Книга первая. Рыцари Белой Мечты
Пролог
Тяжкий скрип двери, показавшийся вздохом. Дерево, окованное металлом, сопротивлялась неожиданному нашествию, не желая открываться. Однако всё же поддалось. Бой оказался неравным: старое, ржавое железо — и мощная рука человека, некогда работавшего подмастерьем в кузне.
Маленькая, продуваемая вездесущими сквозняками камера "номер пять". Восемь шагов длиною, четыре — шириною. Железная кровать приютилась у одной из стен, железный же столик и старенький табурет, неподвижные, ввинченные в пол, — у другой. К стене прикрутили полку для посуды, чуть ниже неё, в углу — выносное ведро с тазиком и кувшином для умывания. В двери камеры прорезали окошко для передачи пищи. Над ним — маленькое-маленькое стёклышко. По злой иронии судьбы его когда-то назвали "волчком". Холод — здесь всегда царил жуткий холод, пробирающий до самых костей, замораживающий самую душу. Даже утеплённая шинель не спасла заключённого от простуды.
Именно таким оказалось последнее пристанище на белом свете адмирала Александра Васильевича Колчака, Верховного правителя России, одного из великих исследователей северных морей, патриота и рыцаря, Авеля среди каинов. Или же — старого чудовища, диктатора почище царя, убийцы, агента иностранных разведок, слуги интервентов, предателя и, вообще, "кокаиниста".. Того предателя, который даже под угрозой собственной жизни отказывался отдавать в руки "союзников" золотой запас империи. Того, кто сражался за ту Россию, в которую верил. Того, кто до самой своей смерти служил девизу "Ich diene". Да, адмирал служил до самой своей смерти. Служил своей стране и своему народу. Наверное, он заслужил имя предателя от тех, кто с лёгкостью мог пожертвовать восемью десятыми русской земли ради сохранения своей власти на оставшемся клочке территории. Для них он точно был изменников и кровопийцей...
Колчак осунулся, поседел, постарел на десятки лет за одну ночь. Но он не сдался...
Узкие брови были сдвинуты к переносице. Легко угадать, что этот человек очень устал. Не из-за ареста — он устал от безнадёжной двухлетней борьбы, окончившейся полнейшим крахом. Адмирал почти не ел, спал короткими урывками, нервно бродил по камере после многочисленных и грубых допросов.
Председатель следственной комиссии Чудновский, особо невзлюбивший адмирала, старался чем угодно поддеть бывшего Верховного правителя. Заметив, что адмирал с удовольствием пьёт чай, приказал давать его только членам комиссии. И тогда один из "следователей", эсер Лукьянчиков, отдал Колчаку свой стакан. Таких людей уважали даже враги. Жаль только, что не всегда ценили друзья...
Но в последний день адмирал стал спокоен. Он почувствовал, нет, он понял, что ночью настанет конец этой глупой пьесе длиною в жизнь. Без суда, даже без формального окончания следствия. Просто следователи боялись опоздать, упустить такую "персону": к городу подходили каппелевцы, намеревавшиеся любой ценой отбить "своего адмирала".
Из первопрестольной телеграммой чётко указали, как следует поступить...
"Шифром.
Склянскому: Пошлите Смирнову (РВС 5) шифровку: Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске.
Ленин"
В январе эта телеграмма уже лежала на столе у "высокого начальства"...
Дверь камеры отворилась. За Колчаком "пришли".
Однако когда заключенный глянул на конвойных, в глазах его читался не страх, нет — в них читалась решимость. Лучик надежды ещё не погас. Но уже ничего нельзя было изменить...
Колчак тяжело поднялся, расправил плечи. Один из пришедших зачитал постановление, а вместо этого мог просто сказать одно слово. Расстрел.
— Разве суда не будет? — лучик надежды угасал с каждым ударом сердца.
Ответом было молчание. Сам заключенный и так понимал, что нет, но всё-таки...вдруг...
Поздно надеяться: постановление уже есть. Значит, всё-таки расстрел? Пусть!
— Какие есть просьбы и заявления? — нарушил молчание вопросом зачитавший приказ тюремщик.
— Могу ли я встретиться с Анной Васильевной Тимирёвой?
— Нет. Есть ещё какие-нибудь просьбы?
Колчак качнул головой. Просьб больше не было. Встреча с любимой было тем последним и единственным, чего ещё хотел обречённый на смерть адмирал.
Александр Васильевич вышел в коридор, где его окружили конвойные. Лицо обречённого было бледно, но на удивление спокойно. Как же разительно отличалась физиономия коменданта! Тот заметно нервничал, боялся чего-то, ждал, как бы ничего не пошло не по плану....
А из волчка двери одной из камер возлюбленная не успела взглянуть в последний раз в жизни на своего любимого. Только краешек шинели, лоскут ткани...Его образа Анна Васильевна никогда не забудет. Лишь им одним Тимирёва будет жить ещё долгие и долгие годы. И через много лет сердце будет биться, едва мелькнёт в мыслях лицо любимого...
Полвека не могу принять -
Ничем нельзя помочь -
И всё уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
Но если я ещё жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
Эти строки Анна Васильевна оставит в тысяча девятьсот семидесятом году. Уже пятьдесят лет не будет земле "милой химеры в адмиральской форме"...
Вышли в дежурную комнату. Снег хрустел под ногами. Было необычайно морозно, хотя заключенный свершено не замечал холода, как и его конвоиры. Обречённый потянулся к платку, делая вид, что вытирает пот со лба. Уголок ткани был уже у самого рта, когда один из конвоиров почуял неладное и рванул ткань из рук адмирала. Ампула с ядом. Последний шанс нарушить планы врага пропал в снегу. Но Колчак продолжал сохранять молчаливое спокойствие...
Вскоре вывели и второго заключённого. Обречённый на смерть адмирал встретил его кивком головы. Пепеляев. Им вдвоём предстояло вместе уйти в вечность...
Разбились на улице на два круга. В центре одного из них шёл Колчак, в центре другого — Пепеляев. Тот беспрестанно бормотал молитвы. Может быть, ещё не потерял надежду на спасение? Или грехи отмаливал? Не только свои, но и своих будущих палачей? Всей страны? Этого никогда не узнать. Колчак вдруг вспомнил, в какой день ему предстояло принять смерть, — "День всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников". За два года до того церковь установила это имя для седьмого февраля. Снова — злая ирония насмешливой судьбы.
"Как странно, Анна Васильевна, — Александр Васильевич надеялся, что любимая почувствует, услышит его последние слова, обращённые к ней. — Именно сегодня мне предстоит исполнить свой последний долг. Я думаю — за что плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за вас — я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не даётся даром, любимая Анна Васильевна".
Колчак высоко поднял голову. Он знал, что идёт на смерть. А воин, настоящий воин, для которого нет большей радости, чем битва, должен с честью, с достоинством, с гордостью принять последний вызов судьбы. Это уже много веков знали люди из Страны Восходящего Солнца, узнал некогда и сам адмирал. Но и другое ему было известно: когда-нибудь снова воссияет над Родиной солнце, и любой шаг может принести свет в Россию хоть на секунду.
Двинулись вдоль набережной замёрзшей реки. Иркутск спал — или, быть может, боялся показаться, даже зажечь огонь в домах, когда за городом слышался треск словно взбесившихся пулемётов, выстрелы, канонада пушек. В город рвались из последних сил обмороженные, голодные, смертельно уставшие каппелевцы. Они надеялись спасти, мечтали сохранить одного-единственного человека, Рыцаря Белой Мечты. Многие помнили, как Колчак обходил ряды солдат, награждая героев георгиевскими крестами. Был тут и один молодой солдат, из сибирских крестьян. Едва Александр Васильевич приколол к шинели бойцы Георгия, как слёзы потекли из глаз героя. Колчак слегка смутился, спросил что-что у ротного. А потом взял ещё один Георгий и приколол его рядом с первым. Тот молодой сибиряк сейчас среди многих и многих шёл на штурм Иркутска...
Конвой завернул в переулок, поднимаясь в гору. Шум недалёкого боя здесь был ещё громче. Конвоиры нервничали. Пусть они потом будут рассказывать, что пламя радости за смерть врага народа согревало их и отгоняло страх. Не было этого. Был просто страх за свою жизнь: "Авось беляки встретят да приголубят пулей или штыком за своего Колчака?" — об этом думали конвойные...
Молитвы Пепеляева стали громче, некоторые слова даже удавалось разобрать. "Спаси и сохрани...Отче...Пресвятая Богородица". Показался пригорок. Смерть близилась, а вместе с нею — вечное небытиё, тьма, что навсегда поглотит души двух человек, которым просто не повезло с союзниками.
Вышли на какую-то поляну, расположенную на пригорке. Был виден вдалеке город, освещённый только-только зажигавшимися огоньками. Может быть, Иркустк, почувствовал, что Рыцарь гибнет, и радовался этому. Или же стенал от горя. Кто знает...
— Займите место на этом холме, — приказал командир конвоя.
Обречённые подчинились.
Главе палачей казалось, что жертвы будто юы стали больше, выше раза в два. Очень высоким чудился ему ту минуту Колчак..
— Прощайте, адмирал, — прошептал читавший до того молитвы Пепеляев.
— Прощайте, — по-военному коротко ответил обречённый Колчак.
Ярко светила полная луна, заливая каким-то сказочным, неземным светом. Лица расстрельной команды казались гротескными масками, слепленными из чуть-чуть подтёкшего воска.
Адмирал выкурил папиросу, милостиво предоставленную ему одним из палачей. Затем спокойной затушил её, застегнулся на все пуговицы и встал по стойке "смирно".
— Желаете ли, чтобы завязали глаза? — спросил наконец Бурсак, непосредственный начальник расстрельной команды.
— Считаю, что стоит смерть встретить с широко раскрытыми глазами: так проще, — ответил адмирал. Внутренне он уже полностью свыкнулся с мыслью о смерти.
Чудновский, наблюдавший за казнью, шепнул Бурсаку: "Пора".
— Взвод, по врагам революции — пли! — винтовки наизготовку. Но выстрелы палачей обогнал грохот пушек. Тех, кто спешил на помощь своему Рыцарю. Этот звук был последним в его жизни...
Потом сделали ещё два залпа по убитым — для верности. Даже тут боялись тех, кого расстреливали.
— Трупы куда девать? — когда страшное, но давно привычное дело было сделано, спросили "бойцы расстрельной бригады" командира конвоя и коменданта тюрьмы.
— А в реку, — конвоиры не хотели копать могилы для тех, кого-то только что убили. К тому же Бурсак и Чудновский боялись, что "эсеры разболтают, а потом народ повалит на могилу". А так — концы в воду...
Трупы уложили на сани-розвальни и покатили к реке. Прорубь присмотрели загодя: монашки из ближайшего монастыря оттуда воду брали. Подкатили на санях к самой речке. Прежде чем сбросить в прорубь, раздели: а чего добру-то погибать?
А потом...Потом Колчака — головой вперёд, а за ним и Пепеляева. И они поплыли под тонким слоем замёрзшей воды на север. Родная стихия бережно приняла тело адмирала и понесла в знакомые края, в свою полноправную вотчину. Навсегда...
Это потом родилась легенда, будто адмирал лично командовал своим расстрелом.
" Расстрелом офицера должен командовать старший или равный по званию. А так как таких здесь нет, то придётся мне отдавать приказы команде. Товсь! Целься! Пли!"
Есть ещё одна история, связанная со смертью Колчака. Штабной вагон адмирала выставили на постаменте в Иркутске как символ победы над Верховным правителем, как память о "славной войне". Однако никто из решивших поставить этот "монумент" не мог даже представить, что каждое утро у вагона будут лежать живые цветы. Как у могилы, которую так и не получил адмирал. Власти поставили караул у "памятника". Но всё равно цветы появлялись. И тогда вагон приказано было уничтожить. Но с памятью такого совершить не смогли...
Кирилл Владимирович Сизов закрыл книгу, массируя виски. Все книги, что касались Гражданской войны, не давались этому человеку без сильнейшего душевного трепета. Знаете, каково это, когда чувствуешь: что надо сделать что-то очень важное, что-то способное перевернуть весь мир. А потом ты понимаешь: не сможешь. Не сможешь повернуть течение времени вспять, не сможешь встать в строй плечом к плечу с рыцарями белой мечты. Белые парадные кители, трёхлинейки и маузеры зажаты в грязных руках. И — ни одного патрона. Вместо них — белизна мундиров и ярость в глазах...
С самого своего детства Сизов грезил Гражданской войной. Странная эпоха...Кровь, братоубийство, предательство, голод, обречённость. И вместе с тем — верность Родине, преданность Долгу и Чести, причём как среди "красных", так и среди "белых". Да, сверстники Сизова вряд ли могли похвастаться знаниями той эпохи, кроме тех "фактов", которые вдалбливались в голову молодым поколениям. Бравые комиссары против пьяного офицерья, храбрые балтийцы против изнеженных юнкеров. Ведь как всё просто было: на нашей стороне хорошие, а на той — плохие. Жаль, что такое бывает только в сказках. Об этом Сизов успел узнать ещё в юности...
Предками Кирилла были дворяне из старинного, но обедневшего рода. Имение прадеда Сизова, Евгения Пятеримовича Синова, Синовка, захирело вскоре после первой русской революции. "Барин" оказался не самым рачительным хозяином, но он помогал крестьянам чем только мог. Если погорел — иди к Синову. Если неурожай — к Синову. Если свадьба, да приданого дочке недостаёт — всё к нему же, к Синову. Евгений Пятеримович не мог отказать в помощи, это ввергло семью в бедность — но и спасло жизнь Синовым. В годину лихолетья, начавшегося после февраля семнадцатого года, когда крестьяне забирали себе земли помещиков, Евгению Пятеримовичу деревня выделила две коровы, трёх коз да десяток кур с петухом. Правда, большую часть земельного надела Синовых поделили мужички между собой, так не до жиру... Не забыли люди добра Синова и когда красная власть пришла на их земли. Комиссаров не то чтобы не привечали, но и особо им не радовались. "Ленин далеко, да соседи близко!" — мудро рассуждали мужики, помалкивая о том, что семья Сизовых (фамилию "барин" решил от греха подальше сменить) совсем не приезжая, не беглянская, как пытались доказать комиссарам, а самая что ни на есть местная, барская. Несколько раз, правда, "гроза" чуть не прогрохотала над головами семьи Евгения Пятеримовича. Но, к счастью, всё обходилось, правда, глава семьи от волнений быстро стал плох, сердце начало сдавать, и вскоре, за неделю до смерти Ленина, отошёл в мир иной.
