ещё не встал лёд, берег был мёртвенно гол. Летом на вешалах тут сушили уёк — мелкую рыбёшку, которую потом грызли, как семечки. Рядом пластали ценную рыбу, вялили юколу. Шкуры нерп шли на сапоги-торбасы. Всё приносило море. И всё забирало обратно.

Гагаров стоял у самой кромки, и из темноты, будто из ниоткуда, приходила белая гребенистая волна. Разбивалась о камни, отступала и вновь пыталась одолеть сушу. Волна казалась непреклонной, но скоро онемеет вода, и растопит её только майское солнце.

— Хололо! Хололо! — послышалось Гагарову в студёном ветре.

Запахнувшись в полушубок, географ вернулся к огням.

Наевшись и наигравшись, нымыланы шли в дымные юрты, откуда глухо, совсем иначе пел бубен. Старейшина, что мазнул Гагарова шикшей, приветливо помахал ему.

Всем входящим в ярангу он что-то вкладывал в руку.

Гагаров с удивлением рассматривал сморщенные грибные шляпки. Он слышал об этом местном пристрастии, но сам не пробовал. «Так, сон один», — делились промысловики, — «Поначалу пляшешь, будто шальной, а потом валишься». Раньше мухомор был у коряков вместо денег. Теперь другая была валюта — порох, железо и водка. Коряки для бодрости ели мухоморы перед долгими каюрными перегонами. Ели и для веселья. Однажды Гагаров видел, как чавчувены накормили оленя свежими мухоморами, а потом бегали к нему с мисками, пили одуряющую мочу.

Географ проглотил шляпки и нырнул под полог. Дым резанул глаза. Гагаров протиснулся подальше от очага, ощущая себя так плотно, словно был нужен кому-то. В ярангу ветками вперёд стали заносить разукрашенную ольху. Старейшина долго топтался у рамы, будто не мог пройти, его упрашивали не задерживать удачу, подгоняли, плакали и смеялись.

Затем в очаге жгли ла'утэн, и терпкие запахи просили у зверей прощения. Под стук бубна возникла древняя песня. Люди вскакивали и танцевали. Жерди не удержали пространство: чьи-то руки неслись как волны прибоя, кто-то топал медведем. Гортанное звучало пение, и тесная яранга разрасталась, стены её становились тонкой прогретой скорлупкой, за которой нет ничего — только, как и тысячи лет назад, холодная бесприютная мгла.

Разморённый, Гагаров провалился в сон.

Он носился над морем и видел, как в глубинах его величаво плыли киты. Гагаров нырнул к ним, и громадины печально запели. Киты знали что-то, чего не знал человек, и на мгновение Гагаров почувствовал полное, окончательное одиночество. Потом он догнал тюленью стаю. Она была так любопытна, что Гагарову захотелось отдать ей всего себя — он обернулся косяком рыб, а когда им насытились, пополз по дну разлапистым крабом и стал всезнающим водорослем. Море было бесконечным, его истинной величиной оказалась глубь. Её сверху-донизу населяли племена, с каждым из которых можно было дружить и жениться.

Затем Гагарова вытолкнуло из воды и устремило к звёздам. Гагаров знал, что однажды, вот так, кто-то ему знакомый, обязательно первый к ним полетит. Может быть не из этих, но из очень похожих снегов. И он нёсся к звёздам с чистой простой улыбкой.

С высоты Гагаров увидел, как от края до края серебрится вода. Это мормлечные плыли на далёкие огоньки. Те разрастались, становились лампами и кострами. Огни звали назад, к дымному очагу, и Гагаров вместе с духами летел обратно в ярангу, на праздник, где гостят убитые нерпы.

Проснулся Гагаров на удивление бодрым. Он поднялся со шкур и выбрался из яранги.

Сияло далёкое осеннее солнце. Ночью был мороз, и у берега встало море. Хрупким выглядело оно. А за льдом ослепительный начинался простор, которого хватит навсегда и для всех.

Гагаров счастливо рассмеялся. Девушка, выбивавшая завлажневший полог, с удивлением посмотрела на географа. Гагаров улыбнулся ей: «Ӄайлём! Ӄайлём!».

Затем крикнул во всю грудь «Остаюсь!» и умылся чистым выпавшим снегом.

[Наверх]