Полынный ветер. Часть 1. След в небе

ПОЛЫННЫЙ ВЕТЕР

Авторы: Яся Белая, Елена Ершова

Автор мира: Елена Ершова

Роман входит в цикл: Царство медное: легенды Сумеречной эпохи

Жанр: фантастика, приключения

Часть 1

СЛЕД В НЕБЕ

<...> А юность осталась там, в безверии смутных лет,

где рухнувший исполин осколками долго ранил...

Попытка начать с листа, взяв чисто чужой билет...

Упала звезда Полынь и с тьмою сошлась за гранью.

Далёкие поезда уходят, и цель мутна.

Причины — в чужой вине. В учебник — свои примеры...

Так пала с небес звезда. В наш сумрак, достигнув дна...

Не то, чтобы в гневе — нет.

Он просто утратил веру.

Bor G (c)

"Упала звезда Полынь"

ПРОЛОГ

— Вы уже купили подарки на Рождество, господин Морташ?

Эштван Морташ только рукой махнул в ответ.

— Где уж там! Дела, будь они неладны. Вполне можно было перенести заключительную фазу эксперимента на более позднее время. Так нет! Любопытство сгубило не только кошку, но и наших коллег из Дербента. Они вообще слушают меня только на итоговом совещании, когда составляют смету на следующий год, — Морташ страдальчески закатил глаза, словно призывал в свидетели своего помощника. — А теперь — пожалуйста! — придётся встречать праздник одному.

Секретарь Морташа, тщедушный человек с изъеденными оспинами лицом, сочувственно кивнул, плеснул в стакан немного дорогого коньяка, популярной в Эгерском королевстве марки, и протянул его шефу.

Ведь несмотря на то, что салон вертолета был оборудован специально для вип-персон (уютные, обитые кожей откидные кресла, мини-холодильник, навигатор, по которому можно было проследить весь маршрут) — словом, все, что необходимо для путешествия главе Шестого отдела корпорации FORSSA, — однако ничто не способно заменить тепло и атмосферу родного дома. Бенедикт Кратч, преданный помощник, понимал это, как никто другой.

Морташ, вздохнув ещё раз, вылил крепкий напиток в глотку и перевел разговор в другое русло:

— Так может вы, Бенедикт, меня чем-нибудь порадуете?

Лицо молодого человека тотчас же приняло подобострастное выражение.

— О, да! У меня славный улов! Служительницы архива в нашей дорогой корпорации за флакончик духов от парфюмерного дома фру Йенсен готовы мать родную продать, а не то что секретные документы!

Бенедикт тоненько хихикнул. Морташ тоже расплылся в благодушной улыбке:

— Ну и ловкач же вы! И дамский угодник притом!

Секретарь покраснел от похвалы и умудрился расшаркаться, не вставая с кресла.

— И что же там? — нетерпеливо одернул его глава Шестого отдела.

— Всё, как вы и предполагали: экспедиции в Дар проводились не раз. Благо, удавалось перехватить отчёты этих ненормальных фанатиков, а то бы... — секретарь протянул ему пожелтевший лист бумаги. — Извольте взглянуть, прелюбопытный экземпляр...

Морташ взял бумагу и вычитал следующее:

"Особое место в эпосе северных народов занимают загадочные полулюди-полунасекомые, избравшие ареалом своего обитания нежилые северные и северо-западные земли Дара — так называемые васпы.

Впервые термин введен в употребление лахольмским исследователем Кристеном Венге, и происходит от латинского "Wasp" — оса. Согласно мифологии, васпы представляют собой строго организованное, военнизированное, матриархальное общество, построенное на разделении обязанностей (кастовом полиэтизме) и строжайшей субординации. Во главе популяции стоит одна репродуктивная самка — королева улья, в подчинении которой находятся несколько каст бесплодных особей (рабочие, солдаты, и т.д.), что сближает эту расу с некоторыми видами общественных насекомых (муравьями, пчелами, осами и другими). Васпы (как и насекомые с полным превращением) в своем становлении проходят несколько усложненных метаморфоз. Это — резко различающиеся стадии личинки и куколки перед превращением во взрослую форму (имаго).

Принимая во внимание, что первые упоминания о них относятся к началу эпохи Сумерек, можно сделать вывод, что эти существа появились вследствие радиационного заражения северных территорий — как мутация.

Пик активности васпов приходится на зимний период. В этот период королева улья созревает, чтобы дать жизнь новому потомству. Однако, на самом деле она не способна к деторождению. Поэтому, как гласят легенды, васпы утаскивают в свои ульи человеческих детей, чтобы в процессе сложнейших психических и физических практик, нацеленных на управление психическими и физиологическими функциями организма, превратить человека в совершенно новое существо.

Что касается матрицентричного уклада общества, то королеву улья можно сравнить с ведической богиней Кали: их роднит культ войны, пыток и смерти.

Таким образом, мы склонны рассматривать предания о васпах как отображение перехода человека от привычного состояния сознания в измененное, в котором все физические и психические процессы происходят по иным законам. Это ничто иное, как процесс обучения и формирования нового образа мышления, который неизменно наступит взамен отжившего, точно так же, как одна геологическая эпоха сменяет другую".

Отложив заметку, главный финансист корпорации даже присвистнул.

— Остаётся только радоваться оперативности нашей службы безопасности, — жестко, по-военному прокомментировал он. — Эти учёные даром, что умники, совершенно не понимают, о чём можно говорить, а о чём лучше помалкивать. Хорошо, что их бред не попал в прессу. Уничтожите это, Бенедикт. А то мало ли у кого ещё найдётся лишний флакончик духов...

— А как быть с Торием? — убирая документ в папку, полюбопытствовал секретарь.

— Сейчас он проблема номер два, — начал глава Шестого отдела, но договорить не успел: в разговор вклинилась трель внутреннего звонка. Морташ включил громкую связь.

— Прием, — донёсся из рации голос пилота. — Запрашиваю разрешение на снижение. В зоне видимости Головной Улей.

— Прием, — откликнулся Морташ. — Запрос подтверждаю.

И повернулся к помощнику с улыбкой.

— Главное сейчас — уничтожить Королеву. Это дезориентирует ос. А потом — вы откроете охоту.

Глаза начальника Шестого отдела хищно блеснули. Бенедикт поежился и отвернулся к иллюминатору. Увидел, как за дымкой облаков отделился и начал снижаться военный самолет.

— Огонь по первой цели, — закончил в громкоговоритель Мортош.

И тогда бомбардировщик выплюнул свой смертоносный груз. И раскаститый гул, как от разбитого колокола, прокатился над Даром: то, один за другим, взрывались Улья васпов...

ИРЖИ

— 1 —

По Уставу рапорт принято начинать так:

"Коменданту приграничного восточного Улья господину Малху

Отчет о прослушке за неделю"

На автомате написав эти строки, Иржи досадливо поморщился. Имя коменданта вызывало в нем раздражение — оно походило на хриплый собачий лай. Имя, которое даже на бумаге норовило испортить гармонию округлых, будто ноты, каллиграфических букв, и где-то в районе окончания расплылось некрасивым чернильным пятном.

Иржи огляделся по сторонам, словно испугавшись, что у стен есть не только уши, но и глаза, быстро наклонился над листком бумаги и слизнул кляксу кончиком языка — привычка, оставшаяся с детства. Из прошлой жизни Иржи помнил одно — как беззлобно ругала его учительница музыки, неизменно получая из рук мальчика пестреющие кляксами листы.

Но Иржи не собрался переписывать работу ни тогда, ни теперь. Обмакнув перо в чернильницу и немного подумав, он продолжил:

"В ходе прослушивания радиоэфира города N

* * *

выявлено следующее: люди четко разделяют между собой козлов и баранов.

Бараны упрямы и глупы. Они редко принимают самостоятельные решения. В случае возникновения критической ситуации — впадают в ступор и создают панику.

Козлы тоже глупы. Часто неадекватны, но при этом агрессивны. Страдают тем, что принято называть сволочизм. Поэтому их не любят".

На этом месте Иржи ухмыльнулся и представил, как этот обрюзгший, пренебрегающий тренировками и очень любящий отчеты толстяк выравнивает на своем столе полученные бумаги, любуется аккуратными стопками — как солдатами на построении, — потом берет верхний листок и начинает читать... и его маленькие глазки округляются и наливаются праведным гневом. Иржи разрешил бы отрезать себе ухо, лишь бы в этот момент находиться рядом. Он подавил рвущийся из груди смешок и быстро дописал:

"Также, по последним данным, были замечены мутации, названные "козлобаранами". Мутаций в "баранокозлов" пока отмечено не было.

Число. Подпись.

Иржи, инженер связи".

Тут он поморщился во второй раз — собственное имя также не отличалось благозвучием, да еще оказалось непростительно длинным. При перерождении его не изменили по ошибке или халатности, но Иржи на всю дальнейшую жизнь остался с ощущением собственной ненормальности. Даже по меркам васпов.

С чувством выполненного долга Иржи отложил перо, с невозмутимым видом свернул лист бумаги в трубочку, вложил в тубус и кинул его в распахнутый зев вакуумной почты. Еще одно интересное чтиво дорогому коменданту на долгий зимний вечер.

Инженер связи откинулся на стуле, прикрыл глаза и нащупал болтающиеся на шее провода наушников.

Говорят, зрение — важнейший из способов восприятия мира для многих живых существ. Для многих — но не для Иржи. Для него важнейшим являлся слух.

Надев наушники, Иржи ласково, как когда-то в детстве гладил по спинке любимую кошку, покрутил колесико рации. В штабной службе были свои преимущества, и, только попав в связисты, Иржи понял, как ему повезло.

Огромный, доселе неизведанный, но такой пленяющий мир раскрылся перед ним во всей своей полноте и величии. И мир этот был — музыка.

Как и всякий васпа, Иржи немногое помнил из своей прошлой, человеческой жизни. Но был уверен в одном — ему повезло появиться на свет с абсолютным слухом. Яд Королевы, переродивший его в васпу, довел природные способности до совершенства.

В тот миг, когда Иржи выбрался из кокона, он слышал вокруг себя мерное биение сердец у спящих эмбрионов, лязг и скрежет металла где-то на нижних ярусах Улья и мягкое падение снежных шапок с еловых ветвей. Многоголосый хор, не слышимый обычному уху, но взорвавший голову Иржи изнутри. Тогда он уже не думал, что тонкий слух — это его дар. Он думал, что это — проклятье.

Способности неофита не остались без внимания начальства. В последующие за перерождением годы бесконечных тренировок и пыток его проводили по тонкой грани между реальностью и безумием, между сном и смертью. Со временем Иржи научился настраивать себя, как рацию. Он мог бы подслушать, о чем перешептываются солдаты в соседней казарме, или как скрипит по бумаге перо коменданта Малха, но предпочитал не знать ничего, и большую часть времени — когда не сидел в рубке или не занимался в тренажерной комнате, — ходил в бессменных наушниках связиста. Начальство не возражало — знали, что бережет ценный инструмент. А Иржи это было на руку — находясь в своем холодном и жестоком мире, окруженный стенами Улья, как скорлупой, мысленно Иржи был далеко-далеко, там, где звучала музыка.

Он помнил момент, когда впервые услышал ее.

Тогда ему показалось, что пол под ногами качнулся, сердце замерло, а затем забилось тревожно и сладко. Он хотел расплакаться — но не мог, хотел кричать — но слова застряли в гортани. Он лишь сидел в рубке связиста, завороженный и потерянный, и от этого вся былая бравада улетучилась, и он казался себе маленьким и жалким, словно прикоснувшимся к некой прекрасной и сакральной тайне, которой не касался еще ни один васпа.

Отныне это стало его секретом и его спасением.

Составлял ли он глупые отчеты для коменданта Малха, или просыпался от кошмаров в глухой беспросветной ночи, или, шатаясь, выходил из тренажерного зала, неся на себя несмываемые отпечатки всех издевательств, принятых в его жестоком мире, — Иржи принимал это, как должное, и не противился судьбе. Потому что реальным был другой мир, и только там Иржи чувствовал себя по-настоящему свободным.

* * *

Комендант Малх вызвал связиста на ковёр сразу же после построения.

Кабинет начальника уподоблялся ему самому — такой же округлый, гладкий, забитый бумажным хламом. Бумаги тут были повсюду — на кушетке, на полу, на письменном столе. Не разбросанные, отнюдь. Иржи был уверен, что каждый отчет здесь находился на своем месте, был рассортирован по алфавиту и тематике. И эта глупая, суетливая скрупулезность раздражала, будто бросала вызов стройному и гармоничному миру самого Иржи.

— Доигрался, рядовой?

Последнее слово было произнесено с особым подчеркиванием — несмотря на привилегированное положение связиста, Иржи все еще оставался солдатом, и Малх не упускал случая напомнить об этом.

— Никак нет, господин комендант! — по уставу отрапортовал Иржи, глядя мимо начальника и острым ухом улавливая размеренную капель из плохо завернутого крана — кап... кап...

Малх распрямил плечи и вытянулся на носочках, но все равно доходил Иржи до подбородка. Связист подумал, что дай начальнику волю — он бы взобрался на табурет, чтобы хоть так показать свое превосходство.

"Как его вообще поставили комендантом?" — подумал про себя Иржи.

Воистину, пути Королевы неисповедимы.

— Тогда что это? — Малх сунул связисту под нос исписанные листы.

— Отчеты, господин комендант! — Иржи вложил в ответ все свое прилежание и ссутулился, угнул голову в плечи — вот, мол, я какой, недостойный вас ничем, тварь дрожащая. И хорошо, что в этот момент Малх не видел его лица — уголки губ связиста уже дернулись в язвительной усмешке.

— На прошлой неделе... получаю отчет. О сборе яблок-паданцев, — продолжил комендант. — Потом о каком-то инвалиде Бетх... — Малх запнулся, сверился с листком и закончил: — ... ховене. А теперь...

— О баранах и козлах, — с готовностью подхватил Иржи.

Малх размахнулся, тыльной стороной ладони хлестнул связиста по щеке. Во рту сразу стало солоно и горячо, Иржи быстро облизал рассеченную губу, но даже не дрогнул — не положено. Малх мстительно ощерился, погрозил окровавленным кулаком — Иржи заметил, как тускло блеснули нашитые на перчатку металлические пластины. Комендант приграничного восточного Улья всей душой стремился в преторию, но его почему-то не брали, и он выслуживался, как мог, и даже в быту старался копировать привычки, присущие телохранителям королевы.

— Твоя последняя игра, слизняк, — зло пролаял Малх. — Пеняй на себя. Скоро прибудет господин преторианец с ревизией. Тогда увидим. Чего ты стоишь.

— Благодарю, господин комендант! — с показушным рвением откликнулся Иржи. — Уверен, господин преторианец оценит и вас. Обязательно причислит. К одной из классификаций. Из моего последнего отчета.

Малх некоторое время непонимающе таращился на связиста. Иржи казалось, что он слышит даже, как скрипят от натуги извилины коменданта. Затем Малх рыкнул, занес кулак и ударил снова — на этот раз в переносицу.

"Только неделю как выправил", — подумал Иржи.

Следующий удар пришелся в подбородок, и связист прикрыл глаза, сжал кулаки, чтоб не ударить в ответ, и только слушал, как продолжает мерно капать в душевой кабине вода.

Кап...

Кап...

Или это кровь лилась из разбитого носа и капала на чистый, до слепящего блеска надраенный пол?

* * *

Вопреки ожиданиям, Иржи не потащили сразу на дыбу. Сказалась природная осторожность коменданта — без указания свыше Малх не делал и шагу. Видимо, этим и зацепил прошлого куратора приграничного Улья.

Допросить, вынести приговор, запротоколировать. Небольшая отсрочка перед неизбежным наказанием, но и к этому можно было привыкнуть. Ссадины не болели и не ныли — натренированный организм мог выдержать и не такие побои. Да и бил Малх не так, как били сержанты — те выискивали наиболее уязвимые места, пытали долго, со вкусом, и это, пожалуй, было единственным минусом во всей жизни Иржи. Но и в этом была особенная, извращенная прелесть — благодаря жестоким тренировкам васпы были сильнейшими существами на земле.

Иржи самодовольно усмехнулся. Пожалуй, он мог воспринимать свое перерождение как подарок судьбы. Кем бы он стал, не будь Королевы? Только слабой, ничего не значащей человеческой личинкой. Слышал бы он тогда музыку? Чувствовал бы ее каждым нервом?

У двери допросной Иржи почему-то споткнулся.

Показалось: навалилась на него непосильная тяжесть, да такая, что дышать стало трудно. В ушах зашумело, словно он случайно поймал не ту волну, и теперь не слышал ничего, кроме треска радиопомех.

"Что-то не так", — подсказало сердце.

Но его конвоир не почувствовал ничего. Только грубо толкнул в спину и приказал:

— Вперед!

Шаг дался с трудом — Иржи чувствовал себя, словно опутанным паутиной. И потому не заметил, как влетел в идущего навстречу солдата. От удара Иржи дернулся, распахнул глаза, пытаясь сфокусировать взгляд. И сразу узнал своего сослуживца: Кир, механик третьего блока.

Механик и связист часто работают в сцепке. Иржи вспомнил, как еще при первом задании Кир удивился, что радист просто по звуку может определить неисправность. Тогда Иржи холодно ответил:

— Абсолютный слух.

И сейчас, поравнявшись в коридоре, он понял причину своего замешательства: сердце Кира взволнованно отстукивало рваный ритм. Для васпы это было немыслимо.

— Ты что-то скрываешь, — глухо сказал Иржи, и их взгляды пересеклись.

Кир вжался в стену, на какое-то мгновение в карих глазах промелькнул испуг. Конвоир, сопровождавший Иржи, смерил юношу равнодушным взглядом и бросил вскользь:

— В медицинский блок. Живо.

Тогда испуг во взгляде механика сменился ненавистью — такой неприкрытой, хлесткой, что у Иржи снова подкосились ноги.

"Я угадал", — подумал связист и горько усмехнулся про себя.

Что бы ни замыслил молодой механик, сегодня ему тоже предстоит испытать на себе крепость сержантских кулаков.

Толкнув Кира плечом, Иржи потащился дальше по коридору до обитой железом двери допросной. И чем ближе он подходил, тем тяжелее становилось на душе. И дело было не в предстоящем наказании и даже не в столкновении с механиком.

Тут было что-то другое. Ощущение беды, которое появилось с утра и теперь набирало силу. И это совсем не нравилось Иржи.

Конвоир толкнул в сторону дверь допросной и отрапортовал:

— Задержанный прибыл, господин комендант!

Дверь захлопнулась, как капкан. А связист остался стоять на пороге допросной, будто прирос к полу, но не смотрел ни на коменданта Малха, ни на его секретаря, перебирающего желтые бумаги, ни даже на палача, облаченного в тяжелый кожаный фартук.

— Подойди, тварь! — голос Малха донесся будто издалека.

Иржи не посмел противиться, сделал шаг навстречу. Взглядом из-под опущенных ресниц он окинул разложенный на хромированном столе инструмент: сверла, щипцы, медицинские скальпели разных форм и размеров. Пожалуй, одна из причин, по которой Иржи никогда не стремился к повышению, заключался в том, что его склонности садиста не были достаточно развиты, и от этого он еще острее ощущал себя "белой вороной".

Неправильное имя. Неправильный характер. Неправильный васпа.

Комендант начал говорить, но слова ускользали от внимания Иржи. Иногда ему давали возможность вставлять "да" или "нет". Звонко отстукивали клавиши печатной машинки, скрипела проржавевшая каретка. Но все это было не важно. Ни происходящее в этой комнате, ни даже в Улье.

Иржи вслушивался в происходящее за его стенами.

На таежных озерах, далеко за стенами каземата, с мучительным хрустом ломался лед. Шумели вековые кедры, теряя прошлогоднюю хвою. И где-то за всеми этими звуками слышался еще один: пока еще далекий, но приближающийся с неотвратимостью снежной лавины. Такой звук мог бы издавать осиный рой, в одночасье взмывающий над потревоженным ульем.

Или двигатели военных бомбардировщиков.

— Какие последние сводки? — хрипло спросил Иржи.

Комендант прервался на полуслове. Его округлое лицо побагровело от гнева.

— Что-что? — начал он. — Кто давал право голоса, рядовой?

И обратился к сержанту, брызгая слюной и потрясая пухлыми кулаками:

— Какая наглость! Неподчинение! Бунтарство! Не иначе, переворот замышляет!

Иржи поморщился: от визгливых ноток в голосе коменданта в висках заломило, словно в череп вошла тонкая игла. Он отмахнулся от Малха, как от надоедливого насекомого, и добавил, слегка повысив голос:

— Господин комендант! Это важно! Я с утра не был на посту. Какие сводки получены за это время?

Иржи все еще не поднимал головы, по уставу глядя в сторону, но краем зрения заметил, как Малх в ожидании повернулся к секретарю. И судя по растерянному вздоху последнего, понял — новую корреспонденцию никто разобрать не удосужился.

Волна прокатилась по телу, оставив после себя неприятное щемящее чувство.

"Куда так торопился Кир? Что скрывал?" — отчего-то снова подумалось Иржи.

И откуда-то издалека услышал глухой голос сержанта:

— Запросите соседний Улей. Пусть уточнят обстановку. Экзекуцию отложить. Если этот связист — слухач, мы должны...

— Поздно, — с силой вытолкнул из себя Иржи и только теперь осмелился поднять голову — в зыбком мареве лица коменданта и секретаря казались помертвевшими, испуганными. — Мы прозевали налет...

В тот же миг Иржи почувствовал, как из-под ног выдернули опору, и он полетел вниз, инстинктивно закрывая руками голову. Новый удар сшиб с ног коменданта, сбросил со стола орудия пыток, и по стене побежала трещина, словно кто-то снаружи скальпелем вспорол прочные стены Улья.

"Я бы мог предупредить, — в последний раз подумал Иржи. — Но, куда же так торопился механик?"

А ещё через мгновение он оглох от инфразвука — уши заложил вой умирающей королевы.

— 2 —

Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною.

Но сказал Бог: да будет свет!

И вспыхнул свет — затопил белизной комнату, брызгами рассыпался по мозаичному полу, обесцветил увядающие лепестки лилий.

Воздух здесь промерз насквозь, и человек в дорогом костюме цвета сливок тоже казался замерзшим. В его взгляде — январская стужа, слова падали льдинками...

... — Вы, душа моя, слишком опекаете его...

Мальчик боялся поглядеть в сторону, где по стенам и полотнам великих мастеров разбегались морозные разводы. Змеясь, ползли вверх, забирались в нишу, к вазе с белыми лилиями. И огромные колокольцы цветов испуганно ежились, словно их и впрямь коснулась зима.

— А вы, друг мой, — вторил печальный голос женщины, — слишком строги к нему. И забываете, что нашему сыну — всего пять...

— Уже пять! — не терпящим возражений тоном перебил мужчина. — И я не желаю, чтобы мой первенец и наследник вырос тряпкой. Какой пример он подаст младшему брату?

Мальчик вздрогнул, но занятия не прекратил: звуки, которые он извлекал из инструмента — выверенные, чёткие. Они будто отделяли эту холодную комнату в фамильном замке от чудесного, искрящегося мира мелодий и грёз, где ему так нравилось быть. С ранних лет его учили писать, рисовать и музицировать. И если с первых двух предметов удавалось улизнуть, хитро сославшись на недомогание, то на уроках музыки наступало выздоровление.

"Чудо!" — смеялась учительница, остроносая, худая, про таких говорили — дурнушка, но улыбчивая и добрая, и этим очаровательная. Ее длинные пальцы невесомо порхали по клавишам рояля, извлекая волшебные, завораживающие звуки. И голос у нее тоже был под стать волшебнице — мелодичный, звенящий, иглой впивающийся в сердце, отчего мальчику становилось мучительно и сладко. И он только мог, что заворожено стоять, неосознанным подергиванием пальцев повторять движения ее рук. А потом сам садился за рояль и извлекал первые, еще нестройные звуки.

"У нашего Иржи — идеальный слух, — любила повторять она. — С раннего детства способности имеет. Будет нам второй Моцарт".

И мальчик слушал и рдел, и очень хотел, так хотел оправдать надежды отца и понравиться своей некрасивой, но чудесной учительнице.

Но он был еще мал решать. А потому взрослые решали за него.

— Но сидеть за роялем по шесть часов в день — даже для взрослого испытание, — робко возразила женщина. — А он — ребёнок. Он должен играть, развлекаться...

— Не в моём доме! — мужчина хватил кулаком по столу. — Раз уж решил быть музыкантом — пусть старается! Я не хочу, чтобы наша древняя фамилия стала синонимом дилетантства! Если мой сын решил посвятить себя этому занятию — то будет лучшим. Или не будет вообще.

Неокрепшие пальцы соскользнули с клавишей, музыка оборвалась визгливым аккордом. Женщина обернулась: светлые волосы, печальная улыбка, в серых глазах — безграничная любовь.

Такой и запомнил ее мальчик до того, как стужа настигла ее и превратила в ледяную статую. Лилии качнулись и полетели вниз, брызнули осколками, и уши заложило от стеклянного звона...

Дребезжание стихло, и в воцарившейся абсолютной тишине он увидел идеально заострённую макушку Улья, выведенную на белоснежном полотне пространства. Она расходилась пластами, словно над лесом распускался фантасмагорический цветок. Из его сердцевины, как из жерла вулкана, бил столб раскалённого добела пламени. Вся громадина гнездовища некоторое время шла зыбью, а потом низверглась, подмяв под себя вековые сосны, будто хворост. Затем пришел нутряной гул.

Иржи приоткрыл веки, но звон не исчез. Стеклянные лилии абажуров слепили глаза, потолок казался чистым листом бумаги — бери и пиши. Будто ластиком стерлись лица мужчины и женщины, и остались только незнакомые силуэты — уродливые и словно грубо очерченные грифелем.

— ... Морташ замучил отчётами ...

— ... это насекомое...

— ... кажется, он контужен...

Предметы, наконец, обрели контуры, голоса — чёткость, тело — чувствительность. Но цвета так и не вернулись. Мир оставался черно-белым.

Незнакомый человек в белом халате направил луч крохотного фонарика в лицо. Иржи рефлекторно моргнул, белизна комнаты тотчас пошла серыми разводами — словно хлопья сажи начали облетать с истерзанного взрывами неба.

— Испытуемый очнулся. Можно приступать, лейтенант Гиз.

Второй человек также сер и неприметен — лишь карандашный набросок на белом холсте мироздания.

— Помнишь меня, оса?

Голос, визгливый и нервный, отчетливо донесся даже сквозь заложивший уши звон. Иржи захотелось отвернуться, но это ему не удалось — голова была крепко перехвачена ремнем. Такие же путы стягивали его запястья и грудь, поэтому Иржи оставалось лишь молча созерцать вопрошавшего.

— А я помню, как ваш рой кружил над лесом, — продолжил лейтенант, и его губы злобно искривились. — Как вы, сволочи, косили наших из пулемётов. Но и мы не остались в долгу. Ты ведь тоже видел, как мы разнесли ваше мерзкое гнездо? Надеюсь, ты тогда был в сознании! Надеюсь, ты мучился!

Сердце сжалось и заныло от дурного предчувствия. Иржи пошевелил пальцами, словно выстукивал играющие в голове сонаты, фуги, целые оркестровые пьесы, но ощутил под рукой не приятную гладкость слоновой кости, а только холод металла.

— Закончился ваш праздник, твари поганые! — лицо лейтенанта придвинулось ближе, с его губ срывались капельки слюны, а бородавка на кончике его носа налилась свинцовой серостью. — Теперь мы станем задавать ритм. Ловить вас и давить, давить, как вшей! Чтобы ни одного паразита не осталось на земле!

Иржи по-прежнему молчал и смотрел прямо в покрытое испариной лицо лейтенанта, но перед глазами дрожали и осыпались инеем ледяные лилии.

Подошел доктор, положил на плечо Гиза безжизненную ладонь:

— Я бы порекомендовал вам афобазол, друг мой. Вы слишком взвинчены.

— Как я могу быть спокоен, пан доктор! — огрызнулся тот. — Когда там!.. Мои товарищи!..

— Ну что вы как маленький, право, — всё тем же равнодушным тоном осадил его врач, — это же война. Жертвы неизбежны. Давайте лучше поскорее приступим к делу. Каковы были указания?

Гиз выпрямился, достал из кармана свернутый листок и передал его доктору. Прежде безжизненные рыбьи глаза врача теперь осветились радостью.

— Прекрасно! Значит, можно не ограничивать себя.

Он свернул листок и убрал в карман халата, после чего произнес уже деловым тоном:

— Вы знаете, лейтенант, что такое "ментальный поиск"?

Гиз отрицательно качнул головой, и Иржи снова почувствовал, как внутри все начало сжиматься и холодеть, словно стужа наконец-то настигла и его.

— Сейчас узнаете, — пообещал доктор и взял с подставки шприц с длинной и тонкой иглой. — Как и многие социальные насекомые, васпы связаны между собой. А если верить предварительным данным, эта особь имеет идеальный слух. Потому он наиболее чувствителен к неким, скажем так, телепатическим волнам, которые, как считается, испускают представители его расы. Возможно, сегодня мы сумеем пройти чуть дальше и сделать то, чего не сумели сделать с предыдущими образцами.

Иржи следил, как медленно ползет поршень, как колба шприца постепенно наливается бесцветной мутью. Смертоносное жало иглы хищно блеснуло в нестерпимо ярком свете ламп, и на острие выступила и задрожала белесая капля.

— Но, дорогой мой Гиз, — продолжил доктор, и его голос казался сухим и бесстрастным, как ровный гул работающих механизмов, — для любой передачи нужна радиостанция. Ею и была Королева. Но — увы и ах! — их величество приказали долго жить! — он осклабился, демонстрируя тёмные неровные зубы, но глаза его всё также были мертвы. — И теперь в эфире — ти-ши-на! — тянет он и заканчивает не без важности: — А природа, как вы знаете, не терпит пустоты ... Сейчас мы им кое-что напомним... Сейчас мы заставим эту память пульсировать и биться... Эссенция Королевы, Гиз, говорят, творит чудеса. Вы готовы поверить в чудо? Адреналин заводит остановившееся сердце, эссенция Королевы — останавливает живое... Но это не совсем смерть — скорее, своеобразный переход. Смотрите!

Иржи дернулся снова, напряг мышцы, но это только насмешило лейтенанта. Доктор улыбнулся тоже, однако глаза его так и не ожили — остались черными провалами бездонных колодцев.

Затем игла вошла под ключицу.

Боль яркая, как ожог белого фосфора, прошила тело, и холод, до сего момента дремавший в сердце, прорвался и потек по венам. И эта лавина смела лица людей, сгладила линии и углы. И свет воцарился в мире, и тьма не объяла его...

Потом он услышал голос.

Сначала это был только шорох, похожий на треск помех в радиоэфире или отдаленный шум водопада. Едва различимый, но ясно показывающий: жив еще.

— Смерть... — сказал голос.

И белая пелена рухнула.

Вслед за первословом стремительный карандаш небесного художника набросал эскиз: крыши... дома... дверь... комната... За столом — чья-то сгорбленная неподвижная фигура.

Лицо его безжизненно и мертво. Водянистый взгляд — взгляд покойника. Язык, должно быть, с трудом ворочался в мертвой гортани.

— Я чую смерть... — повторил сидящий.

Ему ответил другой, такой же безжизненный и тихий:

— Мы взяли их базу.

— Кто выжил?

— Никто.

— Наши потери?

— Пятеро.

Фигура за столом качнулась, поднялась. И бумажная белизна пространства скукожилась, будто её лизнуло пламя, — это вспыхнули рыжие волосы говорившего.

— Готовьтесь к передислокации, — отчеканил он.

— Дозвольте согласовать координаты?

— Дозволяю.

Комната завертелась, подернулась инеем, дрогнула и рассыпалась в снежное крошево. Вьюга укрыла мир белёсым саваном, и спрятала в круговерти и зарево пожаров, и зелень таежного леса, и насыщенную синеву туч. Дома превратились в серые точки, дорога легла тонким пунктиром, и вся местность теперь — словно на ладони. Топонимическая карта.

Тире и точек в его арсенале достаточно, чтобы передать любую важную информацию, и он с точностью до секунды отсчитал долготу и широту. Пальцы привычными движениями начали выстукивать сигнал.

Потом его потащило назад, швырнуло обратно в плоть. Пробуждая, обожгло болью, и тело забилось в конвульсиях, на губах выступила пена. В глотке — рыбьей костью, мешая дышать — застрял беззвучный крик.

— Доктор, да что вы стоите, стабилизируйте его! — через биение пульса, как через грохот водопада, донесся знакомый неприятный голос. — Нужно, чтобы он повторил сигнал — этот получился нечётким.

Понимание ледяной волной окатило Иржи: где-то далеко держали совет ничего не подозревающие васпы — возможно, последние уцелевшие васпы в мире. Но теперь с его, Иржи, помощью люди перехватили радиограмму. И были готовы нанести последний, решающий удар.

Иржи попробовал открыть глаза, но организм не слушался его.

— Это невозможно, — между тем едва различимо ответил врач. — Он просто не выдержит повторения. И так на грани.

— Такое впечатление, пан доктор, что вы жалеете эту мразь! — с ехидцей проговорил лейтенант. — Ну подохнет — шут с ним! Он последний что ли?! Я требую — заметьте, требую! — чтобы вы вкололи ему эссенцию ещё раз и повторили эксперимент!

Иржи разлепил веки. Яд Королевы бурлил в его венах, обжигал холодом, но вслед за болью принес с собой и силу. Он снова попробовал напрячь мускулы, и теперь ремни натянулись.

— Кажется, друг мой, вы ничего не поняли — этот подопытный уникален. Боюсь, если мы потеряем его сейчас...

— Ещё слово — и я заподозрю вас в симпатиях к осам, пан доктор, — тонкий слух Иржи уловил щелчок затвора.

— Ладно, не кипятитесь, лучше помогите мне...

Люди склонились над ним, завозились, клацая застежками ремней. Лица его палачей были совсем рядом — мокрые от пота, белые, как только что выпавший снег. Мышцы на лице свело судорогой, и Иржи не сразу понял, что улыбается.

"Начальная часть симфонии всегда самая драматичная, — вспомнилось ему. — Исполняется стремительно и ярко..."

Иржи рванулся. Ремни лопнули с гулом оборвавшейся басовой струны.

"До-о-о..." — прокатилось по комнате, и стены задрожали в мареве, белизна начала наливаться кровавой мутью.

"Пора встряхнуть этот унылый монохромный мир, — подумал Иржи. — Сегодня симфония будет алой".

Игла вошла в шею доктора прежде, чем тот успел опомниться и отскочить на безопасное расстояние. Его руки взлетели к горлу, задрожали на весу и упали отяжелевшими плетьми. Рыбьи глаза еще сильнее вылезли из орбит, вокруг них набухли и почернели, разбегаясь темной сеткой, капилляры — яд Королевы со стремительной быстротой разносился по телу. Мучительно хрипя, доктор начал медленно оседать на пол.

Лейтенант Гиз, что-то бормоча, попятился к стене. Покачнулся, ногой зацепил столик, на котором с педантичной точностью были разложены медицинские принадлежности — как пыточные инструменты в казематах Улья. Железные предметы с лязгом обрушились на кафель. От удара по белой плитке побежали тонкие чёрные трещинки, и что-то со звоном подкатилось под ноги Иржи.

Ланцет? Хорошо.

Покачнувшись, Иржи приблизился к лейтенанту. В глазах Гиза дрожал и распускался чернильный бутон зрачка — так облако сажи дрожало и осыпалось над поверженным Ульем.

— Я был в сознании, — сказал Иржи и сам удивился, насколько четко прозвучал его голос. — И я мучился. Сигнал... Он не предназначался тебе...

Иржи вскинул руку — тонкие пальцы не музыканта, но палача, подрагивали, словно продолжая наигрывать слышимые ему одному сюиты. Ланцет взметнулся, как дирижерская палочка, и черный расширенный зрачок лейтенанта окрасился алым. Из взрезанной артерии тугой струей ударила кровь, и предсмертный крик человека потонул в булькающих утробных звуках, как завершающий аккорд.

Только когда конвульсии перестали сотрясать тело лейтенанта, Иржи опёрся ладонью о стену и почувствовал, насколько ослаб он сам. Зато низкая нота "до" внутри звенела ликующе и победно: концы обрублены — люди не передадут подслушанные сведения.

Ручеек крови бежал к двери, извивался глянцевой змейкой. И было в этом течении нечто завораживающее и манящее, уносившее с собой пепел отвращения к себе — за то, что глупо прокололся, за то, что едва не сдал своих.

"К "до" и красному подходит мажорная тональность, — решил Иржи. — Сожаления следует приберечь для финального "си"..."

А сейчас нужно отыскать тот хутор (в памяти огненными цифрами пылали координаты) и предупредить своих. Всё остальное — потом.

Иржи тщательно вытер руки о докторский халат, обтер полой испачканные кровью и сажей ботинки. Гимнастерка оказалась порвана в нескольких местах, но это не проблема — васпы привычны к низким температурам. А для маскировки вполне сгодится брошенное на кресло пальто. Чуть тесноватое в плечах.

Иржи шагнул к выходу. Но попасть наружу удалось не сразу — ржавая ручка всё время проворачивалась. Тогда он налег плечом, и дверь скрипнула, распахнулась настежь, впустив в помещение затхлость подвала и едва ощутимый запах медикаментов.

Иржи помедлил, прислушиваясь — кровь все еще шумела и пульсировала в ушах, белый шум водопада не прекращался, но никаких посторонних звуков не слышалось. Не было ни разговоров, ни гудения двигателя, ни щелчков затвора. Только оглушающая тишина безлюдного помещения, только тихое дуновение сквозняка.

Наверх уходила деревянная лестница, и, придерживаясь за перила, Иржи начал неспешно подниматься. Каждый шаг давался ему с трудом: тупая боль в сердце вернулась. Яда оказалось недостаточно, чтобы вырубить его окончательно, однако, вполне хватило, чтобы почти вывести из строя.

Путь преградила очередная дверь, в этот раз — деревянная, рассохшаяся от времени. Открыть ее не составило труда, и тогда на Иржи повеяло холодом и запустением. Дом, в котором он оказался, давно заброшен. Во многих местах со стен осыпалась штукатурка и слезла побелка, обнажив зияющие раны кирпичной кладки. Провалы окон чернели, как глаза ныне покойного доктора.

"Почему так пусто?" — подумал Иржи, но не стал слишком вдаваться в детали. Некогда. Рано или поздно за одними охотниками последуют другие. И тогда вина за смерть оставшихся сородичей целиком ляжет на его плечи.

Более не медля, Иржи пересек холл здания и вышел на пустынную улицу. Бесноватый ветер тут же забросил за шиворот пригоршню снега, но Иржи даже не поморщился — яд Королевы выстудил изнутри, превратил в статую, нечувствительную к холоду и боли.

Вечерело. Подушки облаков почернели, будто свежая гематома, и из их вспоротых животов повалили белые перья. Иржи поднял воротник и побрел по узким заснеженным улочкам.

Фонари еще не горели, но в домах уже зажигались огни, и оттого город становился похожим на бесформенное многоглазое чудовище. Овальные арки дворов казались зияющими ртами, которые с жадностью поглощали припозднившихся путников. Облизываясь серым языком шоссе, город утробно урчал моторами автомобилей.

Высокий человек в надвинутом на уши картузе, пряча нос в вязаный шарф, прошмыгнул мимо. Иржи ухватил его за рукав, но тотчас убрал руку — человек дернулся, будто его обожгло кипятком, и непонимающе поднял глаза.

— Где вокзал? — спросил Иржи, по привычке вкладывая в свой лаконичный вопрос максимум информации: долгая беседа в его планы не входила.

Человек еще некоторое время пялился на вопрошавшего, потом мотнул подбородком в сторону.

— Поверните направо, — приглушенным голосом проговорил он. — Там пройдете два квартала и налево.

Иржи сухо поблагодарил.

Начинающаяся метель играла ему на руку: люди не слишком вглядывались в странного прохожего и не могли уловить тонкий запах сладости и меди — визитную карточку васпов.

Здание вокзала оказалось столь же обшарпанным, как остальные дома этого провинциального городка. На вывеске облупившейся краской было выведено: "Тапольца". Вызвав в памяти карту местности, Иржи определил направление и изучил подробное расписание поездов, идущих на север. На его счастье, в зале ожидания не оказалось никого, кроме дежурного по станции и нескольких дремавших человек.

Кто-то потянул за рукав.

Иржи вздрогнул и обернулся. В нос ударил запах застарелого тряпья и горя. Сморщенное темное лицо старухи печеным яблоком торчало из серой, в несколько раз скрученной шали.

— Подай копеечку, сыночек, — прошамкала она. — Подай, касатик. На билет мне не хватает.

— Нет у меня, — буркнул Иржи и отвернулся.

Старуха не уходила, топталась рядом. Осторожно, словно боясь обжечься, тронула за локоть снова.

— Я ведь к доченьке своей еду, — плаксиво протянула она. — В Лельчицы ее отправили по распределению. Учительница она. Деток учит. Я ей письма пишу-пишу, а ответа все нет... Не доходят, наверное?

Иржи не ответил. Краем зрения он видел, как дежурный повернулся в их сторону, лениво перевалился с ноги на ногу, словно раздумывая — подойти или не вмешиваться?

— Уж такая веселая она у меня девчушка, — проговорила старуха, и в углах её глубоко запавших глаз заблестела влага. — Рыжая, как солнышко. Теплая, как лучик. Тяжко мне одной, без моей кровиночки. Пожертвуй копеечку, сынок! Богородицей тебя прошу!

— А ну, пошла прочь!

Иржи обернулся на голос. Дежурный теперь шел к ним, угрожающе размахивая кулаками, и старуха опасливо отодвинулась.

— Только разрешишь погреться — вечно тут торчать будет! — сердито сплюнул смотритель и обратился теперь уже к Иржи: — Вы не обращайте внимания, пан. Юродивая она. Дочь у нее пропала, так уже который год на вокзале ошивается, ждет.

Иржи кивнул. Слабость, будто могильная плита, навалилась на него, придавила к полу. Как огнем, опалило воспоминанием: волосы цвета меди, снежная белизна кожи...

Кровь.

И зарево пожара над посёлком с названием, похожим на звон бронзовых бубенчиков.

Во второй части его симфонии оранжево и тревожно зазвучало "ре"...

— 3 —

"...Ре-э-э..." — голодно взревело пламя.

Взметнулось над посёлком, облизнуло огненным языком соломенные крыши домов и покосившиеся плетни. В ликующем аккорде смерти потонул и протяжный бабий вой, и крики детей, и мычание запертой в хлевах скотины. От жара плавилась под ногами земля, стекленела, усыпанная черными струпьями. Воздух дрожал и расплывался кругами, будто от брошенного в воду камня. Жар плясал на лице, покрывая его крупными градинами пота. Но Иржи шел к школе и будто не чувствовал жара — его сердце сковал лед.

То было его первое задание...

Гудок поезда прорезал сознание, вытряхнул в реальность. В последний раз дрогнули и пропали рыжие сполохи пожаров. И вместо здания сельской школы — все тот же вокзал. В раскрытые двери ворвался и пошел гулять по залу сквозняк, вздымая полы женских шуб, заставляя мужчин сутулиться и прятать носы в шарфы и воротники. Подхватив свой багаж, пассажиры потянулись на перрон. За ними поплелась и просившая копеечку старуха.

Иржи вздохнул, поднял повыше ворот пальто и вышел следом за всеми.

Приятный женский голос объявил по громкоговорителю, что на первую платформу прибывает поезд "Заград-Преслава" — если верить расписанию, именно на этом направлении находился хутор Затёмники, увиденный Иржи во время эксперимента.

На платформе, скупо освещенной единственным фонарём, толпились отъезжающие: несколько неприметных мужчин и женщин, беззастенчиво целующаяся молодая пара, пожилая дама со спящей девчушкой на руках, а чуть подальше — двоё мрачных типов в фуфайках. Иржи пристроился за ними. Но не успел и приблизиться, как двери тамбура открылись и вся небольшая очередь подалась вперёд.

— Панове, полегче! — прикрикнула проводница, спустившись на платформу. Окинув отъезжающих цепким взглядом, она безошибочно определила виновника суеты и обратилась к нему: — Мужчина, вы что — людей не видите? Ждите спокойно, чего толкаться!

Её визгливый голос неприятно резанул слух. Иржи поморщился, но всё-таки буркнул под нос извинения и отступил в тень.

Сейчас его знобило: в подвале разрушенного дома, на время превращенного в пыточную, царила антисанитария. Этим человеческие казематы невыгодно отличались от всегда стерильных Ульев. И хотя Иржи не слишком об этом беспокоился — его организм был достаточно крепким, чтобы справиться с любыми бактериями — терять контроль над ситуацией в его положении было недопустимо.

Тем временем перрон опустел, и проводница крикнула уже ему лично:

— А вам, мужчина, особое приглашение надо? То лезете, то стоите столбом! Поезд ждать не будет! Давайте билет уже!

Иржи растерялся. Он видел, что входившие люди показывали женщине какие-то бумажки, которые та обрывала и делала отметки на большом разлинованном листе. И только теперь Иржи сообразил: то были специальные пропуска на поезд и им вёлся учёт.

— Ну, так и будем в гляделки играть? — голос вагоновожатой снова выдернул его из задумчивости. Весь ее вид показывал недружелюбие и желание поскорее разделаться с последним пассажиром.

— У меня нет билета, — без обиняков сказал Иржи.

— Тогда что вы здесь моё время тратите! — взъярилась проводница и закрыла своим массивным телом проем тамбура. — Без билета не пущу.

— Мне нужно в Затёмники.

— Мало ли что кому надо! — повысила голос женщина. — У меня тут не благотворительный фонд! Проваливайте... Вон, к ним, — она кивнула на тех самых мрачных типов, которые — чуть раньше — стояли перед Иржи в очереди и которых также отогнали прочь.

Он не стал спорить, отступил, мысленно ругая себя за недальновидность — мог ведь и сообразить про билеты. А в спину ему долетели брошенные слова:

— Ох, горюшко. Ведь сразу видно, человек интеллигентный, только опустившийся...

Продолжая бормотать себе под нос, проводница скрылась в тамбуре, подняла за собой подножку, и поезд, прогудев ещё раз, подрагивая всем многосоставным телом и постукивая колесами, принялся отползать прочь.

— Что, не прокатило, братан?

Иржи повернулся на голос. Щербатый и низкорослый мужик, от которого разило, как из помойки, сочувственно глянул из-под надвинутого картуза...

— Не горюй, — продолжил незнакомец. — Пассажирские поезда — для фраеров. А ты, видно, из наших?

Иржи промолчал и не стал уточнять — из чьих он. И тогда второй забулдыга, долговязый и сутулый, всё время сплевывающий сквозь зубы и прятавший руки глубоко в карманы фуфайки, прогнусавил:

— Пошли-ка отсюда, чтоб глаза не мозолить. Разговор есть.

Щербатый кивнул: соглашайся, мол, и указал большим пальцем себе за спину, где маячила суровая фигура смотрителя, который уже несколько раз с подозрением покосился в сторону их группки, хотя и не сдвинулся с поста.

Иржи спорить не стал. Соскочив с платформы на рельсы, новые знакомцы скорым шагом последовали в сторону металлических ангаров. Там, остановившись в просвете между строениями, щербатый воровато оглянулся по сторонам, а долговязый придвинулся ближе и заговорил быстрым, свистящим шёпотом:

— Слушай сюда. Тут сейчас товарняк в Преславу пройдет. Так вот, тамошний машинист — мой кент. Подбросит за недорого. У тебя есть что? Ну, цацки там...

Иржи уловил лишь общий смысл сказанного. Порылся в карманах пальто и обнаружил в одном из них подвеску на тонкой цепочке.

"Новичкам везет", — вспомнилась когда-то услышанная фраза.

Загородив находку от возможных свидетелей, мужики включили фонарики. Свет выхватил миниатюрный, вклеенный в подвеску, портрет: молодая светловолосая женщина обнимала мальчугана лет пяти. Ее большие темные глаза смотрели осуждающе и скорбно.

Болью кольнуло сердце: эта женщина так напоминала ту, другую, навсегда оставшуюся в его воспоминаниях, в белой комнате с ледяными лилиями...

Но конечно, это была не она. Скорее, кто-то из родных Гиза. Или доктора.

Конечно, горе убьёт их. Но это будет всего лишь ещё одно убийство.

"И вот, когда Судия воссядет,

Все тайное станет явным,

Ничто не останется безнаказанным". [1]

Так сказал великий маэстро в своей прощальной и самой тёмной песне. И это всё, на что Иржи оставалось уповать: когда тайное станет явным, пусть это погубленное счастье тоже зачтётся ему. А сейчас он должен вернуться туда, где земля полнилась погребальным звоном взрываемых Ульев.

— Эй, парень, ты чего завис?! — тряхнул его один из новых знакомцев. — Даёшь цацку или как?

— Нет, — ответил Иржи и сжал подвеску в кулаке. — Сначала отведёте на поезд.

Щербатый ухмыльнулся — неприятно, колюче.

— А кто тебе сказал, что ты едешь, фраерок? — просипел он и выбросил вперед руку, в которой тускло блеснуло лезвие выкидного ножа.

Долговязый тоже злорадно хмыкнул и достал кастет.

— Щас мы тебя научим базар фильтровать.

"Очередное убийство", — устало подумал про себя Иржи. И ему почудилось, что незримый, но видящий всё счетовод, сейчас передвинул ещё одну костяшку на своих счётах.

Перехватив руку щербатого, он нанес быстрый удар по тыльной стороне ладони. Его противник взвыл, но нож не выронил. Лезвие только скользнуло вниз и полоснуло по рукаву пальто. Тогда Иржи ударил ещё раз — на этот раз по бицепсу. И успел повернуться прежде, чем долговязый напал исподтишка. Кастет просвистел в миллиметре от скулы, немного задев острым краем. Но Иржи сейчас же перехватил руку нападавшего и стукнул ребром ладони по запястью долговязого. Тот грязно выругался и заскулил от боли. Щербатый, обронивший нож, навалился сзади. Иржи резко двинул его локтем под ребра. Затем пнул в живот долговязого. И, падая следом, обрушил на него серию сокрушительных ударов. Потом, перекатившись, схватил выпавший нож, к которому уже тянулся щербатый, и полоснул наотмашь. Щербатый выкатил глаза, приоткрыл рот, дохнул на Иржи запахом табака и гнили. Под его подбородком принялся багроветь и набухать влагой косой порез. На лицо Иржи брызнуло чем-то теплым, но он не утерся, только отклонился в сторону и увидел, как его противник медленно заваливается, заливая темной кровью чистый, только что выпавший снег.

"Ничто не остается безнаказанным", — тихо сказал себе Иржи и занес нож над долговязым.

Его крики потонули в реве разыгравшейся непогоды.

* * *

Товарняк подошёл на третий путь.

Машинист оказался сговорчивым, а золотая подвеска помогла избежать лишних расспросов. Отодвинув дверку одного из вагонов, он прохрипел:

— Залезай.

Ноздри защекотал тошнотворно-сладкий запах застоялой крови. Качнулись и лязгнули железные цепи, и Иржи откачнулся тоже. Машинист осклабился:

— Что, не нравится? Люксов-то у нас не водится. Да и сам, чай, не барин. Воняет от тебя, как от скотобойни.

Иржи хмыкнул и молча полез в пропахшее кровью сырое нутро.

Вагон для перевозки туш — горькая ирония.

Иржи медленно осел на пол, привалился к стене плечом, наблюдая, как полоска света сокращается и становится узкой, будто порез опасной бритвой. А затем пропал и он, и тьма сомкнулась над васпой, гулко лязгнув железными челюстями. Но вот вздрогнула и поплыла опора. Звон металлических цепей вплёлся в стук вагонных колес, наигрывая мелодию тоски и смерти.

Иржи прикрыл глаза, вспоминая, как едва переродившимся неофитом впервые попал в тренажерный зал, и сержант в кожаном фартуке, накручивая на кулак железную цепь, рычал ему в уши:

— Встать, слизняк! Соберись сейчас же, иначе пожалеешь, что вообще появился на свет!

Тогда на таежных озерах, далеко за стенами каземата, с мучительным хрустом ломался лед. И его кости ломались тоже. Кровь бежала по желобу темным потоком. И весенние ручьи сбегали с гор, таща за собой ветки, прошлогоднюю хвою и прочий лесной мусор.

То была долгая, такая долгая и страшная весна.

Сейчас перезвон цепей струился и множился, заполняя черепную коробку, как вода заполняет стеклянный графин. Иржи наполнялся им, тонул в нем, и звуки перемешивались, краски густели, пока не утратили былую яркость и не превратились в сплошной темный поток. Но и тогда, погрузившись в черноту и сон, Иржи не обрел тишину. А обрел память.

... В рыжий окрасилась восьмая — после перерождения — весна...

Он стоял перед низеньким зданием сельской школы и сам ощущал что-то сродни волнению перед своим испытанием на зрелость.

Вдохнув запах гари и смерти, Иржи шагнул через порог.

В дальнем углу большого классного зала сгрудилась ребятня. Дети засиделись допоздна, готовя плакаты к какому-то мероприятию. По полу были раскиданы листы, кисти, карандаши. Впереди группки школьников, прикрывая их вытянутой рукой, стояла учительница. Сама ещё девчонка. Невысокая и хрупкая. Глаза в пол лица, испуганные. А несколько упрямых ярко-рыжих прядок, горящих в отблесках бушевавшего за окном пожара, выбилось из строгой причёски. И было в ней нечто чуждое местным женщинам: утончённая элегантная собранность.

По коже — морозом — продрало ощущение неправильности происходящего, собственной неправильности. Иржи смотрел на юную учительницу, не отрываясь, и сердце почему-то стучало болезненно и гулко.

— Уходите! — тихо, но бескомпромиссно сказала она. Вернее, то были первые слова, которые он расслышал.

— Я заберу мальчиков, — через силу вытолкнул он. — Не будешь мешать — уцелеешь.

Она не была кровной родственницей будущим неофитам — Иржи это понимал отчётливо: заподозрить её в родстве с кем-нибудь из этих чумазых и, что греха таить, не очень симпатичных детей, всё равно, что породнить розу с чертополохом. А значит, нет смысла её убивать. Почему-то эта мысль принесла некоторое облегчение.

— Я не позволю вам этого сделать! — заявила она, вздёрнув подбородок. Её тоненькие пальцы — окончание слабой преграды на его пути — дрожали, но в глазах — он успел рассмотреть их цвет: изумрудно-зеленый — светилась решимость.

Это раззадорило Иржи.

— Каким образом? — ехидно осведомился он. — Защекочешь до смерти?

Она осеклась на полуслове, приоткрыла пухлые губы. Иржи отвел глаза и судорожно сглотнул: девчонка будоражила его. И от этого в животе поднималась сладкая и щекочущая волна, а руки становились влажными и слабыми.

"Контроль", — напомнил он себе.

Подобрался и сделал шаг вперед.

— Хорошо, — спокойно сказал Иржи. — Разденься. При них, — он кивнул на детей за её спиной и с наслаждением отметил, как нежные щёки юной учительницы заливает яркий румянец. — Тогда отпущу.

— Никто не давал вам права унижать меня! — возмутилась девушка.

Иржи цинично усмехнулся.

— Я прав лишь тем, что сильнее, — холодно отчеканил он и подошел к ней вплотную. На него головокружительно дохнуло свежестью — запахом лилий, летнего полудня и проточной воды. Неуместный солнечный запах, на миг перекрывший вонь пожарища и свежей крови.

Она и сама казалось неуместной.

Слишком смелой, слишком хрупкой. Одно неосторожное движение — и она сломается, как камышовая тростинка. Иржи захотелось почувствовать ее податливую хрупкость, увидеть, как женское тело выгибается в его сильных руках, а рыжая голова склоняется на его плечо — доверчиво, нежно...

— Угрожать... — начала она, возвращая Иржи в его жестокую реальность.

Этого не случится. Не произойдет никогда, пока он тот, кто он есть.

Его ладонь легла на плечо девушки — не лаская, а сжимая до боли.

— Это только предупреждение, — жёстко сказал он и, приподняв её личико за подбородок, требовательно закончил: — Раздевайся.

Его жесткие пальцы скользнули вниз, дернули за строгий воротник блузы. Ткань треснула, обнажив тонкую шею и трогательные ключицы. Дробью удалились об пол пуговицы.

Девушка подхватила разорванный ворот и прежде, чем Иржи успел опомниться, влепила ему пощечину.

Он медленно поднял пальцы, удивленно потер скулу, но боли не чувствовал — пламя, подобное тому, что клокотало над посёлком, выжигало его изнутри. И в глазах девушки тоже горел огонь — ярости, ненависти к стоявшему перед ней недочеловеку. Она снова взмахнула ладонью, но теперь Иржи не позволил ей ударить. Перехватив руку, он стремительно, как хищный зверь, швырнул девушку на пол и прижал ее весом своего тела.

— Не хочешь по-хорошему, — сказал он и рывком распахнул разорванную блузку, — будет по-плохому.

Девушка забилась под ним, как пойманный в капкан зверёк. Закричала, обращаясь к детям:

— Бегите!

Но маленькие ублюдки только рассыпались по углам и завыли, завизжали на разные голоса.

Какофония раздражала Иржи, и он ладонью зажал девушке рот, но ее отчаянное сопротивление лишь распаляло его, и усмирять ее не хотелось. Она была такой красивой, такой хрупкой, и ... невинной, понял он, когда, сорвав бельё и раздвинув коленом ноги, вторгся в неё.

Потом его сознание раздвоилось.

Одна часть страстно желала оказаться подальше отсюда и встретить эту девушку при других обстоятельствах, либо не встречать ее вовсе. Другая — утолить ненасытный голод плоти. Яростно. Жёстко.

Она больше не кричала, только в кровь искусала губы. А в глазах — сухих, воспаленных — плескалось смешанное с жалостью презрение.

Ещё несколько яростных толчков, и мучающий его жар излился наружу, будто лава из жерла вулкана. Тяжело дыша, Иржи уткнулся в растрепанные волосы и затих, стиснул ее обмякшее тело, словно в эти последние моменты все еще пытался убежать от реальности, отсрочить неминуемое.

А потом — услышал шаги, от которых дрожал и проминался пол.

Скоро они войдут сюда, и тогда...

Он не хотел думать о том, что могут сделать изголодавшиеся по женщинам садисты...

Дрожащими пальцами Иржи провел по её волосам, отбрасывая их с чистого лба и, тихо проговорив:

— Прости, — свернул ей шею.

Тонкая, она хрустнула, словно стебелёк цветка. И также хрустнуло в его душе.

В широко распахнутых ярко-зелёных глазах навек запечатлелся образ убийцы...

Он очнулся от резкого торможения состава, и некоторое время сидел, не шелохнувшись, стряхивая остатки сна и прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи.

Наконец, дверь приоткрылась и в неё просунулась голова машиниста:

— Всё, барин, приехали, — хрипло сообщил он. — Какие-то старатели пути разобрали. Дальше тебе через лес. Вылезай, дорогу покажу.

Иржи неуклюже спрыгнул на снег. В ушах еще стоял звон цепей, а перед глазами пылало зарево пожара и разметавшихся волос молодой учительницы.

Небо по окоёму тоже окрасилось рыжим — занималась заря.

* * *

Потянуло дымом. Но не тем, в котором слышится треск умирающих деревьев, охваченных паникой пожара, и не тем, пропахшим горелым мясом и смертью. Дым был вполне мирный и шел он от человеческого жилья.

Но все-таки Иржи решил держать ухо востро: если рассекретят, ничего хорошего от людей ему ждать не придется.

Деревья расступились, и заимка выскочила, словно гриб из-под вороха прошлогодней хвои. Аккуратная, обжитая, окружённая низеньким частоколом. Только вот чутьё не подвело Иржи: встретили его недружелюбно — наставленным прямо в грудь дулом охотничьего ружья.

— Кого принесла нелёгкая? — недовольно буркнул косматый старик, окинув непрошенного гостя злобным взглядом.

Разоружить такого противника Иржи бы труда не составило. Но информация сейчас была важнее конфронтации.

Поэтому он улыбнулся насколько умел дружелюбно и сказал примирительно:

— Спокойно. Свои.

Старик опустил ружьё.

— Так ты из этих? Вот и хорошо. Пришёл-таки, значит. А то заждался я. Да и дома внучкиЄ тоскуют. А тебе в амбаре твои дружки гостинец оставили, — и указал в сторону, где темнела полуразвалившаяся громада хозяйственной постройки.

"Если что-то идет к тебе в руки само — воспользуйся", — решил для себя Иржи, и направился к сараю. Старик засеменил следом, придирчиво поглядывая на гостя из-под косматых бровей.

— Смурной ты какой-то, — выдал он, наконец. — Твои товарищи поживее были. Балагурили, колобродили.

— Они глупы, — отрезал Иржи.

— А ты, стало быть, умный? — подозрительно сощурился дед. — Что же отпустил их тогда?

— У них план.

— Верно, они говорили, что вперед поедут, а ты — догонишь.

— Очень надеюсь, — с этими словами Иржи распахнул дверь амбара и чуть не присвистнул: поблёскивая пузом цвета хаки, его приветствовал бронетранспортер. Правда, старенький и знавший лучшие годы, но вполне ещё боеспособный.

Внутри боевой машины нашлось несколько видов стрелкового оружия и коробки с патронами. Но даже не это заставило сердце Иржи заныть от радости, а новенькая, последней модели рация. Ему ещё не приходилось с такими работать. И пальцы задрожали от предвкушения.

Высунувшись из кабины, Иржи заметил, что его проводник всё ещё топчется в дверях. Свидетель мешал.

— Иди. К внукам, — напомнил Иржи. Дед пошёл, было, прочь, но тут обернулся и, глядя на васпу в упор, проговорил:

— Запах. Где же я слышал этот запах?

Иржи удивился: неужели через весь коктейль зловония, что окружал его сейчас, старик унюхал специфический дух васпов? Но на всякий случай, все же отполз вглубь кабины.

Хозяин заимки постоял ещё немного, махнул рукой, должно быть, потщившись вспомнить, и побрёл вон.

Иржи вздохнул с облегчением, и занялся рацией. Но старик зачем-то вернулся, ещё раз внимательно осмотрел, заставив Иржи внутренне сжаться от перспективы быть узнанным, и сказал строго:

— Ты, парень, осторожен будь! Ваши гнёзда-то разворошили — так осы тут разлетались теперь. Я и спал с ружьём.

— Бесполезно, — хмыкнул Иржи и добавил: — Против ос.

Злость на людей клокотала в нем, как вода в котле. Вскипятила лёд в глазах, искривила губы в ядовитой усмешке.

Дед шарахнулся, чуть ли не причитая: "Свят-свят!", и попятился на двор. Уходил, бормоча под нос, но чуткий слух Иржи уловил слова:

— Чертяка ненормальный! Такому и оружие не надо. Но запах? Запах... Где же я чуял?..

Иржи дождался, пока старик скроется за силуэтами сосен, зарыл дверь ангара и только тогда успокоился.

"Повезло тебе, дед, что не вспомнил..."

Рация заработала, и он погрузился в перекличку точек-тире. От прикосновения к чужим секретам рождалось ощущение сопричастности к тайнам мироздания. И это немного глушило тревогу и притупляло неведомый прежде страх.

Нужно бы организовать радиоперехват. Узнать, что же, в конце концов, происходит? Люди разрушали Улья, отправляли за уцелевшими отряды карателей, но главное — владели информацией и больше не боялись своих давних и жутких соседей.

Но радиошпионаж — дело долгое и кропотливое, а нынче промедление смерти подобно. В буквальном смысле: вполне может быть, что карательный отряд, оставивший своему товарищу "гостинец" здесь на заимке, выслан на хутор Затёминки. Да и другим соплеменникам Иржи не помешает помощь. Ведь в шуме ветра, в поскрипывании деревьев ему не зря чудится тихое и печальное, похожее на плач, жужжанье бездомных ос.

Попробовал он выйти и на частоты васпов: эфир оглушил молчанием. Словно все его сородичи разом канули в пропасть беззвучия.

Тишина пугала.

Иржи решил не терять больше времени, поэтому отключил рацию (в конце концов, передачу можно повторить ещё ни единожды) и вывел бронетранспортер на пролесок.

Однако то ли удача окончательно отвернулась от васпов, то ли просто навигатор оказался неисправен, но к полудню Иржи понял, что заблудился. Сосны вокруг стали куда ниже, кряжистее. Буреломы все чаще преграждали дорогу, а колеса, проминая грунт, утопали в болотистых лужицах. Иржи попробовал чуть скорректировать направление, ориентируясь по блеклому солнцу, тусклым медальоном проглядывающим из-за туч. Но и оно вскоре устало гулять по небу, а к лесу на бархатных лапах подкралась ночь. Разинув пасть, она изрыгнула мрак, и тот чернильной жижей залил окрестности.

Продвигаться в такой тьме было опасно, а потому Иржи принял решение разбить лагерь и остановил машину.

Для начала надо было собрать хворосту и разложить костёр. Тратить на обогрев и освещение драгоценное топливо — нерационально. Поэтому, интуитивно ориентируясь в сгустившихся сумерках, Иржи двинулся к темнеющей в стороне груде валежника. Но не прошел и двух саженей, как в стороне ему почудилось движение и хруст ломаемых веток.

Он приостановился. Ботинки тут же погрузились в жидкую грязь. Иржи поспешил выпростать ноги из болотистого плена, и там, где он стоял, ямки тотчас наполнились водой.

"Плохо", — с тревогой подумал он.

Хруст повторился, за ним последовал вздох — тоскующий, женский. На этот раз совсем близко — прямо за его спиной. Иржи повернулся, почувствовав запах стоялой воды и гнили. На миг выглянувшая из-за облаков луна, словно прожектор, выхватила хрупкую фигуру, пламенем вспыхнувшие волосы.

— Дождала-ась, — выдохнуло существо.

И лицо потекло вниз, как раскисшее тесто. Скрутились жгутами тонкие руки, выхлестнули, словно лассо, закрутились вокруг Иржи, сжали, повалили на рыхлые кочки. Он попробовал высвободиться — но ладони, не встречая сопротивления, увязли в сырой грязи.

"Ничто не остается безнаказанным", — в последний раз мелькнуло в голове.

_________

[1] Строчки из "Реквиема" В.А. Моцарта

— 4 —

Всё, что цепляется за жизнь, одержимо страхом — умереть, исчезнуть.

Когда ночь открыла жёлтые глаза прожекторов и зашарила ими по земле, сжимавшие Иржи смертельные объятия ослабли. Почувствовав это, он спихнул с лица обмякшую грязевую подушку, содрал с шеи удушливую липкую тину и, извиваясь, как придавленный сапогом уж, пополз к нависшей над болотом коряге. Грязь пузырилась и булькала под ним. Обдавало фонтанчиками гнилой водицы. Но болотница отчего-то больше не держала его — отступила. И только нырнув под защиту сплетенных, будто решетка, корней, Иржи задрал лицо к небу и понял, почему.

Лесную тишь разломил гул тяжёлых самолётов.

"Гражданские", — машинально отметил Иржи.

И вытер лицо дрожащей рукой.

Так утробно рокочут неповоротливые "амфибии", которые люди используют для тушения лесных пожаров, что случались в здешних краях нередко (в том числе и стараниями васпов).

Да разве горит что-то?

Иржи втянул носом воздух, но не учуял знакомого запаха копоти, а только удушливую вонь болота. Глянув через перекрученные корни снова, Иржи увидел, что тварь была не одна — густая жижа, масляно поблескивая в желтоватом свете прожекторов, колыхалась, пузырями вздувалась над кочками, перетекала друг в друга. Вот из спрессованных комьев глины выросли два коренастых столпа — будто чьи-то гигантские ноги. Вот из трясины выхлестнула рука, свитая из древесных корней и тины.

С колотящимся сердцем и крайним изумлением Иржи смотрел, как на болоте медленно вырастал и поднимал голову грязевый гигант.

О болотницах мало что известно. В Ульях их принято считать мороком, нечистью. Но однажды Иржи перехватил интересный разговор. Речь как раз таки шла об этих странных созданиях. О том, что они могут быть результатом неких генетических экспериментов и, возможно, даже обладают коллективным разумом. Наподобие того, что просыпается у объединившихся в колонию одноклеточных.

Теперь Иржи предстояло убедиться в правдивости этих слов.

Голем вырос.

Прожектора поймали его в поле зрения, подсветили с четырёх сторон. Иржи понял, что на этой импровизированной сцене готовилось разыграться действо грандиозного сражения искорежённой людьми природы и человеческой техники.

Взметнулась огромная рука, вверх полетели комья грязи, забурлила и пошла волдырями зыбкая почва вокруг.

Болото гневалось, но напоминало сейчас пойманного в тенета зверя, — так же беспомощно бился гигант в наброшенных на него сетях света.

Самолеты снизились и летели теперь на бреющем полете, едва не задевая брюхом уродливую голову великана. В колеблющемся зареве Иржи видел, как раскрылись заслонки на установленных под фюзеляжем баках. А затем вниз посыпался желтоватый порошок.

Грязевый голем замахал на него руками, попытался отступить, но, измаранный, словно мукой, неведомым препаратом, надломился и рассыпался на составляющие. Как улитки, на которых попала соль, болотницы корчились, исходя изжелта-зелёной слизью. К небу взлетел протяжный скрипучий вой умирающих чудовищ: "ми-и...".

Выползла на небо бледная луна и рампой подсветила едкий дымок, поднимающийся над кочками — соединение сброшенных людьми химических реактивов и болотной органики.

Тем временем самолёты развернулись, показав короткие серые хвосты. Гул начал отдаляться и стихать — люди выполнили миссию по зачистке.

Теперь время уходить.

Иржи попробовал встать, схватился за приютившие его узловатые корни, но тут же согнулся пополам в мучительном приступе кашля — отравленный воздух разъедал лёгкие. Ноги тряслись и казались мягкими, будто сделанными из грязи. Словно кипящая жижа умирающего болота утягивала его за собой.

Кое-как васпа добрался до твёрдой почвы и здесь, упав на четвереньки, зашёлся в кашле. На сизое покрывало снега упали сгустки крови.

Этого ещё не хватало...

Голова закружилась, перед глазами рябью замельтешили жёлто-зелёные пятна.

Иржи рванулся вперед, чтобы поскорее убраться туда, куда не дотягивались бледные щупальца ядовитого тумана, клубившегося сейчас над местом выброски химикатов, но кто-то цепко схватил его за ногу... Оглянувшись, он заметил иссохшую руку мертвеца. В зыбком мареве соткалось что-то, отдаленно напоминающее лицо.

— Спа-си! — пробулькало создание. В тускло-зеленых огоньках глаз плескались отчаяние и животный страх — стоя на пороге смерти, тварь все еще цеплялась за жизнь.

Было что-то родственное в этом безобразном, умеющем только убивать, существе. И в том, с какой холодной жестокостью люди пытались уничтожить его.

Бездумно, совершенно не соображая, что делает — голова тяжелела и плыла от ядовитых испарений, — Иржи поднял с земли отстрелянную крупнокалиберную гильзу. Поставил на торец, и, едва различая собственный голос, проскрежетал:

— Залезай!

Подстегиваемая инстинктом сохранения, тварь сообразила, чего от нее хотят, и затекла внутрь капсулы. Иржи накрыл гильзу ладонью, поднялся, пошатываясь. Теперь надо укрыться и переждать ночь.

С трудом переставляя ноги, Иржи поплелся туда, где чёрной громадой виднелся оставленный бронетранспортёр. Добравшись к машине, плюхнулся возле, уперся пылающим лбом в холодный металлический бок, будто прося у того силы и поддержки. Цилиндр, наполненный грязью, выкатился из рук.

Потом тьма утробно заурчала и проглотила целиком — вместе с БТРом, болотом, лесом... Густая, холодная, почти осязаемая тьма. И тревожный звук "ми", что военной сиреной висел над окрестностями, увяз в её нутре.

Занавесом опустилось безмолвие.

* * *

Темнота казалась бесконечной.

Тишина — тоже.

А потом — среди полного беззвучья родились первые звуковые вибрации, красивые и чистые. Постепенно эти нечёткие отзвуки облекались в плоть, обращались в слова, обретали смысл.

И вот уже стало ясно, что это хоть и очень мелодичный, но вполне человеческий голос. Женщина пела:

Уродилася я,

Как былинка в поле,

Моя молодость прошла

У людей в неволе.

Лет с двенадцати я

По людям ходила.

Судьба злая не дала

Мне доли счастливой.

И у птицы есть гнездо,

У волчицы дети,

У меня лишь, молодой,

Никого на свете.

Иржи открыл глаза, и тут же — зажмурился: за звуком, как водится, пришёл свет.

В серых утренних сумерках перед ним предстала фея Зимы: белые волосы, белая кожа и даже глаза её — белы. Но эта снежная красавица не казалось холодной, напротив: от неё веяло теплом и пахло травами. При дыхании с губ срывались облачка пара. Сзади, на снегу стояли салазки, наполовину груженые вязанками хвороста.

Значит, не фея.

Она наклонилась над Иржи и спросила певуче, слегка растягивая гласные:

— Жив ли ещё?

Иржи не был в этом уверен. Но ответить всё равно ничего не смог: стоило приоткрыть рот, как сотряс кашель — острый, царапающий, словно в горле полно битых стёкол...

Женщина переложила бечевку от салазок из одной руки в другую, стянула рукавицу и дотронулась до его лица — ладонь оказалась теплой, пальцы чуткими, живыми. Только глаза не двигались — две застывшие серебряные монеты.

"Слепая", — догадался Иржи.

— Жив да не очень, — произнесла женщина с затаённой печалью. Ее узкая рука скользнула в котомку на поясе, откуда женщина извлекла небольшой пузырёк: — Вот, выпей. Сил прибавится.

Иржи отхлебнул. Сморщился: варево оказалось премерзким на вкус. Но через какое-то мгновение почувствовал, как по венам заструилось тепло, как ослабевшие мышцы снова налились силой, и скребущие в горле осколки начали таять, как крупицы соли.

— Кто ты? — онемевшим языком вытолкнул Иржи.

— Ведьма, — ответила женщина.

Иржи невольно вздрогнул. Слышал он, что живет в лесу, в одинокой избушке знахарка-кудесница. Хранительница Кромки, что отделяет мир сна от реальности. Да только всегда думал — сказки это.

— Полегчало? — спросила тем временем ведьма. — Ну коли так — рассиживаться не время. Того гляди, самолеты вернутся: который день они тут летают, все ваших выискивают.

Она замолчала, задумалась о чем-то, взволнованно затеребила в руках бечевку. Потом очнулась, откинула назад льняные волосы, спросила снова:

— Так идем, что ли?

— Зачем идти, поедем. И ты садись, — с трудом ворочая языком, выговорил Иржи.

Теперь он умудрился встать, придерживаясь за обледенелый бок машины.

— Спорый какой! — усмехнулась ведьма. — Полегчало-то тебе временно. Да и дороги здесь твоему железному коню не проложено. Мой лес — заповедный. А транспорт твой все травы передавит, с корнем выворотит, что я по весне собирать стану?

Иржи не стал спорить, кивнул коротко и отлепился от бронетранспортёра.

— А чего один уходишь? — остановила его женщина. — Она ведь тоже ещё жива...

И тогда васпа вспомнил о спасённой накануне болотнице. Заглянул в гильзу: грязно-зелёная жижа слабо булькала и воняла тухлятиной. Но вот поверхность на миг оказалась гладкой, будто зеркало, и на ней сейчас же вздулись гнойниками желтоватые лягушачьи глаза.

Иржи отпрянул, от отвращения замутило.

— Гадость, — брезгливо проговорил он. — Я вчера не в себе был. Потому и взял.

Он размахнулся, намереваясь запустить гильзу подальше в подмерзшие кусты, но ведьма кинулась к нему, ухватила за руку, и Иржи удивился, сколько силы было в этой на первый взгляд хрупкой женщине.

— Не губи! — прикрикнула она строго. — Ишь, горазд чужими жизнями распоряжаться! Не тобой она дана, не тебе и отнимать. Бери — авось и пригодится ещё.

Иржи медленно опустил руку. Саднящая боль в горле вернулась снова, и в коленях появилась предательская дрожь, будто предупреждение — не спорь с ведуньей.

— Хорошо, — согласился он. — Сейчас только...

И полез в салон, где притихла на время его верная подруга — рация. Накинул ремни на плечи, почувствовал на спине привычную тяжесть — и будто себя обрёл.

Подхватил и гильзу с болотницей да подался следом за ведьмой.

А она уже двинулась вглубь чащи — медленно, останавливаясь то и дело, чобы по одной ей заметным приметам выверить путь. Иржи послушно тащился за ней, от прелого запаха, исходящего из гильзы, подташнивало. Но в голове прокручивались события прошедшей ночи — люди боятся болотниц не меньше, чем васпов. Стало быть, для него эти твари могут оказаться полезны. А если так, то...

Мысль оборвалась — лес разошёлся в стороны, будто кто шторки раздвинул. На полянке, прижимаясь к частоколу сосен, стояла припорошенная снегом избушка.

— Вот мы и прибыли, — сказала ведьма и повернула к Иржи зарумянившееся строгое лицо. — Только я тебя в избу не пущу, уж не серчай. Одну ночь в баньке переночуешь, а на утро вымоешься да выстираешься, тогда и милости прошу. А я как раз и отвар сготовлю да блинов напеку. Чай, с дороги проголодался. Ношу свою мне пока отдай — я уж знаю, что с неспокойными душами делать.

Препираться с хозяйкой Иржи не стал: её дом — её правила. Передал гильзу с заточенной в нее болотницей, и, уже повернувшись спиной, услышал произнесенные вполголоса слова ведуньи:

— Может статься, и тебя выручу, недаром же нынче солнцеворот... В такой день чудеса вершатся, можно и саму жизнь переиначить, коль не по нраву.

Иржи почему-то запомнил эту фразу.

* * *

За избой притаилось два строения — баню Иржи узнал сразу. Крепкая да ладная, она была собрана из тщательно отесанных поленьев. Второй постройкой оказался приземистый, видавший виды сарайчик. И, проходя мимо, Иржи почему-то приостановился, вздрогнул, словно кто-то одернул его за рукав.

Какая-то неосязаемая и невидимая, но от этого не менее страшная сила тянула его, как магнит — железную стружку. Сделав несколько необдуманных шагов, Иржи замер перед дверью. Из рассохшихся досок на него повеяло запахом сухой травы, жженой проводки и ванили.

А потом — ударила звуковая волна: тонкий, протяжный, полный отчаяния предсмертный крик пробивался через треск помех. Иржи зажал руками уши, тряхнул головой.

"Странно", — подумал он и протянул руку, дотронулся пальцами до ржавой ручки двери.

Холод металла отрезвил его.

Если тут и спрятана тайна, его она не касается.

Развернувшись, Иржи пошагал к бане.

Видимо, топили ее недавно — полати еще не остыли, и исходящее от дерева тепло успокаивало. Иржи сбросил в угол предбанника свою ношу, и, растянувшись на лавке, понял, насколько же он устал. Так он пролежал без движения, глядя в потолок. В углу деловито возился в своей сети паук.

Пахло еловыми ветками и нагретым камнем.

В голове, после недавнего звукового вторжения, было удивительно тихо. И впервые за долгое время это радовало.

Немного придя в себя, стянув испачканную грязью одежду и прикрывшись полотенцем, что висело на краю кадки, Иржи прикрыл глаза. Сон навалился разом, словно огромный кот с тяжёлыми лапами, заурчал, потерся мохнатой мордой о щетину... И постепенно смазалась полоска неплотно прикрытой двери. И затих ветер, выводивший в трубе минорное "ми"...

Сон утаскивал все глубже и дальше...

КИР

— 1 —

Война подобралась к Ульям вплотную, и привычная жизнь сгинула во взрыве, разлетелась осколками, как треснувшее зеркало. Но это — не его сражение.

Его бой за надежду только начался.

Кир втянул воздух, пропитанный гарью, и закашлялся: горло словно наждаком продрало.

И насколько хватало глаз — только красное и черное, только марево пожара и закопченное небо над головой.

Кира и самого жгло изнутри.

Пустыня... Сушь...

Воды...

Зачерпнул пригоршню снега и в рот. Но его тотчас же вырвало — желчью и копотью. Снег тоже был разъеден чумными пятнами сажи, и там, где горелые струпья пепла подхватывал ветер, оставались кровавые язвы.

Дрожа от слабости, Кир попробовал опереться о землю, но руку тотчас прошило болью от запястья до плеча. Из глаз брызнули слезы, но Кир не закричал, только прикусил нижнюю губу и круглыми слезящимися глазами смотрел туда, где в прорехе рукава белела вывернутая кость. Ткань вокруг раны почернела и набухла, пропиталась липкой влагой.

Трясущимися пальцами Кир попробовал расстегнуть рукав, но ему это не удалось: ткань скользила, сломанная рука горела огнем и голова плыла от тошнотворной мешанины запахов. Тогда он, собрав оставшиеся силы, прополз к молоденькой сосне, привалился к обожженному стволу боком. Боль постепенно отпускала, и, сощурив обожженные взрывом глаза, Кир увидел, как над частоколом леса змеей взвился черный дым.

Значит, получилось...

Тяжелая масляная капля упала на лоб. Кир вытер ладонью закопченное лицо и, отняв руку, увидел на пальцах все те же черные и красные разводы. Кровь и копоть.

Капнуло снова, на сей раз рядом.

Кир зачарованно проследил, как почерневший наст разъедает алая горячая клякса — распускающийся бутон войны и смерти. И только тогда задрал голову. И лучше бы этого не делал, потому что тут же встретился взглядом с остекленевшими глазами своего сержанта.

Тот висел на обгоревшем остове сосны, нанизанный, словно дичь на вертел. На приоткрытых губах снова набухала кровавая капля, в широко раскрытых глазах застыл вопрос: "За что?"

"За мать! — мысленно ответил ему Кир. — За отца! За сестру! За брата! За вскормленную ненависть! За убийство надежд".

Проклятые ублюдки!1й2ц

Кир ненавидел их всех вместе и каждого в отдельности. А особенно сильно — Иржи, инженера связи. Ведь именно благодаря его стараниям Кира потащили лечить "тахикардию" в медицинский блок, а проще говоря — в пыточную.

* * *

Кир не первый год работал с механизмами и думал иногда, что в его железных друзьях жизни куда больше, чем во всех васпах Улья.

Не имея ни души, ни чувств, осы подчинялись единому отлаженному распорядку жизни, и даже тела их напоминали часы, которые время от времени требовалось чинить и заводить снова. И если вдруг какая-то шестеренка начинала барахлить, тотчас весь механизм подлежал отладке в руках мастеров — сержантов Улья.

Освещение пыточной было таким интенсивным, что даже сквозь закрытые веки Кир чувствовал жжение и расплывающиеся белые круги. Ему не хотелось смотреть на ровный, до зеркального блеска надраенный пол, на покатые восковые стены комнаты, в которой полностью отсутствовали углы — совсем не похожие на стены родного дома Кира, что он все еще видел в своих снах. Все вокруг казалось искусственным, как и громила-сержант в кожаном фартуке. А живым был только он, Кир, лежащий теперь на холодном хромированном столе в ожидании экзекуции. И оттого его отчаяние было еще мучительнее, а ненависть — острее.

Васпы делали все возможное, чтобы перекроить его тело, но не могли лишить ни бессмертной души, ни памяти.

А все потому, что был у него оберег.

Когда чудовища пришли в деревню, Кир проглотил крестик. Нательный, серебряный. Сорвал с шеи — и в рот. Не хотел, чтобы втоптали в грязь мамкин подарок. И крест растворился в нём и побежал по жилам пасхальным благовестом и материнской молитвой. И хотя воспоминания приходили к нему не часто, каждое из них — как осколок прошлого...

... Мурыся, обычно добрая и спокойная, вдруг взбеленилась, зашипела, оцарапала и, вырвавшись из рук, с утробным урчанием метнулась прочь...

А получилось — под ноги к матушке. Та как раз перетаскивала зеркало — огромное, в посеребрённой раме... Споткнувшись об ополоумевшую кошку, мать выронила его, и зеркало брызнуло по полу ливнем осколков...

Кир заметил, как по ним, поблёскивая, проскакал луч бледного солнца... Это завораживало: ведь день за окном стоял пасмурный и не радовал. А тут — блеск и радуга, как в сказке. Кир даже рассмеялся и в ладоши захлопал...

— Ну чего ржёшь, ошалел что ли?! — проголосила сестрица Весняна. — Не к добру это! Примета дурная! А ты — веселишься, пустозвон!

— Эй, потише, не трогай ребёнка! — вступилась за своего любимца матушка. — Осколочки блещут, красиво, пусть дитя радуется! А ты, дура, не примечай, а то и впрямь беду накликаешь.

Мать вооружилась метлой и принялась подметать осколки. Весняна помогала ей, причитая меж делом:

— Ну почему именно сегодня! На мои смотрины! Мурыська, пакостница, поймаю — убью!

Но той уже и след простыл.

— Не волнуйся, доченька, — матушка оставила уборку и приобняла Весняну: — Слава Господу — мы с отцом отложили тебе солидную сумму в приданное. А если есть деньги — никакие дурные приметы не страшны: всё у тебя будет замечательно!

Весняна улыбнулась.

А Кир вздохнул и вернулся на скамью у печи: тут было тепло, пахло ватрушками, и можно было вволю натешиться с новой забавой — заводным зайчонком, коего батюшка привёз с недавней ярмарки.

Домашними делами его не нагружали: Кир рос болезненным да слабым. И ещё — на радость семье — был очень красив: обделив других родственников, природа щедро наградила его. Оттого-то именно ему, а не младшеньким двойняшкам — Петечке и Аннушке, доставались родительские любовь и ласка...

В свои десять лет Кир отлично умел пользоваться этим преимуществом: чуть что — в слёзы, и тогда даже мелким доставалось...

Он — священен и неприкосновенен. Ангел. Благословение божье, посланное во имя примирения распадавшейся семье...

Кир насквозь пропитался осознанием своей особенности...

... Но сегодня насладиться игрой не успел: спокойствие разорвал рокот моторов...

За окном порыжело. Языки пламени охотно и жадно слизывали привычную жизнь.

И показалось, что само небо рухнуло вниз, придавив необычайной тяжестью, едва не расплющив. Дышать стало трудно: в приоткрытую форточку заползал едкий запах гари...

Мать всплеснула руками, Весняна протяжно завыла:

— Я же говорила! Господи... Говорила!

Матушка прицыкнула на неё и, подбежав к Киру, схватила за руку и потащила к столу.

— Залезай скорее, я скатертью прикрою. Авось не заметят, черти!

Кир полез... Но прежде, чем зелёный плюш пологом опустился перед ним, он заметил, как в дверном проёме вспыхнула яркая шевелюра.

Рыжее дыхание смерти опалило Кира, и гладкое, как зеркало, полотно его мира накалилось, лопнуло и обрушилось. Звонко. Брызгами...

Звон повторился, окончательно вытряхивая Кира из мира его воспоминаний. Следом послышалась короткая ругань — это сержант выронил иззубренный мясницкий нож. Таким легко рассекать сухожилия, и от одного вида отточенной стали в душе Кира поднималась волна отчаяния.

Анестезия механизмам не полагалась.

От страха все молитвы мигом выдуло из головы, и Кир только и мог, что шептать про себя: "Матушка, помоги!"

Он зажмурился снова, стиснул зубы, всеми силами пытаясь отгородиться от неотвратимой и страшной реальности. И тогда звон послышался снова.

А затем — раскатистый гул, от которого задрожали и покачнулись стены Улья, потом что-то сверкнуло, словно в ответ на Кирову молитву проснулся небесный исполин, кинувший в землю разящее копье молнии.

Распахнув глаза, Кир с удивлением увидел, как замер на месте и потом начал медленно оседать на пол сержант, как грохнула, открываясь, дверь и кто-то заорал пронзительно и страшно, совсем не так, как принято у васпов:

— Механика! Живо! Королева...

И окончание фразы потонуло в пронзительном и набирающем силу вое сирены. А потому никто не обратил внимания, что в помещении раздался новый сухой и лающий звук — это истерично смеялся Кир.

* * *

Так Господь услышал праведных и покарал грешных.

Его огненная плеть обрушилась на Ульи, и неприступные крепости пали. Где-то далеко, в головном Улье, выла умирающая Королева. Кир чувствовал ее отчаяние, ее боль — это походило на вспышки мигрени, но теперь он радовался этой боли. Смерть Королевы несла ему свободу, и теперь, идя по взлетной площадке, он улыбался. Но, к счастью, никто не замечал этой улыбки — в Улье царила паника.

Не заметил его ликования и сержант — тот самый, что собирался подлатать Киру сердце, которое билось теперь еще более нервно, чем прежде. Но не болезнь тому была виной, а волнение. И вместе с пульсом в голове бились одна и та же мысль: "Свобода... неужели свобода?"

Воспользовавшись общим замешательством, Киру совершенно спокойно удалось заклинить катапульту под креслом второго пилота. А дальше все пошло по плану.

Вертолет отрыгнул черный дым и волчком закрутился над лесом. С высоты Кир успел заметить деревню, застывшую в чернильном море тайги. А потом он и сам рухнул в пропахшую кровью и копотью бездну...

* * *

Из очередного забытья его выдернули голоса.

— Это всё твой отец, остолоп, виноват! — говорил один, высокий. — Не мог дров напасти! А теперь — полюбуйся! — заплутали! Да еще в такую передрягу вляпались!

Другой, уступчиво и тихо что-то возражал, но слов было не разобрать.

Кир разлепил глаза и попытался сесть. Далось нелегко: от запястья вверх поднималась жаркая волна боли и от этого мутило.

— Ой, лишенько... кругом-то такая круговерть да чернота! Будто в аду! — снова завизжал первый. — Понесла тебя нелегкая, видела же, что бомбят!

— А если кому-то помощь нужна? — отчетливо возразил второй.

Бабья перебранка колокольным звоном отдавалась в воспалённом мозгу и заставляла досадливо морщиться.

— Гляди, какая сердобольная выискалась! А если это враг?

— Да какой это может быть враг? — раздалось совсем рядом.

Кир выглянул из-за сосны и вздрогнул. Перед глазами снова расплылись черные да красные круги. Только теперь черное — лоснящаяся коса до пояса, и красное — наливные щеки.

— Ой! — черноволосая отступила назад, едва не сшибив с ног свою спутницу — вовсе неприметную конопатую девку. — Оса! — выдохнула она и прижала ладонь к лицу.

Из ее груди начал рваться неудержимый, но пока еще тихий визг.

Молоденькая же, что с конопушками, хоть и выглядела перепуганной, к удивлению Кира шагнула вперед, заслонив собой красавицу, — та, хрупкая, легко спряталась за её полным телом, — сказала дрожащим голосом:

— Не тронь!

У Кира перехватило дыхание. Снова обожгло воспоминанием — такой же отчаянной глупышкой была и его старшая сестра.

Он попытался привстать, но непослушное тело обмякло, да и руку снова прострелило болью, да так, что на глаза навернулись слезы. И Кир проговорил быстро, вкладывая в слова всю рвущуюся наружу надежду:

— Бабоньки, милые, не бойтесь! Я не обижу...

Черноволосая перестала визжать, а конопатая дурнушка бросила в него словами, словно снежным комом:

— Знаем мы вас, осы поганые! Черти! Вон, мужиков у нас совсем нет — все в город подались. Будут ополчение готовить и ваши осиные гнёзда рушить!

— Дарья! Дурында! Что ж ты несёшь? — взвилась черноволосая. — Да что ты говоришь? Да кому? Послал же бог падчерицу-недоумка! У-у!

Она замахнулась котомкой, и Кир взмолился:

— Не оса я! Человек! Сам от дьяволов чуть живой вырвался. Мне б спрятаться где... Погоня за мной идет, найдут — убьют!

— Не найдут! — вдруг с уверенностью заявила младшая. — Гляди, ты в полынь упал, — она кивнула на примятый кустик, — а трава эта, старики сказывают, нечистую отпугивают...

Кир лишь улыбнулся её наивной вере в чудо: такая была и у матушки.

Он наконец-то сумел подняться на ноги и стоял, привалившись к дереву плечом, глядя на женщин отчаянными влажными глазами. Женщины тоже молчали, только дышали тяжело.

— Да ты, никак, ранен... — наконец, тихо проговорила конопатая.

Кир приоткрыл губы, но с ужасом осознал, что не может произнести ни слова. Мышцы перестали повиноваться ему, перед глазами всё завертелось чёрно-бело-красной каруселью, рябью подернулись женские лица, а потом мир качнулся и начал заваливаться набок...

Когда свет и звуки вернулись, Кир отметил, что сидит уже у подножия сосны, а конопатая осторожно, словно боясь причинить ему боль, оттирает со лба кровь и копоть.

— Бедняжка! — бормотала она под нос. — Тут бы шину наложить...

И вздрогнула, одернула руку, увидев, что минутное помутнение прошло.

— Спасибо... — тихо произнёс Кир, преисполненный искренней благодарности. И это непривычное васпам слово, будто тёплые ладони, обняло и наполнило светом душу. — Сейчас... Чуть дух переведу...

— Да тебя к лекарю надо! — решительно сказала черноволосая. — Оставить здесь — так загнешься, или волки на запах крови придут. Вывели бы тебя к людям — да только сами не знаем, куда идти.

Кир напряг память. Вспомнил, как пролетая над чащей, приметил пятно затаенной деревеньки.

Глуховка.

Между васпами и селянами был заключен договор и люди исправно, до поры до времени, платили нетяжелый оброк. А комендант Малх весьма гордился своей дипломатией.

— Я покажу, — проговорил Кир и, схватившись за ствол, попытался подняться. — Видел вашу деревню из вертолёта...

Женщины переглянулись.

— Выведешь — в долгу не останемся, — заверила черноволосая.

* * *

Дорогой разговорились.

Ту, черноволосую, звали Бажена. Всю дорогу до деревни, поддерживая Кира под локоть, она бросала на него лукавые заинтересованные взгляды — словно огнем обжигала. Другая, Дарьюшка, вела себя строже. Хотя его рассказ о горестной судьбе обе прерывали охами и ахами.

А когда Кир замолк, Бажена даже всхлипнула:

— Правду говорят — нелюди они! Такое с мальчишкой сотворить!

Киру льстило женское сочувствие, но он не смог сдержать снисходительной улыбки. Истину говорят о бабах: волос долог да ум короток. Но сейчас это только на руку.

— И давно вы так? Одни? Без мужиков? — участливо поинтересовался он.

— Поди, с год уже, — вздохнула Дарьюшка. — Хорошо, что тятька исправно деньги шлёт и пишет, что ополченцам платят щедро и исправно.

— Что такое деньги? — Кир не мог вспомнить, а слово, меж тем, звучало заманчиво.

— А ты не знаешь что ль? — Дарьюшка хихикнула, прикрывшись пухлой ладошкой.

— Не знаю, — чуть обиженно отозвался Кир.

— Ох, и странный же ты, — поддержала падчерицу Бажена, кокетливо пряча под цветастый платок непокорную смоляную прядку. — Деньги — это великая сила! Без них же ничего не купишь! За любой товар — одежду, еду — за всё платить надо.

— Вот как! И где же их берут?

— Кто где, — со знанием дела и затаённой грустью промолвила Бажена. — Одни ради них всю жизнь горб гнут и вкалывают, как проклятые. А другие — вовсе ничего не делаю и все равно — при барыше!

Киру хотелось расспросить подробнее, но они уже вышли к околице и Бажена повелела молчать, чтобы лишний раз без надобности не привлекать внимания досужих да болтливых соседок.

* * *

В избе головокружительно пахло свежим хлебом.

Женщины, причитая по поводу того, какой он тощий да болезненный, вились рядом, осыпая заботой.

После бани, перевязки и сытного ужина Кира разморило, но всё-таки, когда Дарьюшка предложила показать ему деньги, он не отказался — уж больно любопытно было. А девушка веселилась над тем, что кто-то таких простых вещей не знает.

Дарьюшка принесла кошель и выложила на стол перед гостем свои сокровища:

— Вот это — монеты. А вот это — бумажные. Вишь, шелестят, — она помяла купюру.

Но Киру куда больше понравились металлические: они блестели, позвякивали, приятно грели ладонь...

Но денежную идиллию молодых людей прервала Бажена: прицыкнув на Дарьюшку, она услала её спать, а сама — увела Кира на свою половину, где взяла в жаркий и сладкий плен...

Однако, засыпая на её плече после страстных обжигающих ласк, заставившись даже боль в руке позабыть, юноша представлял себя богачом, у которого немереное количество чудесных золотых кружочков. И он может купить себе всё, что пожелает.

Надежда звенела заманчиво.

— 2 —

За окном на все голоса бранились воробьи: дрались из-за хлебных крошек.

Кир приоткрыл глаза, но вставать не спешил: нега и сладость разливались по телу. Пуховые перины — совсем не то, что жесткие казарменные кровати. И есть разница, будит ли тебя грубый окрик сержанта или нежные ласки красивой женщины.

Бажена присела рядом, чуть промяв постель, и снова подарила Киру теплый, пахнущий сдобой поцелуй.

— Ну и соня же ты, — сказала весело и отвела с его лба волосы. — Как рука-то? Болит?

Кир помотал головой и, приподнявшись, обвил здоровой рукой тонкий стан своей хорошенькой спасительницы, притянул к себе и неумело ответил на давешний поцелуй.

— Ты — лучшая микстура, — проговорил хрипло и тут же закашлялся: во рту ещё першило от вчерашней гари.

Бажена хохотнула, вывернулась из объятий, бросила ему чистую рубаху из белённого льна.

— Одевайся и завтракать пойдем, ухажёр, — взглядом прошлась, словно ладонями нежно огладила, мурлыкнула кошкой: — Хорош-ш! — и скользнула за дверь.

А Киру показалось, что его в костёр бросили — запылал весь, сердце заколотилось где-то в горле. Но когда жар отступил, осталось ликование: получилось! вырвался!

* * *

От запаха домашней стряпни сразу заурчало в животе.

И всё бы замечательно — только вот Дарьюшка так и стреляла глазами: недовольная, надутая. Сейчас, в свете дня рядом с Баженой, что подкладывала ему кусочки послаще, она и вовсе выглядела неказистой. Кир отвел взгляд: такую не любить, а пожалеть только. А будет людей дичиться — век ей в девках вековать.

Заметив, что за столом все смурные, Бажена, как и полагалось хорошей хозяйке, решила спасти положение. Подлив Киру киселя и отрезая пирог, она спросила:

— А ты, Кирушка, там, у ос, по какой части был? Я слыхивала, там у каждого дело своё?

Голос у неё — певучий, так бы и слушал. А сама — горячая, гибкая, как мёд сладка. Интересно, чего за старого пошла да ещё и с довеском?

Кир снова глянул на Дарьюшку: она скривилась, он хмыкнул.

— Я — механик, — ответил просто.

— Вот здорово! — обрадовалась Бажена. — У нас тут в сарае давно грузовик томится. Невзор бросил. Вечно он так — начнёт одно, повозился-повозился и стало дело.

Дарьюшка на неё злобно зыркнула: ещё чуть-чуть — и в волосы вцепится.

— Постыдилась бы! — сказала строго, будто это она старшая. — Тятенька тебя, можно сказать в люди вывел, а ты!.. Да ещё при чужом!

В глазах девушки задрожали слёзы обиды. Приподнявшись со скамьи, она выкрикнула:

— Душегубица!

— Уймись, дура! — прицыкнула Бажена и махнула половником.

Дарьюшка вскочила, скамьёй о пол грохнула и выбежала прочь. Кир проводил ее долгим взглядом, искоса глянул на Бажену — ее груди высоко вздымали пенное кружево сорочки, черные глаза горели угольями, пальцы до белых костяшек сжимали половник. Может, не будь Кира — схлопотала бы падчерица затрещину. Но Бажена скоро поостыла, расслабилась и улыбнулась дорогому гостю.

— Не обращай внимания, — вздохнула она, снова становясь прежней любезной хозяйкой. — Малохольная она. Как маменька у неё померла — так умом и тронулась.

Она поднялась и, не ожидая ответа, принялась убирать со стола.

Кир перебрался к печке. Там на подстилке нежился огромный чёрный кот. Но едва юноша приблизился к нему, как тот вскочил и, взъерошив загривок, грозно и предупреждающе зарычал. Кир замер, и сердце его замерло тоже.

Молодая хозяйка обернулась на звук.

— Барсик, ты чего? — постаралась она усмирить зверя. Но тот продолжал шипеть, всем своим видом показывая, что Киру здесь не место.

— Кирушка, — миролюбиво сказала Бажена, подойдя к парню: — Ты внимания не обращай. Глупая животина — да и только!

Кир выдохнул и упрямо мотнул головой.

— Нет, мне маменька говорила — коты дичат, когда нечистую чуют.

— Ну, какой же ты нечистый, — молодица прильнула к нему и потёрлась щекой, — вон пахучий какой. Словно кулич пасхальный.

Кир обнял её и поцеловал, но в этот раз — уже рассудительно, без прежнего пыла. И себе отметил: с этой шельмой надо ухо востро держать. Не просто так, из ревности и обиды за отца, Дарьюшка на неё накинулась. Чутьё подсказывало, что здесь кроется какая-то тёмная тайна. Но выяснять — не время.

Бажена отстранилась и за собой на двор поманила:

— Мне надо проверить запоры на поскотине, кормов задать. А тебе — подышать не мешает. Вон, бледный какой!

Кир ей возражать не стал: уж больно хотелось взглянуть на машину, о которой давеча говорила Бажена...

* * *

... Когда Кир касался техники — та сама к рукам льнула, как кошка ласковая. Даже довольное урчание слышалось. Не то, что Барсик-злюка! Вот и со стареньким грузовичком, что мирно дремал в ангаре на заднем дворе, было то же. Из-за сломанной руки дело продвигалось ни шатко, ни валко, но Кир не спешил, а работал размеренно, в свое удовольствие — некому было стоять у него над душой, некому было торопить. К полудню машина ожила: Кир отёр испачканное мазутом лицо и счастливо улыбнулся, похлопав нового друга по облезлому боку:

— Ну, привет.

И машина, показалось, буркнула: "Ззззддррррасте!"

Цистерна топлива нашлась в сарае. Невзор Седлак, Дарьин отец и Баженин муж, как всякий крепкий деревенский мужик, делал припасы на чёрный день.

Кир наполнил бак и, немного рисуясь, лихо дал круг по деревне. Во дворы высыпала детвора и повисла на изгородях, улюлюкая вслед.

Сердце колотилось в такт ревущему двигателю, и Кир чувствовал себя единым целым с грузовиком, будто и сам сейчас был из железа и это в нём самом урчали и крутились детали.

На обратном пути заприметил Дарью. Девушка шла откуда-то с котомкой пряжи. Остановился рядом, распахнул дверь:

— Садись. Нам по пути.

Дарьюшка рассмеялась. От смущения и мороза ее щёки зарумянились, и оттого она казалась почти хорошенькой.

Девушка забралась на сидение и, взгромоздив на колени свою ношу, проговорила с восхищением:

— Вот уж не думала, что тятькина машина снова побежит! Ты и впрямь мастер!

Кир просиял от похвалы.

— Поломка несерьёзная. Столкновение?

— Да, — девушка опечалилась, словно туча налетела, — из-за того маменька померла...

— В аварию попали?

— Да, Бажена на дорогу выскочила — тятька объезжал её. Да в дерево и в канаву. У, кошка чёрная! Недаром говорят — у неё в роду ведьмы были! Вон и отец — едва увидел — голову потерял! И ты теперь!

Кир резко затормозил. Дарьюшка охнула, выставила вперед руки — ее пальцы уперлись в приборную панель. Кир посмотрел на девушку серьёзно. Конечно, Бажена — раскрасавица. Но как зимнее солнце — если и светит, то не греет. А вот скромница Дарьюшка станет верной подругой и опорой в делах. А друг и опора ему сейчас не помешают.

Поэтому, придвинувшись ближе, взял её за руку и проговорил:

— Ты — лучше. Ты — тёплая!

Дарьюшка зарделась. А пухлая её ладошка задрожала в твердой ладони Кира.

— Глупый, — смущённо промолвила она, — это просто у тебя здесь тепло. Вот я и разомлела.

— Внутри, — продолжил Кир, прижимая, через тулуп, ладонь к девичьей груди, где испуганной пичужкой билось сердце, — и в глазах.

Потом обнял за плечи и поцеловал в губы — неумело, но жарко. И почувствовал, как ее руки уперлись в грудь. Он отстранился, вопросительно глянул на Дарью — та потупила взгляд и сказала тихо:

— Не надо. Не играй со мною.

Кир склонил голову, горячим дыханием взвил рыжеватые прядки на ее висках.

— Доверься. Я не причиню тебе вреда.

Кир слышал, как гулко и взволнованно бьется ее сердце. Дарьюшка задрожала вся и зарделась, но окончательно высвободилась из его объятий, отодвинулась, поставила сбоку от себя корзину — отделилась.

Юноша не без самодовольства отметил её волнение. Чем-то эта девушка ему нравилась, напоминала старшую сестру, что и отругать умела и приголубить. Только Дарьюшка его сверстница, а то и меньше по годам будет. Просто крупная да рослая, вот и кажется старше.

Девушка заговорила, на него не глядя:

— Почему я должна доверять? Я ведь тебя едва знаю и мачехе моей ты люб.

Он лишь хмыкнул и завёл мотор. Но себе наметил — разговор нужно повторить, чтобы всё-таки завербовать союзницу.

До двора ехали молча.

А у ворот их встретила взвинченная Бажена, нарядная, в цветной шали и алых бусах. И едва молодые люди выбрались из кабины — накинулась с выговором:

— Вы, чай, оба ополоумели? Тут уже все соседи гудят: что, твоя падчерица жениха завела? Я устала отбиваться от сплетников!

— И что ты им сказала? — бледнея, спросила Дарьюшка. — А-то ж если тятько узнает — шкуру снимет.

— Хорошо, хоть теперь вспомнила, — фыркнула Бажена и перевела взгляд на Кира: — А ты тоже — молодец! Какие черти тебя кататься понесли?

— Те самые, — огрызнулся Кир и глянул на нее с неприкрытым недовольством, а про себя подумал с раздражением, что только бабы-командирши ему и не хватало. В постели она была куда более покладистой.

Бажена тут же сбавила обороты:

— Я всем любопытным сказала, что ты — племянник мой. Так что пока поутихнут.

Дарюшка шмыгнула носом и, подхватив корзину с пряжей, юркнула в избу. Проводив падчерицу взглядом, Бажена припала Киру на грудь, приподнялась на цыпочки и коснулась губ лёгким поцелуем, выдохнула:

— Ой, Кирушка, беду чую. Так что — сиди тихо.

Он провел рукой по её талии, и показалось вдруг, что не женщину красивую ласкает, а змейку тёмную трогает. И глаза угольные замерцали хищно и недобро.

— Только попробуй мне сердце разбить, негодник, — проговорила, погрозив пальцем с длинным наманикюренным ногтем. — Пожалеешь, что на свет уродился. И дуру эту конопатую тоже изведу.

Кир поёжился.

"У неё в роду ведьмы были", — донёс разыгравшийся некстати ветер. И небо нахмурилось, посерело. Тучи поползли по нему нищими плакальщицами, с замызганными грязью подолами. Свет на мгновение померк, и показалось — красивое лицо Бажены пошло извилистыми трещинами, как некогда зеркало в руках матушки. Надломилось и разлетелось, и оттуда на Кира глянула чёрная пустота...

— Бажен, ты позабыла что ль?

Посторонний голос донесся издалека, пробиваясь сквозь трясину черноты. Кир моргнул, и тьма отступила, а рядом замаячило незнакомое лицо соседки.

— У Матрёны вечеринцы нынче, — как ни в чем не бывало продолжила она. — Поспешай!

Бажена нехотя отстранилась от парня, отступила, и сразу стало легче дышать, а морок ушел. Но — только на время. Обернувшись уже у калитки, Бажена снова погрозила пальцем и проговорила:

— Что примечу — моё! А тебя — приметила.

И с этими словами ушла, а Кир всё ещё стоял, глотая морозный воздух, и в себя прийти не мог: вот уж угодил из огня да в полымя.

"Уходить надо", — мелькнуло в голове.

Дарью уговорить — и уходить с нею. Подальше от ведьмы Бажены.

С такими мыслями Кир двинулся в избу, и только прикрыл дверь — взревела буря.

— Словно гневается кто, — тихо проговорила Дарьюшка, едва он вошел в светлицу и присел у стола. — Боженька, наверное, на нас грешных...

Кир смотрел, как ветер взвивает седые космы зимы, и в сердце забиралась тоска. Стать разменной монетой в игре ушлой бабы — не лучшая перспектива!

Нужно в город. Маменька всегда говорила: там, где люду больше, затеряться проще. Отсидеться, пока вся эта "охота на васпов" схлынет. А потом — потихоньку да полегоньку — жизнь налаживать.

— До города далеко? — спросил внезапно, и девушка вздрогнула, а лежавший у её ног кот снова вздыбился и заворчал.

Веретёнце в проворных пальцах Дарьюшки крутилось быстро, так и вьюга за окном пряла снежную кудель.

— Вёрст двести по хорошей дороге, а сейчас — в объезд — и того более... А тебе зачем?

— В город хочу.

— Там же тятько мой с товарищами. Они же ваших бьют. Кто тебя пустит!

Кир встал, подошел, сел на скамью подле Дарьюшки.

— А если ты попросишь?

— С чего бы? — начала, было, девушка. Но взглядом с ним встретилась, зарделась, веретено уронила.

— Ради меня, — вкрадчиво сказал Кир и за руку тронул: — Бажена меня не влечёт, а за тобой бы я везде пошёл.

— Правда?

Он не ответил. Лишь приподнял пальцами личико за подбородок да шепнул ей на ухо:

— Стань моей.

— Я давно твоя. Как только глянул на меня первый раз, — пролепетала Дарьюшка, краснея.

Поцелуй их был тягучим и сладким, как патока. Но не продлился долго.

Буран с силой ударил в дверь, да так, что крепкая изба вздрогнула.

Дарьюшка охнула и отпрянула. Руку к груди прижала, затихла, будто прислушиваясь. Затем — шикнула, палец к губам поднесла и промолвила тихонько:

— Слышишь, Кир?

— Да что опять? — разозлился он, и протянул руку, чтоб удержать добычу. Но Дарьюшка только отмахнулась, засеменила к окну.

— Неужель не чуешь? — с волнением произнесла она. — Собаки вовсю брешут... Вон, Тузик Бобрихин, вон, Мухтар Фомича... И свет, погляди! Словно кто бросил на деревню рождественскую гирлянду... Огоньки, огоньки...

И тут заколыхались и поползли в этих самых огнях косые тёмные тени.

Дарьюшка с испуганно-радостным "ой!" опустилась на скамью.

А у Кира сердце рухнуло в пятки.

В надвигавшихся сумерках в деревню вошли они...

— 3 —

Ликование перекидывалась со двора на двор вскриками и причитаниями: "Вернулись! Кормильцы! Счастье-то какое!".

Дарьюшка подскочила, накинула на голову пуховый платок.

— Тятенька! Обещал же к Рождеству! — и метнулась на двор, только дверь ходуном заходила на несмазанных петлях, да в горницу дохнуло морозом, просыпало на порог снежную крупу. Стужей опалило и сердце Кира — всеобщей радости он не разделял, но придумать стратегию не успел: в дверь тёмным вихрем ворвалась шустрая Бажена — от соседки вперёд мужа прибежать успела.

— Ты это... — отдышавшись, сказала она Киру, — больше молчи. Я сама говорить стану. А то благоверный мой на расправу скор. Ещё подумает не то.

Кир хмыкнул про себя: мужик как раз то подумает, только вот рогачом быть ему не понравится. Значит — права Бажена — лучше язык за зубами держать.

Кир отодвинулся на край стола, забился в угол потемнее.

Женщина едва успела скинуть шубку, как в избу, следя снегом, вошёл и сам хозяин. На его плече повисла плачущая Дарья.

Бажена поклонилась низко да проговорила сладко, будто пирог вареньем умастила:

— Здравствуй, возлюбленный лада мой. С возвращением!

И поднесла чарочку величальную на серебряном блюдце.

Невзор осушил угощение махом, крякнул и рукавом занюхал. Но на супругу — глянул хмуро, и, судя по скривившемуся лицу, не поверил ни слову. Отстранил и Дарьюшку, и подставленные для поцелуя губы жены, на что Бажена обиженно фыркнула. А Невзор передал дочери тулуп, стянул отороченные волчьим мехом сапоги и лишь тогда вошёл в горницу и присел у стола. У ног тут же, урча, завертелся кот, бросая на остальных презрительные взгляды: мол, сейчас-то хозяин про все ваши шашни узнает, не порадуетесь...

Невзор подхватил его, спинку почесал и, сощурившись, басовито произнес:

— А чего это ты, яхонтовая моя, змейкой въёшься? Лучше сказывай, что за молодец у моей печи сидит? И ты, Дарья, подь сюда! Никак, хахаля без отцовского ведома завела? — и хватил кулаком по столу: — Обе, отвечайте!

Жена и дочь вздрогнули, захлопали повлажневшими глазами.

На какой-то миг Киру даже стало неловко, что женщины, его приютившие и обогревшие, теперь ответ держать будут. Однако на лице Невзора прочёл чуть ли не приговор себе, и геройствовать сразу расхотелось.

Бажена затараторила:

— Как же, Невзорушка? Я ж рассказывала тебе как-то — племянник мой, сиротинушка.

— Окстись, женщина, что ты несёшь? — рыкнул муж. — У тебя ж отродясь сестёр-братьев не было? И неча мне здесь эту непутёвую покрывать, — дёрнул Дарьюшку за косу, та тонко взвыла и отбежала к печи. — Да и сама хороша! Матерью назвалась — изволь девку блюсти! У-у-у!

Бажена ловко увернулась от замаха (видать, не впервой), а Невзор повернулся к Киру:

— А ты, парень, что прячешься? Чай, голоса нет. А коли есть — вылезай, говорить будем.

Кир вздохнул тяжко: за счастье короткое — цена дорогая. И внутри шла борьба, словно монетку бросал: сказать правду или солгать? Что выгоднее сейчас? Поэтому он выбрал полуправду:

— Я убежал...

— И от кого же? — чуть склонив голову набок и взглянув с прищуром, поинтересовался Невзор.

Кир не успел придумать ответ, как влезла Бажена. Подошла, положила руку на плечо мужу, доверчиво заглянула в лицо:

— Дорогой, ты погоди гневаться-то. Выслушай сперва. Он и впрямь мне не племянник, в смысле — неродной, моя нерадивая троюродная сестра в пятый раз замуж пошла, а сын — лишний. Вот и услала к нам. Мальчонка заблудился. Да в такую переделку попал. Вишь, и так пострадал, горемычный, — она жестом указала на перевязанную руку Кира. — А убегал знамо дело от кого — там осы так и сновали.

— Это верно, тятенька, — встряла молчавшая досель Дарьюшка. — Мы и сами едва целы ушли...

Невзор задумался, переводя взгляд с женщин на новоиспеченного родича. И, приняв какое-то решение, встал, подошёл, похлопал по плечу, отчего Кира передёрнуло. Но хозяин того будто не заметил, сказал дружелюбно:

— Ну коли так — гостем будь. Бажена, чего стоишь? Неси, что есть. Сейчас мы с племянником выпьем и за жизнь поговорим. Он мне как раз расскажет, из каких краёв и чём там живы...

— Я и сама...

— Цыц, подавай первач. И оставь нас. Разговор есть, мужской.

Бажена справилась с поручением быстро, Дарьюшка молча помогла ей живо накрыть на стол, а потом обе, перешёптываясь, скрылись за дверью в другую комнату.

И тогда-то Невзор обернулся к Киру и радушно, расплывшись в улыбке, пригласил:

— Ну, что ж, гость дорогой, прошу к столу. Чем богаты, как говориться.

Невзор вернулся на своё место и вальяжно развалился, как и Барсик на подстилке у печи.

Кир же лишь вздохнул и уставился в пол.

В горнице повисла тишина.

Было лишь слышно бульканье в узком бутылочном горлышке — это хозяин разливал первач по чаркам.

А когда стопка с мутноватой жидкостью оказалась у юноши прямо перед глазами, он заволновался не на шутку: в Улье алкоголь не в ходу был, за то из прошлой жизни помнил завет матушки — рюмку в руки не брать! Да и народная мудрость всплыла: трезвого дума, а пьяного речь. И стал понятен простой, но верный расчёт хитреца Невзора.

Хозяин поднял чарку и весело подмигнул гостю:

— Эй, парень, что нос повесил? Давай, за знакомство. И капусткой сразу, капустка у моей Баженки — знатная.

И сам, будто показывая как надо, махом опустошил стопку.

Киру не оставалось ничего другого, как последовать его примеру ...

А потом была ещё одна рюмка, и ещё, и ещё...

* * *

Глаза разлеплялись с трудом, и, едва приоткрывшись щёлкой, тут же захлопнулись: потому что свет, проникавший через прорехи между досками сарая, полоснул, словно лезвием.

Кир мучительно застонал.

Голова раскалывалась. Да и попытка пошевелиться отозвалась болью во всём теле. Только теперь он понял, что грубая бечевка больно стягивала руки и вонзалась в кожу.

Больше не было мягкой перины и нежной красавицы, будившей его поцелуями. Не было и тепла. Холод пронзал до костей. А под боком — сноп подгнившей соломы.

Что же произошло вчера?

Последнее, что он помнил, как кричал на него Невзор. Потом, кажется, началась потасовка, а после — тьма...

Чёрт.

Жизнь у него последнее время полосата, как брюхо осы. А ведь неудачи начались со встречи с этим гадом Иржи.

Перед мысленным взором возникло некрасивое лицо связиста, и ледяные серые глаза вновь — почти физически ощутимо — до дна пробуравили душу, а неживой голос произнёс: "Ты что-то скрываешь..."

Обожгло ненавистью. Кир сжал кулаки и подумал, что когда-нибудь (он верил в это) они встретятся вновь, и вот тогда...

Додумать не успел. Дверь скрипнула и, словно нехотя, открылась.

— Эй, комар, спалось сладко? — самодовольно осклабился бородач, закрывший своим массивным телом весь дверной проем.

Юноша насупился, отвернулся.

— С тобой говорят! — разозлился мужик, подошел и пребольно пнул его сапогом под рёбра. Кир скорчился на прелой соломе, заскулил, пытаясь унять боль в поврежденной руке. Потом грубые пальцы рывком подняли его за плечо, встряхнули, отчего тело снова мучительно содрогнулось. Заметив, как скривился Кир, мужик ухмыльнулся и произнес:

— Пошли, судить тебя будем.

И подтолкнул в бок. Кир едва удержался на ногах — они тоже оказались опутаны веревкой, но так, что приходилось семенить за конвоиром. Поэтому на выход Кир пошел осторожно, по стеночке. Перед глазами еще вертелась похмельная карусель. К горлу то и дело подкатывал ком, и навалилась апатия. Правда, одно желание на этом сером фоне полного безразличия было особенно ярким — страстно хотелось, чтобы не мучили, а порешили сразу, без суда...

* * *

Судилище Невзор устроил прямо на крыльце своего дома. Накинул вывернутый тулуп на стул — трон вышел. Сидел, подбоченившись, одну руку в колено уперев.

Кира встретил улыбчиво, как давешнего знакомца:

— С добрым утречком, племянничек.

От этого панибратства Кира передёрнуло: ещё и издеваться будет! Но промолчал, зато Невзор осклабился и подтрунил снова:

— Что смотришь букой — вчера эвон какой речистый был. Все, как на духу выложил. И что нелюдь, и что из приграничного Улья сбежал. Так?

Кир глянул исподлобья, но бородач, что конвоировал его до места, перебил:

— Приграничный три дня назад "конторские" разнесли. Одного из них, — он кивнул на Кира, — взяли, так он у них врача и его помощника, безоружных, искрошил. Зверьё!

Мужики, толпившиеся вокруг самопровозглашенного судьи, загудели. Но Невзор поднял руку, призывая к тишине.

Кир закусил губу. В голове шумело от похмелья и досады.

— Я не такой, — тихо произнес он. — Потому и ушёл.

И глянул на Невзора с вызовом. Тот в ответ уже знакомо сощурился, будто сытый кот, и протянул:

— Не такой?

— Да! — упрямо подтвердил Кир. — Я — человек!

— Не верь ему, Невзор! — влез бородач, конвоировавший васпу, но командир осадил его:

— Молчи, Кузьма! Сам решу! — и снова повернулся к Киру: — Ос не любишь, значит?

— Всей душой! — с жаром заявил тот, и глаза его фанатично блеснули. — Они мою семью убили! Жизнь сломали! — Голос срывался. Воспоминания нахлынули. Душили тенетами, пуще людских верёвок, аж сердце заходилось. — Ненавижу!

— И к людям хочешь? — в противовес ему — спокойно и чуть насмешливо проговорил Невзор.

— Хотел бы...

— Возьмём, а, ребята? — весело обратился к своим Седлак.

— Пусть заслужит! — фыркнул бородач, и снова ткнул Кира в поврежденное плечо, отчего тот болезненно покривился.

— Дело говоришь, Кузьма, — одобрил Невзор и замолчал.

Только вот разговор этот Киру не понравился. Дурное предчувствие сжало сердце, холодным потом стекло по позвоночнику.

— Мы тут ос знатно потрепали, — задумчиво продолжил Невзор, — но и они — всё ещё кусачие. Осерчали, дикие. Так просто — не взять. А ты — повадки их знаешь. Вот и поможешь нам. Вот и испытаем. Поедете прямо сейчас! — и к бородачу: — Кузьма, глаз с него не спускай. Чуть что не так покажется — в расход!

— Есть, командир! — отсалютовал тот и смерил Кира ехидным взглядом.

Юноша сжался. Накатило отчаяние.

Люди тоже повязывали кровью. И дорого ценили право жить среди них.

А теперь — пришло время платить...

ЭШТВАН МОРТАШ

— И, по-вашему, это нормально?

Эштван Морташ полировал ногти.

Он справедливо полагал: даже находясь на диком Севере среди мутантов и малограмотных аборигенов, глава Шестого отдела корпорации FORSSA должен выглядеть безупречно. И пусть злопыхатели — а такие если и есть, то долго не проживут, — говорят, что его костюм и так слишком бел для такой грязной работы. Уподобляться он не станет.

Морташ ненадолго прервал своё занятие и посмотрел в противоположный угол комнаты, где что-то печатал на портативном компьютере верный Бенедикт.

Секретарь отвёл взгляд от монитора и сказал:

— Если вы вправду хотите знать моё мнение, сэр, то это совсем ни в какие ворота.

— Вот и я о том, — устало и с ленцой проговорил Морташ, — по-моему, я максимально чётко обозначил свои требования: пять комнат, люкс... И что мы имеем в итоге? Я вынужден организовывать кабинет в своей же гостиной! А сервис?! Нет, Бенедикт, вы видели здешних горничных? Да они ровесницы моей бабушки! Немудрено, — он провёл пальцем по поверхности стола, — что пропускают пыль. А ещё вчера мне сообщили "радостную" новость — нам придётся забыть об индейке на Рождество. А знаете почему? Здесь нет индеек!

Секретарь, выслушав шефа, печально вздохнул, изображая тем самым полную солидарность.

В дверь постучали.

Бенедикт пошёл открывать.

На пороге стоял швейцар, облачённый в линялую, видавшую виды ливрею.

Поклонившись, он, проигнорировав секретаря, обратился напрямую к Морташу:

— Пан, мне очень жаль, но у нас тут всё-таки гостиница, а не присутственное место. Вы бы уж приняли своих посетителей. А то ... ну... в общем, нашим гостям некомфортно от того, что эти... сидят в коридоре...

На языке Эгерского королевства гостиничный служащий говорил с ужасным акцентом. И глава Шестого отдела досадливо морщился от каждого исковерканного слова. Но утешал себя, что ждать большего от узколобого дикаря не приходится. Поэтому, собравшись с силами и дослушав корявую тираду до конца, Морташ вспомнил, что его с утра дожидались двое васпов. Поглощённый заботами куда более насущными, он и забыл о них. Поэтому теперь, уныло махнув рукой, сказал:

— Пригласи их, что ли...

Швейцар исчез.

И через несколько минут в дверях замаячили два силуэта...

Морташ холодно предложил вновь прибывшим входить и садиться: его совсем не радовал предстоящий разговор. Мутанты вызывали у него омерзение, но для дела он готов был и потерпеть. И даже притвориться, что считает их достойными собеседниками.

А представшие перед ним особи оказались прелюбопытными: первый, невысокий, одутловатый и обрюзгший, напоминал резко похудевшего хряка. Другой — совсем коротышка, наоборот, был тощ и вертляв. Своими маленькими чёрными бегающими глазами и чересчур длинным носом он походил на крысу.

При этом обоих отличала мертвенная бледность, из-за чего они смахивали скорее на экспонаты из музея восковых фигур, чем на живые существа.

Какие же уроды!

Морташ с трудом подавил приступ гадливости и отодвинулся подальше, подтянув к себе коробочку с салфетками: лучше вытереть руки! Хорошо бы ещё и защитную маску надеть — вдруг уродство распространяется воздушно-капельным путём! — но, к сожалению, её не было.

Однако на невеселое приветствие "хряка" глава Шестого отдела ответил хоть вымученной, но всё же улыбкой. Тот, должно быть, несколько ободрённый этим знаком расположения, заговорил. Эгерского он не знал, лопотал на своём.

А Морташ пока что не собирался снисходить до изучения местных грубых диалектов. Поэтому лишь завёл под лоб глаза, всем своим страдальческим видом показывая, как его оскорбляет эта несуразная болтовня из уст недоразвитого создания.

Бенедикт понял начальника без слов и, подойдя ближе и наклонившись к уху, перевёл:

— Комендант возмущен тем, как с ним обращаются. Мол, когда он давал согласие на сотрудничество — речь шла несколько о другом.

— Ох ты ж боже мой! — Морташ вскинул руки вверх, словно сдаваясь на милость злодейке-судьбе. — Оно ещё и возмущается! Нет! Это уже высшая наглость!

Бенедикт согласно кивнул и всё-таки уточнил:

— Так что мне ответить коменданту?

— Мутанту, — поправил Морташ, — скажи следующее: "Ах, друг мой! Мы и сами не ожидали, что попадём в такую западню! Видите, в каких условиях приходится прозябать!"

Бенедикт перевел. Васпа обвел комнату взглядом, и понимание на его лице не отразилось. Отразилась неприкрытая зависть.

Это повергло Морташа в бешенство и, приглушенно рыкнув, он попросил Бенедикта:

— Что ещё этим тварям надо?! Я ведь помог им выбраться из того пекла, в которое превратился их улей! Благодаря моему ходатайству, их доставили сюда, а не в лабораторию на опыты — где им самое место! Чего им еще не хватает?

— Может быть, они голодны? — предположил секретарь.

— Возможно, — поддержал его шеф, — но я же не чокнутый ботаник, чтобы смотреть, как они... потребляют пищу. Но после того как наша беседа закончится, я попрошу вас, дорогой Бенедикт, накормить их. Не смотрите на меня так, я понимаю, что противно. Но кто-то должен это делать! Пока что они нужны мне живыми. А вам обещаю прибавку к жалованию. За вредность.

Бенедикт просиял, и узкое лицо его тотчас же приобрело подобострастное выражение. Обожание шефа сквозило в каждой черте.

Морташ самодовольно ухмыльнулся: он любил лесть и раболепие. И досадовал, что пришедшие на приём зверюшки не ведут себя также.

Ну ничего. Освоятся.

— Итак, друзья мои, — начал глава Шестого отдела нарочито-радостным тоном (правда, Бенедикт транслировал его не столь возвышенно, но это уже не имело значения), — нас с вами ждут большие, я не побоюсь этого слова — грандиозные свершения! Потому что предстоит нам ни много, ни мало — а изменить мир. Уже сегодня, въехав в свою квартиру, вы это увидите. И скоро, совсем скоро, почувствуете вкус новой жизни. Уверяю, он понравится вам.

Но васпы энтузиазма не разделяли. Перебросившись друг с другом парой коротких фраз, они воззрились на Морташа с явным недовольством. И тот, которого Бенедикт называл "комендантом", заговорил вновь:

— Это только посулы. За неделю, что мы добиралась от Улья, мы вынуждены были терпеть всяческие унижения и насмешки от ваших проводников. У одного язык оказался слишком длинным — пришлось укоротить.

От таких подробностей Морташ чуть не взвыл. С какими же идиотами приходится работать! Мало что Гиз и этот его знакомый докторишка поторопились и упустили ценный экземпляр, так ещё и эти недоумки вздумали дразнить ос. Получили — и правильно. Впредь будут более внимательно слушать инструкции.

А Бенедикт между тем продолжил переводить:

— И впредь попрошу обращаться ко мне без этих "мой друг". Мы не друзья. Поэтому, если хотите сотрудничать, называйте меня комендант Малх.

Морташ смачно выругался.

— Наши осы, кажется, решили показать жала. Ну что ж. Пусть будет так, — и обратился к секретарю: — Бенедикт, сейчас вы отведёте наших подопечных в приготовленные им апартаменты. И проследите, чтобы о них хорошо позаботились. Да-да, и напомните мадам Волховец, что она обещала направить туда своих искусниц. Осы хотят сахару — они его получат. Сыпьте щедро, Бенедикт. Чтобы у них слиплись мозги, и они потеряли бдительность. Это будет веселая игра, вам понравится...

Бенедикт понимающе кивнул, и, вежливо расшаркавшись пред васпами, пригласил их следовать за ним.

Как только дверь за ушедшими закрылась, Морташ откинулся в кресле и устало прикрыл глаза.

Страстно хотелось бросить всё, и упорхнуть к красавице жене. Его Клэр наверное истосковалась по своему тигрёнку. Он вспомнил её лукавые карие глаза и нежную улыбку, от которой на щеках расцветали ямочки, и на сердце потеплело. Его пташка сейчас должно быть украшает дом к Рождеству. Она такая затейница. Поэтому елка и гирлянды у них — загляденье. А уж её индейка с клюквенным соусом — просто шедевр. Клэр любит дарить, а не получать подарки.

Его чудесная Клэр.

Эштван печально вздохнул и захлопнул в голове страничку с красочными картинками недавнего и такого манящего прошлого.

Увы.

Сейчас не до того.

Ставки в игре, которую он затеял, слишком высоки. А правила — просты: ловить ос на рассыпанный сахар...

И, несмотря на тронувшую сердце грусть, Морташ всё-таки довольно улыбнулся: он ещё докажет этим снобам из FORSSA, что слушать его нужно не только тогда, когда планируют бюджет.

ИРЖИ

— 5 —

Недаром говорят, что память — будто чердак. До поры до времени он закрыт на амбарный замок. Пылятся там старые, никому не нужные вещи, которым место на свалке, но выкинуть — жаль. Об их существовании забываешь, пока не заметишь, как доски наверху рассохлись от времени, сквозь щели проникает влага и солнечный свет, а по углам слышатся шорохи и возня обосновавшейся в рухляди мышиной семьи. Тогда впору взять карманный фонарик и отправиться на кладбище забытых вещей. И, встряхивая их из небытия, понимаешь — это прошлое зовет из глубин памяти. Это пыль прожитых лет оседает в легких. Тогда забытое оживает снова...

... По комнате разливался "Вальс цветов", а за окном — в такт ему — беспечно кружились снежинки. И этот танец, и эта музыка возвещали о приближении главного зимнего праздника — в гостиной уже стояла наряженная елка, а в венках, украшенных позолоченными орехами и корицей, горели алые свечи. Но в этом году мальчик не ждал чуда: из зеленой гостиной доносились строгие голоса. А там — он знал — всегда случались самые важные разговоры взрослых.

Подслушивать и подглядывать — гадко. И ему наверняка влетит за это, но сегодня — особый случай. На смену неуместно-радостному вальсу, все ещё звучавшему в голове, приходили слова отца — строгие и холодные, они возвращали зиму в свои права.

— Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

— Но... — возражал робкий девичий голос.

— Я могу выразиться понятнее: убирайтесь вон! И чем быстрее — тем лучше!

— Вы не можете выгнать меня вот так! В зиму и без выходного пособия! В конце концов, у нас контракт!

Мужчина рассмеялся — зло и холодно. Затем раздался треск разрываемой бумаги и женский всхлип.

— У нас больше нет контракта. И вам лучше поторопиться, панна Флашка, потому что моей лояльности есть предел. И видит Бог, сейчас я больше всего хочу вызвать констебля и передать вас в руки правосудия за ваши связи с забастовщиками...

Послышались дробный перестук каблучков. Мальчик едва успел отпрянуть от двери, как девушка опрометью выскочила из комнаты. Лицо её распухло от слёз, а в дрожащих руках она сжимала потрепанный чемодан.

Панна Флашка вот уже шесть лет учила мальчика музыке. Но сейчас — показалось ему — дивная мелодия, что так часто срывалась с её тонких чутких пальцев, вдруг оборвалась, и в воздухе фальшивым аккордом повисла последняя нота. Скоро стихнет и она, и тогда беззвучие поглотит мир...

— Да пусть подавятся своими деньгами! — злилась девушка, надевая в прихожей своё слишком лёгкое для зимы пальто. — Ненавижу!

Словно и не было того единения, которые учительница и ученик испытывали, играя в четыре руки.

Она вышла прочь, громко хлопнув дверью.

Ударило, как пощечина.

Колокольчики на ветке омелы жалобно звякнули.

Мальчику показалось, будто ворвавшийся с улицы сквозняк взъерошил волосы, забрался под рубашку, выстудил прихожую.

Неужели он был лишь работой? Неужели смеяться его милым, но неловким импровизациям, панну Флашку заставлял только контракт? Если так, напрасно отец не заплатил ей.

В уголках глаз стало горячо, к горлу подступил ком. Сдерживая слезы, мальчик кинулся в комнату младшего брата. Тому недавно отмечали именины, и надарили в том числе и денег. Маленький скопидом деловито положил их в копилку — озорную свинку с пухлыми розовыми щеками.

От удара об пол хранительница сокровищ разлетелась вдребезги.

Мальчик собрал рассыпавшиеся купюры и монеты, рассовал их по карманам светлого дорогого костюмчика, а затем, не надевая куртки, бросился прочь, на улицу, туда, где за поворотом мелькнул подол зелёного пальто...

Ботинки скользили по размокшему снегу, и мальчик несколько раз сверзился в ледяную жижу, безнадёжно испачкав брюки. Но учительницу догнал и окликнул.

Девушка оглянулась, мазнув по воздуху рыжеватой прядью, и, заметив мальчика, почему-то заплакала ещё горше, прикрывая руками рот.

— Панна Флашка, не надо, — постарался утешить он. — Вот, я принёс вам деньги.

Он начал вытаскивать из карманов намокшие банкноты и монеты. Несколько из них со звоном упало в снег — как серебряные льдинки.

Девушка улыбнулась, горестно и жалко.

— Что ты, я не возьму. Не от тебя. Ты всегда дарил мне только радость. Ты, малыш, был единственным, кто держал меня в этом холодом доме...Нельзя платить за счастье — а рядом с тобой я была счастлива...

Мальчик растерялся, замер, продолжая сжимать деньги во взмокших покрасневших ладонях. Накатил стыд за свои недавние мысли.

Его фея музыки оставалась феей.

Но при этом она — человек. И, наверняка, не от хорошей жизни пришла работать в семью надменных аристократов. Даже в свои неполные десять мальчик понимал это.

— Возьмите, — почти умоляюще проговорил он и снова протянул ладонь. — Пожалуйста.

Она взяла. Размазала по щекам слёзы. Неловко чмокнула его в макушку. И тихо сказала:

— Иди. Холодно. Простудишься ещё.

— Нет, — решительно ответил он и убрал руки в опустевшие карманы, — идите вы. А я — буду смотреть.

И панна Флашка, кивнув и нервно заведя за ухо рыжеватую прядь, пошла дальше. Она оглядывалась и махала мальчику ладонью, совсем красной от мороза. А он смотрел ей вслед до тех пор, пока она не исчезла в снежном хороводе.

Домой вернулся продрогший и разбитый. Саднило горло. Горело в груди.

Родные были в детской...

Мать обнимала плачущего младшего брата, у ног которого лежали черепки свинки-копилки. А отец стоял рядом — застывший, будто ледяная статуя, в своем белоснежном костюме. И только ходили на скулах желваки.

Когда мальчик вошёл — три пары глаз устремились на него.

Семья ждала объяснений...

... Иржи подскочил, будто в голове сработал таймер, и взрывом размололо в труху ту реальность, где был дом с цветными гостиными, рояль и мальчик в перепачканном костюме.

Сердце колотилось, как сумасшедшее, хотя прежде казалось, что его нет вовсе.

Странный сон Иржи списал на эффект от ведьминого зелья: не зря же она говорила, что если захотеть — саму жизнь можно вспять повернуть.

Но он отогнал от себя глупые мысли: что было — то прошло. Некогда дорогие вещи потускнели, запылились, превратились в рухлядь. Так стоит о том жалеть? Время выбросить их с чердака, и, может, тогда уйдёт и эта непонятная тягучая тоска, и перестанет дразнить звучащий в голове "Вальс цветов"...

Иржи выскочил на мороз. Ледяной воздух наполнил легкие, жег обнаженное тело, будто каленым железом, и неуставные мысли тоже выжгло из головы. Иржи натаскал дров, затопил баню. Мылся долго, с остервенением драил кожу, смывая остатки болотной грязи, выскабливая память. Одежду пришлось выстирать тоже, но на смену ей Иржи надел чьи-то чужие штаны и свитер, что сушились в предбаннике — вещи оказались ему слегка велики.

Приведя себя в порядок, Иржи побрёл к ведьминой избушке.

Хозяйка уже ждала его. Встретила на пороге, протянула тонкую ладонь — едва дотронулась до груди. Улыбнулась.

— Красивая музыка в твоей душе.

— У васпов нет души, — угрюмо ответил Иржи.

Ведьма усмехнулась, тряхнула головой, отчего ее волосы взметнулись снежным полотном, сказала беззлобно:

— Глупый. Если есть музыка — есть и душа.

Иржи промолчал. Спорить с колдуньей не хотелось. От голода и химикатов его немного мутило и на разговоры не тянуло.

Стол уже был накрыт. Нехитрая снедь — перловая каша вприкуску с ржаным караваем — показалась Иржи необыкновенно вкусной. Но вместо молока ведьма поставила перед гостем деревянную кружку, полную какого-то дурно пахнущего варева.

Иржи поморщился и отодвинулся.

— Что это?

— Пей! — строго приказала ведьма. — Кровь твоя отравлена. По-другому яд не выведешь.

Иржи послушно выпил и закашлялся: большей гадости пробовать не доводилось. Но то ли помогло зелье, то ли на сытый желудок и жизнь становилась проще — "Вальс цветов" смолк, а на смену ему пришли другие звуки: трель зимующего за печкой сверчка, деловитая возня мышей и другие — неясные, тоскливые, словно вьюга тонко вздыхала, жаловалась в трубе...

— Болотница умирает, — возвращая в реальность, грустно сказала ведьма.

— Вот незадача, — лениво отозвался Иржи: от сытости его снова клонило в сон. — Выходит, зря нёс. Думал, пригодится. Выбрось.

Ведьма обидно рассмеялась.

— Все мужчины на один манер. Что люди, что осы: ломать — не строить...

Иржи пожал плечами.

— Подумаешь. Их на болоте — тысячи. Поймаю ещё. Если надо будет.

Однако от мысли, что снова придется иметь дело с кровожадными обитателями болот, его передернуло.

— Я ведь вернуть её могу, — сказала ведьма.

Иржи выпрямился. Сон как рукой сняло.

Что ж. Это значительно облегчит ему задачу. Болотниц боятся и васпы, и люди. Зачем упускать шанс заполучить такое оружие, если судьба сама вкладывает его тебе в руки?

— Верни, — согласился он.

Ведьма встала, потянулась к полке, где ровными рядами выстраивались пузатые флаконы с отварами да зельями. Ощупав, выбрала нужное и поманила Иржи:

— Подойди!

Он вложил ладонь в ее горячую руку — прикосновение женщины обжигало, но это не был огонь желания. Иржи чувствовал силу, исходящую от нее. Ведьма некоторое время стояла молча, словно что-то прикидывая. Наконец, повернула к нему строгое лицо с влажно поблескивающими невидящими глазами, проговорила с каким-то волнением:

— Прежде, чем решение принять — выслушай. Обратить всё назад — каждому дано, но сделать это можно лишь раз. Ты свой шанс отдашь.

Он лишь хмыкнул недоверчиво, сказал легко:

— Да мне зачем? Не нужно.

— Как знаешь, — улыбнулась ведьма. — Я должна была предупредить перед тем, как твою кровь пустить.

Иржи это не удивило: болотницы — потусторонние убийцы, немудрено, что им для жизни нужна кровь.

Колдунья взяла с полки нож — не тот, что режет теплый, только что из печи взятый хлеб. Этот нож был тонкий, загнутый, как серп, острый, как жало. Иржи протянул ладонь и не почувствовал укола — только увидел, как кровь закапала в глиняную плошку, куда еще раньше ведьма вылила зловонное зелье вперемешку с зеленоватой болотной жижей.

Иржи никогда не боялся крови, но отвернулся, не в силах смотреть, как среди пузырящейся грязи расцветают красные цветы. Болотница забулькала, всасывая излюбленное лакомство. Иржи почувствовал тошноту, отпрянул, наблюдал со стороны.

Ведьма перемешала зелье деревянной ложкой, и жидкость стала однородно черного цвета — как черные снеговые тучи над тайгой. Только тогда колдунья выплеснула зелье на пол, и побежали чернильные струйки, сливаясь в круг, и, стекаясь к середине его, закрутились коловратом. Ведунья двинулась посолонь[1], обходя круг и приговаривая:

Как ветер дым из трубы тянет,

Огонь силой своей раздувает,

Пусть так же он раздует,

Раскалит ярким пламенем три печи.

В одной печи — плоть,

В другой печи — душа,

А в третьей — огнь животворящий.

И пусть же огонь жаркий

Сплавит воедино душу и плоть,

И возжёт в них жизнь,

Да растопит хлад смертный,

И восстанет дева,

И явится в мир сей,

И будут плоть в ней, и кровь, и жизнь.

Голос ведьмы звучал певуче и сладко. Дурманил голову почти так же, как варево из ее котла. И спрятанные на чердаке воспоминания зашевелились снова, заскреблись по углам, умоляя выпустить из заточения. Там, в прошлом, столь далеком, что оно казалось вымыслом, тоже была женщина — белокурая и печальная. Она присаживалась у детской кроватки и пела мальчику о звёздах. И слушая её колыбельную, ребёнок зачарованно всматривался в сумрак за окном, за пелену антрацитовых туч, словно пытаясь разглядеть, как рождаются и умирают миры.

Свет в центре круга стал ярче, а разлитая на полу жидкость вдруг стала уплотняться, принимая очертания человеческой фигуры.

Иржи вздрогнул, возвращаясь в действительность. То, что сейчас происходило на его глазах, можно было назвать чудом. Однако возвращающееся к жизни существо меньше всего теперь походило на болотницу.

Фигура обрела точеные девичьи формы. Черные грязевые щупальца окрасились в рыжий, вспыхнули огнем, потекли по плечам расплавленным золотом. Щеки побелели, потом на них вернулся румянец. Нагая грудь поднялась и опустилась. Потом еще раз. Ресницы дрогнули и приоткрылись.

Иржи даже на месте подскочил. Сжав кулаки, он решительно шагнул к слепой ведьме.

— Что ты наделала? — вне себя от ярости прохрипел он.

Девушка, появившаяся в светящемся кольце, очнулась, села: испуганная, юная, живая.

— Вернула. Как и обещала, — сказала ведьма, и в голосе её не было страха, только спокойствие и строгость. Что ещё больше разозлило Иржи.

— Эту-то зачем?

Ответить ведьма не успела: девушка обернулась. Взгляд её метнулся сначала к женщине, потом — к васпе. Глаза распахнулись шире. Красивое лицо исказилось ужасом и отвращением. Девушка отшатнулась, умоляюще прошептала:

— Не надо! Прошу!

И закрыла руками наготу, зарыдала в голос.

Иржи отступил. Непосильная тяжесть обрушилась на его плечи, пригвоздила к полу.

Дверь старого чердака открылась и не пожелала закрываться снова. И оттуда вышло на волю его наваждение. И узнало его.

_________________

[1] По ходу движения солнца

— 6 —

"Фа", — торжественно пропели в голове фанфары, знаменуя рождение чуда.

Но оно не радовало Иржи так же, как рождественская ёлка в недавнем сне. Зато перед глазами заплясали зелёные круги. Реальность закачалась, как болотная тина под ногами. Показалось, вот-вот разойдётся, и чёрная вязкая бездна откроет свой прогнивший зёв...

Иржи инстинктивно отодвинлся, словно и впрямь боялся соскользнуть в тёмный провал, откуда только что выбрался рыжий морок, опёрся о стену.

— Ведьма проклятая! — зло проговорил васпа. — Всё испортила!

В груди полыхал пожар гнева. И стоило большого труда сдержаться и не стукнуть эту чародейку, невидящие глаза которой, казалось, вовсю смеялись над ним.

Иржи крутанулся и выскочил из ведьминой избы — будто в прорубь нырнул.

Глотнул морозного воздуха — отрезвило. Горько усмехнувшись, Иржи снова сжал кулаки и обругал себя. На что только рассчитывал?!

Недаром говорят, что все беды от женщин — зачаруют, заморочат, всё на свой лад переиначат. И из-за этого ему теперь казалось, что внутри отказал механизм долженствования, рассыпался на шестерёнки, встал... А без него — все как-то неправильно, нерационально. Оставалось только — блуждать впотьмах... А там шагнешь в сторону — и обрыв.

Отчего-то снова возник перед глазами светлый облик белокурой женщины с печальным взглядом... Но вмиг истаял, оставив за собой лишь тихую мелодию, которая укутывала и баюкала душу:

Вот, уснёшь, мой мальчик, сладко,

вскочишь ловко на лошадку.

И лошадка спит.

На лугу цветы, букашки,

тронешь пальчиком ромашку.

И ромашка спит.

Над горою в небе тучки,

я возьму тебя на ручки.

Вот и мальчик спит. [2]

Иржи упал на колени прямо в сугроб и вцепился в волосы. Ледяные стены привычной жизни шли трещинами, разлетались зеркальными осколками, оседали радужной пылью. И белизна, совершенная, безмолвная, саваном падала на мир. И все звуки, дрожа и возбуждая своей последней вибрацией воздух, гасли в ней, сливались с нею, как небольшие ручейки, журча и напевая, стекаются в реку, а та уже — величаво катится к океану, исчезая в его безупречности.

Белизна несла бесчувственность. Должно быть, уставший от переизбытка информации рассудок хотел просто замереть. Вышло недолго: постепенно из белого беззвучия тоненькой струйкой вытек зелёный — беспокойство и внутренняя напряженность, когда каждый нерв натянут как струна... И будто подтверждая опасения, где-то совсем рядом ухнула сова, пророча беду и напасти.

Если у жизни есть планы на твой счёт, она непременно осуществит их. Пафосно и под фанфары...

Иржи устало вздохнул и прикрыл глаза.

* * *

Она падала в пустоте.

С каждым миллиметром вниз — вверх улетала крупица памяти. И скоро остался лишь страх — потерять опору: балкон без бортиков, лестница без перил...

Шаг — и летишь. А смерть разевает пасть, принимая тебя. Её зубы — последняя твердь. После — лишь полёт в никуда.

Здесь не было времени. Только — всепоглощающий мрак. Это он сожрал её голос. Выпил слёзы. Оглушил безмолвием.

Тьма...

Тишина...

Пустота...

Падение...

Кто она?

Темнота — ослепляет. Вернее, забирает зрение. Зачем оно, если цвета мертвы?

Так тихо...

Собственные мысли — грохот камнепада.

Не думать...

Но это значило бы не жить. Потеряться навек в безмолвии. А может, так лучше?..

Исчезнуть...

Истончиться...

И вдруг...

... Пространство завибрировало, её потянуло назад, да так быстро, что подступила тошнота...

Медленно открывала глаза — веки неподъёмны. С трудом оглянулась, и взгляд встретились с другим. Острым, стальным. Он вспорол память, и воспоминания хлынули, как из прорванной дамбы: отблески пожара, гомонящие дети и монстр, самодовольно ухмыляющийся, осознающий своё превосходство...

Отшатнулась и взмолилась:

— Нет! Пожалуйста! Не надо...

Вместе с ощущением жизни пришли страх и брезгливость. Обняла себя за колени и заплакала: горько, безутешно, как все новорождённые.

Хлопнула дверь, на мгновение обдав морозной свежестью.

Задышалось легче, ушла давящая тяжесть. И тут же кто-то окутал плечи тканным покрывалом.

— Возьми, укройся, — донёсся сверху приятный женский голос.

Девушка подняла голову, и наткнулась на белизну. Это напугало её — словно контрастируя с ушедшей тьмой, всё в стоявшей перед ней женщине было белым: кожа, волосы и даже глаза. Эта белизна пугала — будто склонилась смерть-Морена.

Девушка отползла ещё:

— Не трогайте...

Голос тих, слова, казалось, всплывали из недр сознания. Ещё непривычные. Едва узнанные.

Женщина протянув вперёд тонкую руку, коснулась её лица.

Слепая.

И живая — ладонь теплая и пахнет травами.

— Не бойся, — сказала женщина и поправила на ней покрывало: — Так лучше?

Девушка поежилась, прислушиваясь к ощущениям.

— Немного... — ответила она, — лишь холодит слегка... Как иголками ... изнутри... — Эти слова высушили её и, жадно облизнув пересохшие губы, она попросила жалобно: — Пить...

Женщина оперлась о стоявший неподалеку сундук, выпрямилась и отошла к столу, но вскоре вернулась, протянув ей кружку, полную ароматного варева и исходящую паром.

Девушка обняла посуду обеими ладонями и жадно прильнула к напитку. Он был горячим, но не обжигающим, это позволяло пить большими глотками. И с каждой каплей влаги в организм возвращались тепло и жизнь. Утолив жажду, осмысленным взглядом окинула комнату, отмечая уют и порядок, да и сама хозяйка избы теперь уже не казалась такой пугающе нездешней...

— Спасибо, — проговорила девушка и попробовала подняться. Ноги дрожали и разъезжались, но кое-как ей удалось подняться и даже сделать несколько шагов.

Холодок от двери забрался под покров, девушка поёжилась и завернулась в ткань ещё плотнее.

— Где я?

— У меня в гостях, — спокойно ответила слепая. — Не бойся, я друг твой. Я — Нанна.

Девушка оглядела себя растеряно:

— Если я в гостях — почему обнажена?.. — и вспомнила ледяной взгляд и хлопнувшую дверь. Понимание пришло внезапно. — Этот человек... — задыхаясь, произнесла она, — что вышел за дверь... Он что-то сделал со мной?

— Нет, не волнуйся.

Хозяйка протянула руку, словно пытаясь успокоить. Но девушка отступила, упрямо мотнула головой, забыв, что имеет дело с незрячей.

— Вы обманываете меня! — выпалила она, чувствуя, как в душе закипает обида от того, что ей не говорят правду. — Я видела — он был зол! И... я узнала его! Он плохой, очень плохой человек!

Женщина нахмурилась, между бровями пролегла вертикальная складка. Сказала строго:

— Об этом судить позже будешь. Не время теперь. Скажи, что ещё помнишь? Последнее...

Веяло от женщины умом и силой, такой нельзя не подчиниться. И девушка, проглотив обиду, задумалась. Сознание тотчас же обожгло вспышкой вернувшейся памяти: было жарко, и больно, и пахло гарью...

— Огонь, — промолвила неуверенно. — Да, это точно был огонь. Его принес тот плохой человек... — внезапно накрыло догадкой: — Это ведь вы прогнали его, да? — подскочила к женщине, ухватила за руки, заглянула в незрячие глаза. — О, спасибо! Вы меня спасли!

Душу, ещё не привыкшую чувствовать, сейчас переполняла благодарность, да такая — что хотелось плакать.

Нанна погладила девушку по волосам, тепло, но немного печально улыбнулась, ничего не ответила, но спросила:

— Ты голодна?

Девушка вздрогнула. Голод... Когда-то она заразилась им от мрака. И не могла насытиться.

Сейчас — облизнула губы, пробормотала:

— Наверное...

Нанна повела её за собой, и девушка, кутаясь в покрывало, засеменила следом.

Вид нехитрой снеди сейчас же вызвал спазм в желудке. Хотелось наброситься на пищу и разрывать ту, подобно хищнику. Когда-то человеческая плоть была заветным и самым сладостным лакомством для неё. А кровь — эликсиром жизни. Страх снова начал сдавливать грудь, дышать стало трудно. Она вытерла пот со лба, отгоняя жуткий морок, и порадовалась, что хозяйка — слепая.

Взяв ложку, девушка покрутила её и так и сяк, и, разгадав назначение, принялась за похлёбку из перловки, неожиданно оказавшуюся необыкновенно вкусной. Чуть разомлев и едва не мурлыча от наслаждения, девушка спросила хозяйку, что пристроилась поодаль и ждала, думая о чем-то, подперев ладонью голову:

— А вы что же тут постоянно живёте?

— Да.

Девушка даже замерла над тарелкой:

— Неужели одна?

— Одна, — вздохнув, подтвердила Нанна.

Девушка почувствовала, как сердце сжалось от сострадания — слепой молодой женщине в глухом лесу должном быть тяжко приходится...

Отложив столовый прибор, она подошла и присела рядом с хозяйкой на скамью, положила ладонь на плечо:

— Вы меня от плохого человека спасли. Накормили, обогрели. Что я могу сделать для вас?

— Ничего не надо, — мягко сказала женщина, отстраняясь. — Ты сама ещё очень слаба...

— Нет-нет... Что вы?! Я полна сил! — девушка нахмурилась снова. — Вы не смотрите, что я такая белоручка... Я многое умею, — она начала перечислять по пальцам. — И убирать, и стирать, и шить... — и вдруг осеклась, поняв, что сказала "смотрите" — той, что не видит, смутилась и закончила уже тише: — Делала когда-то это всё для одной старушки... — запнулась и смущенно добавила: — Вот только не помню, как её звали...

Нанна усмехнулась, спросила:

— Саму-то как звать, помнишь?

— Конечно! — девушка даже удивилась такому глупому вопросу, наморщила лоб... Имя вертелось на языке, но не приходило... Звенело бубенцами, пахло летом, было рыжим... Но ускользало, как отзвук, как запах...

Нанна молчала и ждала. И это нервировало. Решительно вскочив, девушка заходила по комнате. Начала рассуждать логически — имя было звонким. Стало быть, начиналось с гласной... Какие там? Ах да, "а"... Подходило — тянулось и играло... Но при этом — оно лилось, ласкало слух ...

"... лей... лей... лей..." — будто песнь ручейка.

А в конце — было строгим, как у хозяйки.

— Алейна! — радостно вскричала девушка. И рассмеялась, будто медные монеты пересыпала. Впервые за прошедшие годы.

Стало быть, жива! По-настоящему!

— Хорошее имя, — сказала Нанна и прошла к сундуку, откуда извлекла простую, но добротную одежду, положила вещи на скамью: — Оденься, а то нагишом — неприлично.

Алейна согласилась с ней и, взяв платье, юркнула за тканевую перегородку, разделявшую комнату. И лишь позже сообразила — Нанна-то слепая! Тем более, едва только девушка скрылась за ширмой, хозяйка скрипнула входной дверью. Видно, за дровами пошла.

Девушка поспешила одеться и, чтобы как-то загладить неловкость, принялась убирать со стола. Разглядев за печкой деревянную лохань, плеснула горячей воды и взялась мыть посуду.

А сердце было не на месте: хозяйка слепая, хрупкая, беззащитная. Вдруг на улице не дай бог оступится? Может, ей нужна помощь? А если нападет кто?

Алейна вздрогнула, выронила из рук тарелку. Обожгло мыслью: тот человек! Что если он не ушёл?! Он оскорблял хозяйку и явно был очень зол. А Нанна — на улице, одна. Что может сделать такой зверь с беспомощной женщиной?

Она стянула передник и бросилась на улицу, но остановилась на пороге.

Нанна стояла, приложив ладонь к груди. А незнакомец, понурив голову, брёл вглубь двора, где виднелось низенькое бревенчатое строение.

— Он не обидел вас? — окликнула Алейна.

Нанна не повернулась. Ответила тихо, почему-то с грустью:

— Нет. Не бойся, не обидит и тебя.

Алейна недоверчиво хмыкнула, проводила сутулую фигуру недобрым взглядом.

— Он поживёт здесь немного, — продолжила хозяйка и вздохнула. — Ты уж не обессудь, но мне — все нуждающиеся в помощи равны.

Алейна спорить не стала, посторонилась, пропуская Нанну в дом. Хотела юркнуть и сама, но остановилась, вздохнула полной грудью, огляделась и замерла, завороженная.

Везде, куда хватало взгляда, блестела алмазная пыль. Сосны прятали свои тёмные лапы в пушистые снеговые муфты. Где-то ухала ночная птица. Морозный воздух бодрил и задорил. Хотелось, как в далёком детстве, катать огромные снеговые шары и лепить снеговиков.

А между тем, небо охватило пурпурное зарево восхода, и первые лучи нового дня прошили золотом истончающееся покрывало самой долгой ночи в году...

Той, когда можно обмануть саму судьбу. Когда средь торжества зимы веет весной. И, зелёным побегом, пробивающим льдистый наст, вершится жизнь.

______________________________

[2] ЯРОСЛАВ СЭЙФЭРТ. Колыбельная

— 7 —

— А дальше, милочка, пешком, — сказал водитель. — Через лес вёрст десять будет, а по окружной и того больше — паводком дорогу развезло. Да местные уже привыкли. Так что прощевай.

Девушка молча подобрала увесистый чемодан и сошла. Старенький автобус пшикнул, закрыл дверь и попылил дальше, оставив пассажирку посреди просёлка, змейкой уползавшего к лесу. Ветер набирал силу и задувал подол легкого плаща. Девушка поежилась, неуверенно переступила по сырому, перемешанному с грязью и копотью, гравию — в фасонных ботиночках долго по бездорожью не пройдешь. Впору было расплакаться, только слезами горю не поможешь. Сама напросилась. Так на комиссии и сказала: распределите, мол, меня в такое место, где я полезна буду, где опыта наберусь, где дел непочатый край, но ведь дела характер закаляют! И уже представляла, как из нее, городской да изнеженной барышни, высококвалифицированный специалист получится. Школу деревенскую выстроит. Ребят грамоте да музыке обучит. Слух пойдет по всему Южноуделью и даже к награде представят...

Геройка. Спортсменка-отличница.

Сиди теперь в глухомани, на болотах, где от одной деревни до другой ворона сутки летит, а летом — если верить водителю автобуса — такой гнус в лесах водится, что оставь козу — до костей обгложет.

Девушка криво усмехнулась, подхватила ношу — всё-таки стоило брать с собой поменьше книг, — и, поскальзываясь на комьях глины, уныло побрела вперёд. И не сразу поняла, как закончилась опушка и начался самый настоящий лес — деревья, словно ватага разбойников, обступили со всех сторон. В каждой ветке мерещилась когтистая лапа. В каждом дупле сверкали и тут же прятались желтые совиные глаза. А подлесок тянул за полу, словно предупреждал: дальше ходу нет! И как-то вмиг вылетило всё здравомыслие, за которое её уважали преподаватели в педучилище, что приведений и прочей нечисти не существует. И хотелось пуститься со всех ног, но ноша тянула...

... тянула всё сильнее, выкручивала руки из суставов. Давило на грудь так, что становилось больно дышать. Но кричать нечем — рот болотной жижей забит... Да и нет его — рта. Только разверстая трясина. И рук нет — только скрученные гнилые корни. Нет и ее самой...

Лишь грязь, тьма и холод. И все это — в ней... и всё — она...

А потом пришла жажда...

... Её встряхнули за плечи, и голос потребовал:

— Проснись.

Алейна взмахнула руками, словно отбиваясь от опутавшей ее грязи и тины, распахнула глаза. Легкие жгло, потрескавшиеся губы жадно ловили воздух — девушка дышала и не могла надышаться. Но вскоре чернота отступила, развеялась. Успокаивающе потрескивали дрова в печи, пахло травами и молоком. И не грязевой монстр маячил перед ней — тонкая фигура ведьмы.

Нанна протянула деревянную кружку, полную пряно пахнущей жидкости, и велела:

— Пей.

Алейна приняла кружку дрожащими руками и безропотно выпила. Горло обволокло теплом, дышать сразу стало легче.

— Прости, Нанна, разбудила тебя, — виновато произнесла Алейна.

Они почти сразу перешли на "ты". Поначалу Нанна даже обижалась на гостью: "Что ты мне "выкаешь", как старухе. Я немногим старше тебя". Алейна устыдилась и отговорилась природной вежливостью.

Сейчас же девушка места себе не находила, решив, что своим беспокойным сном переполошила хозяйку.

Нанна отставила напиток, ответила спокойно:

— Какой уж тут сон, когда двое больных на руках.

Алейна посерьезнела, нахмурилась. Перед глазами промелькнуло ненавистное лицо насильника.

— Зачем ты выхаживаешь... этого? — едва сдерживая возмущение, спросила она. — Думаешь, добром отплатит? Как бы не так!

— Это уж не тебе судить! — строго осадила ее Нанна. — Его ли, тебя ли. Мне, дорогая моя, без разницы. Каждый имеет право жить.

— Жить? — Алейна даже привстала со скамьи от гнева. — Да после того, что он сделал... ублюдок!

Алейна сжала кулаки, вспомнив, что в течение последних дней наблюдала одну и ту же сцену: как ведьма осторожно ступает по снегу к баньке с какой-нибудь исходящей паром посудиной — то зелье несет, то свежий бульон. Алейна ничего не говорила — до сего момента, только поджимала губы и отворачивалась, оттирая злые слезы. А ведьма молчала и продолжала с одинаковой заботой ухаживать и за девушкой, и за... этим.

Алейна не знала его имени, да и не пыталась узнать. Ничего, кроме омерзения, тот тип не вызывал, и она старалась пересекаться с ним как можно меньше. Помогала ли она носить в дом воду, или ломала хворост, или развешивала белье во дворе — увидев его сгорбленную нескладную фигуру, Алейна тут же бросала свои занятия и опрометью бежала в дом. А сердце колотилось часто-часто, словно не человека видела перед собой — бешеного зверя.

Но Нанна была непреклонна и делала вид, что не замечает возмущений гостьи. Вот и теперь сказала, вздохнув, как показалось девушке, виновато:

— Они не умеют по-другому. Насилие — сущность их мира. Порою, убить для них, означает спасти.

Алейна фыркнула, не веря своим ушам:

— Что же, по-твоему выходит, все можно простить? Даже низость и гнусность?

— Не о прощении речь, — терпеливо ответила Нанна и присела на скамейку. — О понимании. А без этого — не будет надежды.

— Для кого надежды-то? — всплеснула Алейна руками. — Для этих... существ? Да я едва в деревне обосновалась, такого про васпов наслушалась! — она сморщила носик, качнула головой, словно отгоняя воспоминания, а глаза обожгло, и скатились на щеки первые слезы. — Ночами спать не могла! А крестьяне в деревне — запуганные, как суслики! Как осень за половину перевалит — всё на небо косятся. Чуть стрёкот какой заслышат, тут же детей в подпол! — чистый голос Алейны наполнился яростью. — И тогда... Ну... когда они пришли... Деревню сожгли! Людей резали, будто скот... Какой уж там свет! Разве что, зарево пожарищ!..

Она махнула рукой и ладонью вытерла глаза. И не заметила, как Нанна положила на ее плечо теплую ладонь.

— Все так, — согласилась ведьма своим напевным голосом, в котором теперь слышалась грусть. — Сердца их тьмою изъедены, души кровью пропитаны, поступки уродливы. Но отворачиваться — нельзя. В любой тьме, даже в самой непроглядной, свет есть... Вот послушай, что расскажу сейчас.

И заговорила — а Алейна слушала. И чем больше говорила ведьма — тем растеряннее становилась девушка. Но история Нанны запомнилась ей надолго...

... Они с матушкой жили в утлой избе на окраине деревни, у самого леса. Мать поднимала её одна — про отца никогда не говорила. Зато бабы — охотно сплетничали и клеймили мать гулящей. И каждую из сплетниц Нанна была бы рада наказать за материны слёзы. Так и начали сбываться ее слова — то одна женщина заболеет, то ее мужа на охоте волк куснет, то коровы молоко давать перестанут, а куры дохнут, словно мор напал. Теперь уже вслед девочке шипели: "Ведьма!" Но держались, до памятного случая...

Дочь старосты пригласила на свои именины всех девчонок. Позвала и Нанну. Только вот не для веселья — для издевательств: на все лады её мать поносила. И девчонки хохотали и фыркали, словно большие.

И Нанна сорвалась:

— Да чтоб у тебя язык отсох, а саму — перекорёжило!

Ударила проклятьем и выскочила прочь: сколько бежала, столько и плакала...

Вечером дочь старосты слегла. И оголтелая толпа ринулась к их избе. Люди требовали расправы над ведьмой.

Мать кинулась на них, как тигрица. Только староста — здоровый бугай — на вилы её поддел, будто сена стог. Нанна, затыкая себе рот руками, чтобы не проклясть их всех, смотрела на то, как корчиться мама...

— Беги, дочка... — прохрипела та и кровью во рту забулькала...

Староста стряхнул её, как налипшую глину, и обернулся к Нанне:

— А теперь с тобой, ведьмовка, разберёмся...

Нанна бросилась прочь. Бежала быстро, к опушке, сбивая ноги, захлёбываясь слезами. Не чувствуя боли от бьющих в спину камней.

Дороги не разбирала, оттого-то и не заметила обломанную ветку. Споткнулась, полетала кубарем. И тут деревенские и настигли её.

Били долго. Чем попало и куда достанут. Помнила, как мужик занес над ее головой камень. Помнила вспышку — а потом провалилась во тьму.

Навсегда...

Потому что, когда открыла глаза — свет не пришёл. Зато была жизнь. И тот, кто эту жизнь подарил. Она чувствовала руки, заботливо поправляющие повязку на лбу. Ощущала запах — странный, сладковато-подташнивающий, словно сотканный из меда и смерти. Нанна протянула руку, ощупала...

Пальцы, ставшие теперь зрячими, распознали шеврон: насекомое, будто молнией рассеченное буквой "W"...

Васпа.

Страх скрутил внутренности.

Это они убили отца и сожгли деревню. Матери удалось выжить и уйти вместе с нею...

А теперь васпа — спас и выходил.

Убьёт... Обязательно. Позже. Наигравшись.

Не убил — дал любовь: ту, какая была у самого — ломающую, злую, оставляющую следы на теле и душе. И она родилась заново, потому что возрождение — сущность любви. И теперь она могла жизни этой противостоять, словно спаситель — часть своей силы передал...

Он отвёл её к людям, чтобы было кому позаботиться о ней... В той, новой деревне, слепую сироту и впрямь приняли и обогрели. А потом старушка, живущая за околицей и слывшая в здешних местах знахаркой да ведуньей, в ученье взяла...

... С васпой встретились лишь месяц спустя — наставница полуживого в лесу отыскала. Такой уж она была: любое существо — будь то коровушка-кормилица или волк-убийца — полагала достойным жизни. Коль кто нуждается — должна приветить и вылечить. Тому и Нанну учила.

Но тогда, страдальца оприютив, знахарка сказала:

— Он ведь помог тебе?

Нанна смущенно кивнула: ничего от прозорливицы не утаить.

— Так теперь твой черед, — продолжила старушка науку и, за руку схватив, шепнула, что на сердце печать поставила: — Запомни, раз уж взялась: любить ос — больно. И ответа — не жди...

Нанна слёзы сглотнула и пошла готовить отвар.

Но урок запомнила...

А ещё поняла — её спаситель за ее жизнь едва своей не поплатился. Ведь мрачный дарский Устав не подразумевал милосердие. Оно было слабостью, а слабых в Ульях не чествовали. Её васпу тоже наказали по всей строгости — последствия смогла нащупать сама, когда перевязки делала: раны ещё были свежи... А потом, как узнала, не оклемавшегося ещё, на задание отправили. Только посланные с ним — предателями оказались, убежали... А его бросили в лесу. Не найди его старушка-знахарка — сгинул бы...

— Их мир страшен, тёмен, жесток, — так закончила свой рассказ Нанна, уставив незрячий взор в дальний угол избы, будто видела там что-то, недоступное зрячей Алейне — картины своего прошлого, своего странного спасителя. — И каждая частичка света в их душах — чудо. Твой васпа половину своей души на тебя положил, свой шанс отдал. Так о прошлом — забудь. О настоящем думать надо.

* * *

Рассказ Нанны потряс Алейну до глубины души. Острое сострадание мешалось с восхищением перед мужеством и мудростью этой хрупкой женщины, которая вынесла столько, что иному мужику не под силу. Алейна протянула руку, погладила Нанну по плечу. Под ее пальцами скользнул ворот шитой сорочки...

— Ох, — выдохнула девушка, и рука ее задрожала на весу, так и не опустившись: под тканью сорочки на белой коже Нанны росчерками проступали рубцы.

Ведьма отодвинулась, сжала воротник пальцами. Ее губы побелели, будто бы от волнения, и, предугадывая бестактный вопрос, Нанна сказала:

— Это сделал он.

— Твой васпа? — пролепетала Алейна и подняла на женщину испуганные повлажневшие глаза, хоть та и не могла встретить её взгляд.

— Да.

— И ты простила?

Нанна усмехнулась, ответила просто:

— Я приняла его таким, какой он есть. Со всей его тьмой.

Алейна порывисто сжала Наннину ладонь и, сглотнув ком, тихо проговорила:

— Прости.

— За что же? — Нанна повернула в сторону девушки лицо, ставшее снова спокойным.

— Я растеребила воспоминания, — она опустила голову. — Такие грустные...

Нанна улыбнулась.

— Ну что ты, глупая, — сказала с теплом, — какие ни есть — все мои. И такими дороги.

Алейна согласно кивнула:

— Это так, лучше уж с воспоминаниями, чем совсем без них.

Нанна встала, погладила девушку по волосам:

— Не волнуйся, и твои — вон же — возвращаются.

— Мои ли? — с сомнением покачала головой девушка.

— Раз к тебе — стало быть, твои. А теперь ложись, утро вечера мудренее.

И ушла торопливо.

Алейна обругала себя за то, заглянула за ту дверь, куда не следовало, и за то, что даже не пожелала хозяйке спокойной ночи.

* * *

Утро встретило свежевыпавшим снегом, морозцем и птичьим щебетом. Сосны приосанились и завернулись в пушистые снеговые шали, забряцали бриллиантами сосулек. Словно природа принарядилась в ожидании какого-то главного чуда. И, несмотря на грустный разговор накануне, на душе стало радостно и светло. Хотелось веселиться и петь. И Алейна, взявшаяся развесить настиранное ими с Нанной бельё, тихонько запела:

Вот, уснёшь, мой мальчик, сладко,

вскочишь ловко на лошадку.

И лошадка спит.

На лугу цветы, букашки,

тронешь пальчиком ромашку.

И ромашка спит...

Алейна раздвинула простынь и ... напоролась на колкий взгляд. Девушка осеклась, умолкла и испуганно обернулась через плечо, осматривая путь к отступлению.

Васпа стоял по другую сторону верёвки и смотрел недобро, исподлобья.

— Откуда... вы знаете эту песню?

Говорил он глухо, с запинками, будто с трудом вспоминал звучание давно забытых слов.

— В педагогическом разучивали, — растеряно ответила девушка и добавила поспешно: — Преподаватели говорили, у меня неплохой вокал. Давали сольные номера на отчётных концертах...

И наклонилась к корзине, вытаскивая следующую вещь: что угодно — лишь бы его лица не видеть.

— Они ошибались, — отрезал васпа. — Не пойте больше. При мне.

Наволочка выпала из рук. Алейна застыла, словно ее облили водой на морозе. А васпа повернулся и ушел, оставив её глотать слёзы обиды.

Когда Алейну, наконец, отпустило оцепенение, и она разъярённой кошкой ворвалась в горницу, Нанна сидела на скамье, прямая, будто натянутая струна. Голова ее была склонена к плечу, словно бы ведьма прислушивалась к чему-то неведомому. На лице застыло выражение сосредоточенности и строгости.

— Буря грядёт, — наконец, произнесла она.

Алейна остановилась посреди комнаты, с опаской выглянула в окно. Небо было стянуто тонкой пеленой облаков, и сквозь них, как сквозь сито, просачивались золотистые лучи зимнего солнца. Птицы пели. Тянулись к небу пушистые руки сосен.

— Да ну... — с сомнением произнесла девушка. — Сильная?

— Сметёт всё, — ответила Нанна, и от ее слов по спине Алейны рассыпались мурашки. — Белые волки уже рыщут по округе. Прожорливые, неудержимые... Это природа гневается. Должно быть, сильно обидели ее люди, коль взъярилась так. Уходить нужно. И мне, и вам.

— Куда? — только и смогла спросить Алейна.

Утрешний восторг и ожидание чуда канули в небытие. Обиды тоже как не бывало. Вместо них пришел страх.

— Это уж как получится, — сказала ведьма. — Пути-то у нас разные.

— Я могла бы тебе помочь...

Нанна отрицательно качнула головой:

— Не мне. Ему помощь нужнее...

— Ну, нет! — Алейна поджала губы. — С ним я никуда не пойду.

— И со мной не пойдёшь, — жестко сказала Нанна. — Ухожу я в тайгу, в чащобу, в заповедные земли. Ни смертным срединного мира, ни духам нижнего мира туда хода нет. И медлить нельзя. Я тебе кое-какие пожитки собрала, — ведьма указала на небольшой узелок, — уезжайте сегодня, сейчас, вечером может быть поздно. Он согласился тебя взять. Разве ничего не сказал?

Алейна вспомнила колючий взгляд, неподвижное, словно замороженное лицо васпы. Поежилась.

— Нет, ничего не сказал. Только велел не петь. Но как же ты? — Алейна подсела рядом с Нанной, взяла ее холодные руки в свои, заглянула в строгое лицо.

— За меня не бойся, — усмехнулась ведьма. — Уж я с природой переговорю. Шаманить буду. Звать вещую птицу, Птицу-бурю. Коль в пути вашем в спину повеет теплым ветром, а лицо солнцем осветит — знайте, дозвалась.

Девушка поняла — то было прощание. Встала, поклонилась в пояс и, подхватив узелок, пошла к выходу. Для себя решила: непременно вернётся и найдёт, как отплатить лесной колдунье за то, что жизнь спасала.

* * *

Васпа посторонился, пропуская девушку в кабину. Подождал, пока она сядет — не подал руки, не помог взобраться по оледенелым порожкам, — только захлопнул дверь. И Алейна вздрогнула.

В машине было тепло — работала печка. Девушка поставила узелок в ноги и откинулась на спинку сиденья, стараясь выглядеть непринужденно, хотя сердце так и заходилось от волнения.

Васпа уселся за руль, посмотрел на датчики, проговорил глухо:

— Скоро придётся заправляться. Так — расход увеличивается.

Алейна смутилась, почему-то почувствовав себя виноватой.

Машина двинулась. Работал вентилятор. Васпа молчал. Пауза давила. Девушка не выдержала первой.

— Раз уж дальше нам путешествовать вместе, — начала она, — давайте знакомиться. Я — Алейна.

Она остановилась, ожидая ответа, но его не было. Тогда она попробовала ещё раз:

— Хм ... а... у вас же есть имя, да?

— Да, — ответил васпа и, усмехнувшись недобро, добавил: — Похвально, что удосужились спросить. За все дни, что прожили рядом.

Девушка прикусила губу. Ей стало неприятно, но и васпа был по-своему прав. Поэтому она проглотила обиду и спросила снова, поощряя его к разговору:

— Так какое?

— Иржи.

— Красиво, — заметила она.

— Неблагозвучно, — бросил он и покосился на нее.

Взгляд ожег. Показалось, будто холодные руки под одежду забрались, провели по плечам, груди. Девушка вздрогнула. Иржи ухмыльнулся снова, и это разозлило ее. Стряхнув подступивший страх, Алейна вздернула нос и сказала с вызовом:

— Что вы на меня уставились?

Иржи отвернулся и теперь равнодушно глядел на дорогу, где змеилась поземка и под колеса время от времени летели хрусткие сучья.

— Думаю, какую с вас взять плату за проезд, — отозвался он. — Не задарма же вас катать.

Алейна судорожно сглотнула и, на всякий случай, плотнее запахнула меховой воротник, отодвинулась на самый край сидения, словно боялась испачкаться об его грязные мысли. Иржи самодовольно осклабился, отчего некрасивое лицо сделалось по-настоящему мерзким.

— Хотя, — цинично продолжил васпа и пожал плечами: — Что нового вы можете мне предложить?

— Да вы... вы... — Алейна задохнулась от возмущения.

— Чудовище, — подсказал он и начал загибать пальцы: — А еще: палач, мерзкое насекомое, паразит ...

Она надула губы.

За окнами проносился лес, стекло слегка заиндевело по краям, и мир расплывался. Или, может, это глаза заволокло слезами?

— Вы же хотели поговорить, — донесся до нее голос васпы. — Перехотелось?

Алейна уловила в его тоне вызов.

"Только не показывать слабость, — подумала она. — Васпы — хищники. А хищники всегда чувствуют слабого. Дай волю — набросятся".

Она вытерла ладонью лицо и, натянув улыбку, повернулась к своему попутчику.

— Отчего же, — пытаясь казаться спокойной, но, все же выдавая волнение запинками, проговорила она. — Почту за честь. Я, знаете ли, учительница... Много знаю... если вас интересует что-то... могла бы рассказать.

— Интересна музыка. Рассказывайте.

Алейна вздохнула, собралась с мыслями.

— Помню, когда я приехала в тот посёлок, — начала она. — Не помню названия... Но вы простите меня за это. Нанна сказала, воспоминания будут возвращаться — но не сразу... Так вот, мне поручили готовить с ребятами рождественский вечер. Нарисовать плакаты, разучить гимны... Ой! — Алейна замолчала, пронзённая внезапным осознанием. — Я совсем забыла, какой сегодня день! И Нанну не поздравила! — пробормотала с досадой. — Так хоть вас. Счастливого Рождества, Иржи...

Заскрежетали тормоза. Алейну бросило вперед, и она инстинктивно вытянула руки, чтоб не удариться о приборную панель. Иржи выкрутил баранку, и вездеход занесло. Он вспахал носом наметенный на обочине сугроб, дернулся и заглох.

Алейна откинулась на сиденье, смахнула со лба прилипшие пряди и уже открыла рот, чтобы обругать нерасторопного водителя, но промолчала.

Иржи сидел прямой и бледный, обеими руками вцепившись в руль, как в спасательный круг. Его лицо, до этого казавшееся девушке уродливым и грубым, исказило страдание. И девушка поняла, что, должно быть, ляпнула что-то не то. Но не знала, что сказать, поэтому нахохлилась и отвернулась к окну.

Там природа убиралась к великому торжеству — повязывала шарфы деревьям, проверяла, достаточно ли серебряно звенят льдинки. Растирала белоснежные, усыпанные блёстками, ковры по земле, словно говоря: у меня сегодня праздник, а остальное — не важно.

В Рождество случаются чудеса. У неё, Алейны, случилось — снова жива. Такая возможность редко кому выпадает. Теперь всё будет по-другому.

И, несмотря на мрачный вид спутника, девушка радостно улыбнулась, вторя ликованию мира, встречавшего Рождество...

— 8 —

Какое-то время он молчал и не шевелился. Потом, по-прежнему не проронив ни слова, завёл машину и принялся аккуратно выруливать из сугроба. Алейна отвернулась и прикрыла глаза: продолжать разговор не хотелось. Мерное покачивание баюкало, теплый воздух из печки нежно, будто мамина ладонь, поглаживал щеку...

...совсем как в детстве, когда мама пошила сарафан — зелёный с ромашками, будто цветущий луг.

— Какая ты в нем красавица! — приговаривала женщина и оправляла оборочки. — А ну-ка, повернись!

И девочка кружилась легко, на носочках. Юбочка — солнцем да волнами, рыжие косички плещут. И даже небо — в пляс, на девочку глядя, облаками-платочками помахивало. Девочка смеялась, и лето приносило ей клятвы верности...

... движение оборвалось внезапно. Снова. Алейна вздрогнула и приподняла ресницы.

Вместо цветущего луга — салон вездехода. За окном — зима. Машет песцовым хвостом поземка. Клятвы лета оказались обманом. А ромашковый луг — ловушкой: слишком привлекательны белые соцветия для тех, кто жужжит и летает. Один из таких притаился рядом, буравил взглядом исподлобья: но не прежним, колючим, скорее — сосредоточенным. Подвинься неосторожно — ужалит. Да еще, как назло, рука затекла...

Алейна незаметно повела плечом, но васпа уловил ее движение и сказал сухо:

— Приехали.

Девушка мельком глянула в окно: вперед все также уходила просека, по сторонам высился частокол сосен. И не было видно ни домов, ни крыш, ни даже дымного колечка — только белая пустота да безмолвие.

— А где же деревня?

Спросила и сама испугалась вопроса. Холодный взгляд полоснул лезвием. Девушка сжалась, ладонью зашарила по обшивке, чтобы в любой момент дернуть ручку и выпрыгнуть из кабины на снег.

— До деревни — миль десять, — отчеканил васпа. — Топливо кончилось.

Ручка на двери поддалась, щелкнула, и в щель скользнула зима — оставшееся от сна лето выстудила, морозом по коже прошлась. Алейна поежилась и спросила растеряно:

— И что же теперь?

— Искать горючее, — отозвался васпа и вытащил из бардачка коробку с патронами. Алейна испуганно отшатнулась, ударилась плечом в тяжелую дверь. Васпа глянул на нее насмешливо.

— Спокойно, — сказал он с явным превосходством в голосе. — Я не собираюсь убивать тебя.

На последнем слове он сделал акцент, и у девушки защемило в груди от нехорошего предчувствия.

— А... кого? — шепотом спросила она.

— Кто знает, — хмыкнул васпа и демонстративно перезарядил пистолет. — Нужно топливо. И припасы. Я схожу. Ты жди тут.

Он сунул пистолет в кобуру и спрыгнул из кабины в сугроб. Зимний ветер, ворвавшись в кабину, взъерошил Алейне волосы, забрался под воротник, куснул осыпавшейся изморозью в шею. А следом за холодом пришел страх — но на этот раз не за себя. Вспомнились сполохи пожара, крики, плач перепуганных детей...

Девушка подскочила с места так, что едва не ударилась о потолок затылком, толкнула дверь и спрыгнула вслед за васпой.

— Не смейте, слышите? — прокричала она. — Не смейте стрелять в людей!

Она захлебнулась морозным воздухом, замолкла. На глазах выступили слезы. Но васпа не обернулся. Его спина — сутулая, с острыми, выпирающими через грубую куртку лопатками — являла собой воплощение решимости и бесстрастности. И это бесило.

— Слышите? — повторила она и сжала кулачки. — Я вам запрещаю!

Васпа остановился. Он начал оборачиваться медленно, словно пытаясь понять — а не ослышался ли? Привычным холодом кольнул серый взгляд. А потом Алейна не успела понять, как что-то темное, пахнущее смертельной сладостью и гарью, навалилось на нее, вдавило в обледенелую обшивку БТРа. Плечи обхватили не пальцы — железные тиски. И полный яда голос змеёй вполз в уши:

— Запомните на будущее... здесь машиной и ситуацией управляю я. И я буду делать то, что посчитаю нужным... — пальцы сомкнулись еще сильнее, так что Алейне показалось, ее кости хрустнут, как вафельные трубочки, — ...когда и как посчитаю нужным... И если я захочу... возьму вас... как тогда, — горячее дыханье скользнуло по скуле, пощекотало шею и оборвалось резким выходом: — но я не хочу... пока...

Хватка ослабла, колени сразу же дрогнули, подогнулись, и Алейна осела в сугроб. Васпа повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь, чеканя шаг. Под его сапогами снег хрустел, подрагивал и проминался. Алейна почувствовала, что переполняющая ее горячая волна подступила к горлу, щипала глаза, но выхода не находила. В бессилии она сгребла горячими пальцами пригоршню снега и швырнула вдогонку, а затем — следом полетели слова, острые, как ножи:

— Зверь! Чудовище! Ненавижу!

Цели достигли: васпа ссутулился сильнее и зашагал быстрее.

Алейна зло, на его манер, усмехнулась. И порадовалась, что не разревелась. Так с детства повелось — никогда в самые отчаянные моменты не плакала. Лишь губы кусала и, сжав кулаки, ладонь царапала. Вот и сейчас, стряхнув остатки снега, Алейна заметила вмятинки от ногтей, и дважды вытерла ладонь о подол. После пережитого потрясения мозг заработал лихорадочно: сначала надо узнать, где они находятся, а для этого нужна карта. Помнится, он по ней дорогу сверял.

Вернувшись в кабину, девушка открыла бардачок, выудила оттуда атлас дорог. Просека прострачивала изображение тонким пунктиром и заканчивалась черной точкой — стало быть, вот и деревня, куда направился васпа. Но была и другая дорога — она вилась чуть в сторону, зато была обозначена сплошной чертой. Алейна смутно представляла, как нужно ориентироваться в лесу. Помнила только про мох, растущий с северной стороны, и про компас. Но мха зимой не сыскать, да и компаса в наличии не оказалось. Поэтому, засунув карту за ворот кухлянки, девушка выбралась из боевой машины. Огляделась — теперь дорога пустовала и чудовище, с которым ей приходится путешествовать, успело скрыться за деревьями. Значит, смело можно идти вперёд. Через несколько шагов с просеки, действительно, сворачивала колея — было заметно, что по ней недавно кто-то проезжал, и снег еще не успел замести рисунок протектора. Это обрадовало Алейну и придало ей сил. Даст бог, она успеет раньше и предупредит людей о надвигающейся беде...

* * *

Люди глупы и иррациональны, и эта девчонка — не исключение, думал Иржи. Он всё щё чувствовал головокружение и слабость — последствия недавнего происшествия на болотах — ему нужно было подкрепиться и отдохнуть, и ссора вовсе не ходила в ближайшие планы. Но девчонка напрашивалась. Провоцировала, как в тот раз, в школе, когда отвесила ему пощечину. Когда она еще была... жива?

Иржи неосознанно поежился. Пока она спала, клубочком свернувшись на жестком кресле, он украдкой рассматривал ее. Девушка улыбалась во сне, смешно причмокивая губами, по щекам разливался здоровый румянец, грудь вздымалась беспечно и ровно, и от всей фигуры веяло теплом и нежностью. Но именно это и беспокоило. Ангельское личико казалось Иржи фарфоровой маской. И чудилось — сорви ее, а под ней окажутся лунные глаза-плошки и частокол зубов...

Дворы тоже встретили его недобро — ощерившись изгородью из грубо отесанных и заострённых бревен.

Дома — новые, добротные. Видно, что хозяева здесь крепкие. И, наверняка, прижимистые. Как с ними разговаривать? Иржи никогда этого не делал. Переговоры всегда вели офицеры. А если люди были несговорчивы — васпы приходили и брали, что нужно, оставляя за собой трупы и пепелища. Но не было рядом офицера. И не было других васпов, прикрывающих с тыла. С Иржи такое происходило в первый раз: одинокий васпа — против всей деревни.

По спине пробежал предательский холодок.

Почуяв недруга, некстати поднялись собаки. Иржи инстинктивно подобрался и сбавил шаг. Дверь крайней избы распахнулась, и в проёме показался дородный бородатый мужик.

— Кого-то там чёрт принёс... Белыш ажно спятил, — гаркнул бородач и, сощурившись, глянул во двор. Его пёс, белёсый с серым боком, душился ошейником и, хрипя и брызжа пеной, кидался на забор.

Иржи успел скользнуть за лобаз и рухнуть в сугроб.

Двор просматривался, как на ладони.

И васпа видел, как мужик, не заподозрив угрозы, махнул рукой и побрёл в дом. А собака, всё ещё ворча и время от времени тявкая, вернулась в будку, но оставалась настороже.

Иржи приглушённо чертыхнулся. Ещё людей нерациональными назвал! А сам-то хорош! И на что надеялся, спрашивается?

Васпы налетали, как саранча, удовлетворяли свои инстинкты, и возвращались назад победителями, с трофеями. Налёты редко бывали провальными: разведка работала хорошо. И десантные группы, как правило, не встречали сопротивления. Но с безоруженными испуганными селянами, измождёнными тяжёлым трудом, которым в этом суровом краю достаётся кусок, воевать легко. Совсем другое дело, когда противник силён и готов к встрече. И своё просто так не отдаст.

Значит, снова придётся брать самому. Кажется, в той далёкой и почти забытой жизни, где стеклянно звенели белые лилии и улыбалась сероглазая женщина, это называлось воровством и считалось очень плохим поступком... И вот уже замаячили на горизонте сознания строгий мужчина в белом костюме, и плачущий малыш среди черепоков свинки-копилки. Но Иржи отогнал эти образы — не время и не место, и не за тем он здесь.

Теперь Иржи старался держаться от жилых домов на расстоянии, чтобы не потревожить собак и не всполошить их хозяев. Свернул на окраинную улицу, оказавшуюся довольно пустынной. Присмотрел подворье. Оно вовсе не было заброшенным. Напротив — ухоженное и обжитое. Просто хозяева, должно быть, куда-то отлучились.

Воровато оглянувшись, он подошёл к калитке и толкнул: заперто!

Из-за забора донеслось глухое утробное ворчание.

Значит, и здесь был сторож, притом, куда более надёжный, ибо в отличие от других своих сородичей, не тратил силы на бесцельный лай, а ждал наизготове.

Иржи попробовал расшатать несколько досок в калитке — рык стал злее.

Наконец одна штакетина поддалась, и васпе удалось сдвинуть щеколду и тенью проскользнуть во двор. И только теперь он увидел своего противника воочию, и то был достойный соперник: огромный, лохматый, с массивными лапами, холёный. В глазах светились ум и злость.

Два зверя смотрели друг на друга с вызовом, и ни один не собирался уступать.

Васпы ненавидели собак. Видимо потому, что эти животные напоминали их самих. И не только тем, что при хорошей выучке, становились верными слугами, но ещё и тем, что собаки отлично чуя настроение и состояние жертвы, наличие адреналина в её крови. И, более того, могли безошибочно различить — был ли то адреналин страха или адреналин победы. И выстроить тактику боя.

Пёс, безусловно, распознал хищника более могучего, но уступить не мог. И, собрав все силы, бросился на чужака, что проник на его территорию. Но цепь натянулась и рванула назад, собака, сделав сальто в воздухе, рухнула наземь. Пёс захрипел, а Иржи успел отскочить на безопасное расстояние.

Но собака тут же вскочила и повторила рывок, на этот раз — куда яростнее. Колышек, на котором держалась цепь, ходил ходуном и, казалось, вот-вот выскочет.

Пёс злобно рычал, и глаза его налились кровью.

Иржи даже почувствовал невольно уважение к этому честному вояке, готовому биться до конца, имеющему цель и мотив. Впрочем, у него, Иржи, тоже есть — выжить любой ценой. И добраться на хутор Затёмники, где засели васпы.

Он снял куртку — к холодам не привыкать — и швырнул её псу. Отвлекающий манёвр удался: собака с остервенением принялась рвать в клочья предмет одежды. Это дало васпе немного времени. И он шмыгнул к избе.

Брал торопливо, что попадалось по руку. Канистра с горючим нашлась у крыльца, а в сенях — недоеденный пирог, термос с налитым в него супом (наверное, приготовленным в дорогу и забытым) мешки с крупой и картошкой, домашнее сало...

Правда, дальше сеней васпа не продвинулся. Почему-то от собственных действий сейчас становилось неловко, и жгло огнём, имя которому, — стыд.

"Воровать нехорошо", — говорил в его голове человек в белом костюме, Иржи хотелось провалиться сквозь землю.

Он поспешно сгрузил всё раздобытое на сани, что нашлись под навесом, вышел через задний двор (встречаться с зубастым охранником ещё раз он не собирался) и поспешил прочь от деревни.

Пошёл снег, заговорщически заметая отпечатки ног и полозьев...

Чтобы как-то отвлечься, Иржи вёл мысленный спор с Алейной. И это слегка веселило его. Однако, радость мгновенно улетучились, едва только он прибыл на место.

Дверь в кабину — настежь, а девчонки и след простыл. Но разозлиться как следует Иржи не успел — зимнюю тишину разорвал вопль:

— По-мо-ги-те!

Голос он узнал сразу. И, ругнувшись, рванул на зов...

* * *

Если бы не идеальный слух, Иржи было бы не просто отыскать беглянку: в зимнем лесу легко потерять ориентир. Судя по оставленным следам, которые к тому же, успело припорошить снегом, девушка проваливалась в сугробы, кружила на одном месте, пока не заблудилась окончательно. И какие черти, спрашивается, понесли? Впрочем, где её понять? Не человек же...

Крик повторился, теперь громче и отчаяннее. К нему примешивался еще один звук: раскатистый и глухой, так может тарахтеть неисправный мотор.

"...или зверь, неосторожно потревоженный в своей берлоге", — подумал Иржи и рванулся, одним махом преодолев пригорок.

Девушка сидела в снегу. Рыжая грива волос спуталась, и отдельные пряди прилипли к мокрому лицу, искаженному гримасой ужаса. Беспомощно скуля и подвывая, Алейна отползала назад, не сводя обезумевшего взгляда с черной туши, поднявшейся над ней едва ли не на сажень. Ветер донес запах мокрой шерсти и гнили.

Сначала Иржи замер. Ему хватило пары секунд, чтоб оценить ситуацию. Рука привычно выхватила пистолет, и Иржи сощурился, выбирая, куда точнее всадить пулю. Крупную медвежью голову она не пробьет. У него не было ни винтовки с хорошей оптикой, ни крупнокалиберного дробовика. Стрелять в спину — только разозлить. Значит, надо отвлечь ещё одного за сегодня зверя на себя. Встретиться с ним лицом к лицу, и тогда стрелять в глаза или морду. Причинить боль. Дезориентировать. А потом...

Иржи не успел додумать, что будет потом. Медведь распахнул пасть и издал рев, полный звериной злобы. Васпа заметил, как с желтых клыков сорвались тонкие нити слюны. Как в воздухе мелькнули черные когти — каждый почти с ладонь. Черная туша подмяла под себя девушку, и до Иржи долетел не крик даже — приглушенный вздох. А потом что-то лопнуло, словно разорвался большой мыльный пузырь.

"Все", — промелькнуло в голове у Иржи, и он все-таки выстрелил. Запоздало, не рассчитывая ни на что. Пуля сорвала клочок меха и вошла в шкуру где-то в районе шеи. Медведь дернулся и заревел от боли, но почему-то не обернулся. Его туша мелко затряслась. Завибрировала, словно внутри него был встроен моторчик. По шкуре волнами пошла дрожь.

Будто в бреду, Иржи видел, как из-под живота зверя начали прорастать и удлиняться черные щупальца. Они были жидкими, как торфяная грязь, и узловатыми, как корни деревьев. Из одного отростка тут же отделялся другой, а из того — вырастал новый. И все они оплетали медведя, подобно паутине, которой паук оплетает свою незадачливую жертву.

Зверь заревел снова. На этот раз отчаянно и страшно. Едва подавляя дурноту, Иржи видел, как оплетавшие тушу тенета прорвали толстую шкуру и принялись прорастать внутрь: под шерстью вздувались тугие жилы, из многочисленных ран полилась кровь. Медведь теперь ревел не переставая. Этот звук болезненным эхом отдавался у васпы в ушах, и Иржи выстрелил снова. И еще раз. Не зная, целится ли он в медведя или в нечто, пожирающего зверя прямо на его глазах.

Тем временем щупальца стали расходится в стороны, как расходятся пригнутые к земле молодые деревца. Разрывы на шкуре животного стали шире, обильнее полилась кровь. Рывок — и стороны полетели ошмётья. Горячая кровь, шкварча, оплавила снег.

Иржи успел рухнуть в сугроб и инстинктивно прикрыться руками прежде, чем рядом с ним упали куски еще дымящейся плоти. В ноздри ударил сладковатый запах развороченных внутренностей. Приоткрыв глаза, васпа увидел рядом с собой перекрученную сизоватую ленту кишечника. У искореженной ели, среди клочьев шерсти и ошмётков плоти, пульсировала бесформенная груда. К ней, будто ужи, ползли грязевые ручьи. Они истончались, втягивались в пульсирующий сгусток, светлели и наливались медью. Уже не черные щупальца горгоны — а рыжая копна волос. И не узловатые корни — а тонкие девичьи руки.

Алейна застонала, вздохнула всей грудью, словно вынырнула из-под толщи воды. Потом тряпичной куклой осела в снег. Ее лицо залила нездоровая бледность, глаза закатились. Но Иржи не спешил к ней на помощь. Он лежал на снегу, и его потряхивало от омерзения.

Кто бы мог подумать, что еще утром это... существо... вызывало в нем желание? Но прелестная внешность скрывала в себе жуткого монстра, и васпу передергивало от одной мысли о том, что он касался чудовища.

Иржи поднялся на ватных ногах. Он все еще сжимал в руках пистолет, и первым желанием было пристрелить эту тварь. Или оставить здесь, в лесу. И бежать к оставленному транспорту. Уехать, пока она не очнулась. Пока узы, навязанные ведьмой, не натянутся и не начнут рваться, подобно жилам. Насколько хватит ведьмовских чар?

Иржи провел ладонью по лицу, стряхивая кровь и пот. Сглотнул.

Лучше не сейчас. Глупо завладеть такой силой, и отказываться от нее. Глупо бояться женщины.

Он подошел к девушке и пихнул ее носком ботинка. Она вздрогнула и приоткрыла глаза. Остекленевший взгляд скользнул мимо Иржи, по изуродованной туше зверя. На лице отразился испуг, и Алейна приподнялась на локтях и захныкала.

— Что вы сделали? — плаксиво пролепетала она. — Чудовище!

— Это я-то? — разозлился Иржи. Страх разом оставил его, и васпа нервно расхохотался: — Да нет, моя милочка. Это вы натворили. И вы куда худший монстр. Я, по крайней мере, не притворяюсь красоткой!

И в этот раз "вы" в его устах звучало особенно издевательски.

— Хватит! — резко оборвала она и ее губы задрожали от обиды: — Хватит меня оскорблять!

Иржи ехидно ухмыльнулся:

— Не оскорбление. Констатация факта.

Алейна отвернулась и принялась подниматься из сугроба. Но, видимо, схватка со зверем лишила ее сил, и она беспомощно барахталась, сопя и кусая губы. Иржи завел глаза и подхватил под локоть, чтобы помочь подняться.

Но девушка извернулась ужом и изо всех сил впилась зубами в его ладонь.

— Вот тварь! — Иржи отдернул руку. Первым делом он хотел отвесить девушке пощечину, но подумал, что трогать болотницу выше его сил. Поэтому просто слизнул языком выступившую кровь и презрительно скривился, наткнувшись на перепуганный взгляд Алейны.

— Крови не видели? — ехидно поинтересовался он. — Удивлены, что она красная? Может, ожидали слизь? Простите, что разочаровал.

Повернулся и медленно пошел к оставленному бэтээру.

Алейна нагнала васпу не скоро. Плелась позади в гробовом молчании.

"И сопении", — с привычной ехидцей отметил про себя Иржи, хотя смеяться ему не хотелось. Он все еще был напряжен и небрежно касался пальцами кобуры, готовый в любой момент выхватить пистолет и дать отпор... кому? Косясь на спутницу, Иржи видел только сгорбленные узкие плечи и рыжую гриву, полностью завесившую лицо. Иржи боялся, что если Алейна поднимет голову, сквозь мокрые пряди волос сверкнут тусклые болотные огни. Но до машины они добрались без приключений.

— Там припасы, — Иржи кивнул на санки. — Крупы в багаж. Хлеб порежь. Суп разогрей. Я пока разведу костёр.

Алейна недовольно фыркнула и вскинула голову. Лицо у нее оказалось обычным, человеческим. Иржи расслабленно вздохнул и убрал пальцы от кобуры.

— Вы хотите сказать, что я должна позаботиться о вашем ужине?

— О нашем, — поправил Иржи, и, повернувшись к Алейне спиной, принялся обламывать сухие еловые ветки. — Я добыл. Готовить — женская обязанность, — подумал и добавил: — Если вы, конечно, женщина.

Обернувшись через плечо, он убедился, что его шпилька достигла цели. В гневе Алейна становилась ещё более пленительной. И будоражащей. Но в памяти всплыли узловатые корни, оплетающие тушу медведя. Тяжелый запах болота. Масляно поблескивающие кровавые ошметки...

Иржи замутило. Он отвернулся и буркнул под нос:

— Постарайтесь не касаться пищи... слишком часто. Я очень голоден и хотел бы поесть. А если тронете — не смогу...

* * *

Алейна сглотнула колючий комок. Молча взяла крупы и потащила к машине. В боковом зеркале мелькнуло ее отражение — спутанные волосы, зареванное лицо.

"Чучело!" — обругала себя Алейна. Шмыгнула носом и откинула со лба медную прядь. В отражении ее лицо треснуло и разломилось надвое, из раны хлынула черная жижа.

Алейна отшатнулась, ударилась затылком о дверь и зашипела, как кошка. Упаковка крупы провалилась между сиденьями. Алейна не стала ее доставать. Захлопнув дверь, она привалилась к ней спиной, страшась посмотреть на себя снова. Сердце выбивало сумасшедшие ритмы. Щипало глаза и не хватало воздуха.

Девушка подумала, что решение Нанны вернуть её из мира мертвых, было слишком жестоким: ведь теперь она даже васпе отвратительна.

Немного успокоившись, Алейна решила как можно скорее добраться до ближайшей железнодорожной станции. Пусть она уедет, куда глаза глядят. В Преславу или Кобжен. И может там, среди незнакомых людей, ей удастся затеряться? Удастся снова стать человеком?

Вернувшись к костру, она перелила суп из термоса в походный котелок, помешала длинной деревянной ложкой. От супа шел просто чарующий аромат, и внутренности сразу отозвались голодным ворчанием.

"Лягушки заквакали", — в таких случаях всегда смеялась мама.

Алейна испуганно приложила к животу ладонь. Вдруг, там и впрямь завелись лягушки?

Кто знает, что внутри у этих болотниц...

"Перестань! — строго сказала себе девушка. — Что за глупые фантазии? Ты — обычный человек!"

Она тряхнула волосами, словно подтверждая эту мысль, и принялась сосредоточенно резать хлеб, подстелив прямо на снег старую мешковину. О том, что рядом стоит васпа, она поняла только по запаху — тошнотворному и сладковатому. Показалось, что все это время васпа таращился на нее, но стоило Алейне повернуться, как он отвел глаза, а его лицо приняло привычное сардоническое выражение.

Она все же сумела взять себя в руки и сказала:

— Обед готов.

Васпа опустился на корточки и принялся хлебать прямо из котелка. Приглашать ее к столу никто не стал, и Алейна притулилась сбоку, положила в рот кусочек хлеба, прожевала, но не почувствовала вкуса.

— Где вы взяли еду? — наконец, решилась спросить она. — Люди вам ее добровольно отдали?

Иржи хмыкнул и принялся густо посыпать сахаром хлеб.

— Нет, конечно, — ответил он. — Пришлось парочку пристрелить. Ещё троим — проломить череп. А особо несговорчивым — прищепить калиткой пальцы.

Алейна метнула на него быстрый взгляд и спросила взволнованно:

— Вы шутите?

— Я похож на шутника?

Она промолчала и снова опустила голову. Он не стал продолжать разговор. Доел в молчании. Протер снегом котелок. Затушил костер. И только потом произнес спокойно:

— Убивать было нелогично.

И Алейна не сдержала вздох облегчения, поняв, что ничего страшного не случилось. Она послушно собрала мешковину и отнесла остатки пищи в салон, затем сама забралась на сиденье — нахохлившаяся, как снегирь. На васпу она не смотрела, но слышала, как хлопнула со стороны водителя дверь, и ее обдало запахом сладости и гари.

— Раз уж мы снова продолжили совместный путь, — донесся до девушки скрипучий голос, — вам нужно усвоить одно простое правило.

Алейна подобралась, искоса глянула на васпу. Его лицо не разрумянилось от сытости, взгляд не потеплел.

"Мертвяк, — подумала Алейна, и следом за этой мыслью пришла вторая, горькая: — А я?.."

— Кто, куда и зачем идёт — решаю я, — продолжил васпа. — Уясните это.

Она послушно кивнула, но и теперь на лице васпы не отразилось ни одной человеческой эмоции.

— Похвальная сообразительность, — бесцветно сказал он. — Но если вы всё-таки решитесь нарушить наш договор. Если убежите вновь без предупреждения. Я верну вас, — он, наконец, улыбнулся, но лучше бы этого не делал. Улыбка оказалась похожей на оскал, и от нее веяло мертвенным холодом, а васпа закончил: — И буду убивать на ваших глазах каждого, кто встретится на пути.

На этот раз она не отвела взгляда, только тихо и грустно заметила:

— И всё-таки вы чудовище.

— Придумайте уже что-нибудь посвежее, — сухо и скучающе заметил он и завел мотор.

* * *

... Её укачало почти сразу. Сон был глубок и вязок. Она тонула в нем, как в трясине. Корни оплетали, заворачивали в кокон. Ни звука не пробивалось из внешнего мира, не было ни образов, ни запахов. Ее плоть становилась мягче, податливее, разлагалась и текла грязью, и гнить было тепло и сладко, а умирать — не страшно.

Потом она ощутила удар.

Затылок сразу заныл, и вместе с болью вернулись холод и страх. Алейна распахнула глаза и увидела, как по бокам дороги скачкообразно проносятся ели. Резко мотнуло из стороны в сторону, и девушка вцепилась в сиденье, пытаясь удержать равновесие, но снова стукнулась затылком о подголовник и зашипела. Метнула на васпу разгневанный взгляд, и уже было открыла рот, чтобы высказать свое возмущение. Но высказывать было некому.

Тело васпы несколько раз выгнуло в судороге. Глаза закатились, и с бескровных губ камнем упало:

— Опо...здал...

Затем его пальцы разжались. Из правой ноздри потекла кровь. Дернувшись еще раз, васпа рухнул лицом вперед.

Машину занесло.

По окнам захлестали еловые ветки.

Алейна тонко завизжала и попыталась вывернуть руль. Тщетно. Ее настиг последний, и самый сильный удар. Всё, что она запомнила — это дергающееся тело васпы и кровь на приборной панели.

Пришло небытие вернуло себе то, что всегда принадлежало ему.

А на землю бичом божьим обрушился ураган...

КИР

— 5 —

День близился к середине, и небесная серость густела. Облака отяжелели и уныло тащили свою животы, но просыпали на землю не снег, а сажу ...

... Киру чудилось, что половицы вот-вот проломятся под тяжестью шагов. Чужак прошёл в комнату и остановился. В сгустившихся сумерках, подсвеченных сполохами пожара, его сапоги казались белыми из-за налипшего на них пепла...

Незнакомец молчал, должно быть, осматривался. Потом — уверено двинулся к столу, словно кто-то шепнул ему заранее про Киров схорон.

Но матушка опрометью, как давеча Мурыся, бросилась наперерез. Забежала вперед, закудахтала:

— Пан, пан! Голубчик! Ой, не надо!.. — и завыла вовсе неразборчиво.

Кир видел, как мать отшвырнули, словно тряпичную куклу. Она со стоном осела на пол — как раз там, где, вертикально застряв между досками пола, опасно поблёскивал осколок зеркала. Острие вошло в ее висок, как нож в раскатанное тесто. Мать приоткрыла рот, словно последний раз хотела назвать по имени своего любимого сына, но вместо звуков с губ сорвались маслянистые капли, потом тело ее несколько раз свело судорогой, и взгляд остановился, остекленел.

И тут с рёвом вылетела Весняна.

Плюхнулась на колени, закричала страшно:

— Мама, маменька!.. — и подняла побелевшее, искаженное ненавистью лицо. — Ирод! Ты что же это натворил!

Она кошкой бросилась на чужака. Испачканные пеплом сапоги отступили, затем до Кира донесся звук оплеухи. Весняна покачнулась, упала на стол, и тот пошатнулся. Кир отполз назад, глядя во все глаза, как край скатерти съехал вниз, и остались видны только белые ноги сестры. Они дернулись, разъехались в стороны, и Кир услышал пронзительный бабий визг. Весняна забилась, продолжая голосить. Стол затрясся, и бахрома скатерти заколыхалась вверх-вниз.

Еще не понимая, что происходит (но наверняка что-то очень страшное), Кир зажмурился, заткнул уши, тихонько молясь про себя, чтобы это поскорее закончилось. И поэтому, ничего не слыша и не видя, не сразу понял, когда именно затихла его сестра. А лишь ощутил, как об пол стукнулось что-то тяжелое и живое. Немного высунувшись, он увидел прямо перед собой зареванное лицо сестры. Ее глаза были широко распахнуты и пусты. Груди белели в разорванном вырезе сорочки, а на неприлично задранном подоле застыли капли крови.

Накатила тошнота, Кир закусил губу и отвел глаза. Но тут скатерть откинулась, и к нему склонилось другое лицо — бледное, неживое. Пожаром вспыхнули рыжие всклокоченные вихры. Голубые глаза обдали Кира водянистой мутью.

— Нашёл, — почти обрадовано проговорил чужак и осклабился так, что Киру захотелось слиться со стеной. Потом пальцы (как показалось мальчику — когтистые, будто у чёрта, что был изображён на церковной фреске) ухватили его за шиворот.

— Слава Королеве! — утробно проговорил поймавший. — У нас — неофит.

И потащил Кира наружу. Мальчик завопил, попытался уцепиться руками за ножки стола, но слабые пальцы соскользнули с дерева, и в ладонь вонзились обломанные щепы.

Снаружи было светло от пожарища. У ворот — корчился, отхаркиваясь кровью, отец. Воздух полнился воплями и вонью горящей плоти, и Киру снова захотелось зажмуриться крепко-накрепко, но он — смотрел.

От плетня отделилось трое. Впереди — коренастый, седой. Всё лицо его — изувечено шрамами, а от этого перекошено, будто в кривом зеркале. Поравнявшись с рыжим, которому едва доставал до подбородка, он сказал:

— Горжусь тобой, Отто. Иди. Дальше — я сам, — и тяжело зашагал к дому. Двое других потянулись за ним.

Кир запоздало подумал про младшеньких, что спали в своей колыбельке...

Рыжий подобострастно глянул вслед седовласому и выдохнул:

— Слушаюсь, отец.

И прежде, чем он успел опять обернуться, Кир сорвал с шеи и проглотил нательный крестик. И тот, благословленный материнской молитвой, стал наперекор всем проискам тьмы...

Машина подпрыгнула на ухабе, и Кира вытряхнуло из сна.

Надо же было так не вовремя отключиться!

Он приоткрыл глаза. Вокруг, опираясь на ружья, сидели хмурые молчаливые ополченцы. От них веяло морозом. Сердце ледяными пальцами сжимала тоска. Сразу вспомнилось и недавнее судилище, и приговор. И ненависть — слепящая, раскаленная добела — выжгла изнутри: и люди, и васпы — одним миром мазаны. Багряным, как предгрозовой закат. Кровью. И его измарают.

В одном люди ошиблись — он убивать не станет, дабы не уподобляться ни тем, ни другим.

Кир не шевелился, стараясь ничем не показать, что проснулся. А мужики не обращали на него внимания: они оживленно переговаривались вполголоса, и Кир понял: значит, скоро прибудут на место.

Он сосчитал сопровождавших: в кузове — пятеро, ещё двое — в кабине. Решил: действовать надо быстро. И впервые порадовался, что в Улей попал: там учили драться так, что даже неопытный юнец вроде него мог совладать с деревенскими увальнями.

Кир улучил момент и молнией взвился с места. Хватило нескольких минут, и его конвоиры кулями полетели за борт, некоторые — даже понять не успев, что произошло.

Почуяв неладное, водитель резко затормозил. Грузовик занесло на колее, он покачнулся и встал, подняв облако снежной пыли. Пересыпая отборным матом, в кузов полез Кузьма. Подтянулся на руках, грузно перевалился через бортик, ногой зацепился за ржавое крепление. Ружье соскользнуло с плеча. Кир оказался проворнее: дернул за лямки, отчего мужик кубарем влетел в кузов. Кир перехватил ружье, снял с предохранителя и прежде, чем Кузьма успел подняться, в его лицо уставилось черное дуло.

— Что же ты творишь, ублюдок? — рвано прохрипел Кузьма, будто пёс пролаял. Но с места не двинулся, только дышал тяжело.

— Они — живы, — отозвался Кир, не выпуская ружья из рук. — У вас есть рация. Можно вызвать помощь. Я не хочу вас убивать. Никого не хочу. Вы отдадите мне машину, и я уеду. Никого не трону.

Кузьма глянул исподлобья.

— Врешь ведь?

— Зачем мне? — пожал плечами Кир и отшвырнул оружие за борт — оно упало в сугроб, прикладом вниз.

— Эй, Кузьма, — крикнул от колеи водила, — да брось его. Пусть катится. Свои же пришьют ... Но это будут уже их, осиные разборки.

Кузьма медленно поднялся. Постоял, раздумывая. Потом хмыкнул, сплюнул под ноги и сиганул на снег. Обернулся и бросил:

— Горючего осталось вёрст на пять. За оврагом — топь и чащоба. Удачи, осёныш.

И двинул вслед за шофером, что размашистым шагом печатал снежный покров. Долетели помехи включенной рации и обрывистые слова: должно быть, вызывал помощь. Мешкать времени не было.

Кир перебрался в кабину, трясущимися пальцами вцепился в руль. Только что он прошел по краю, бросил вызов судьбе. Большая удача, что мужики не ввязались с ним в драку и удивительно легко сдались на милость победителя. Плакать не получалось, но очень хотелось.

Облака прорвались и из серых прорех посыпался пепел. Первые хлопья оседали и таяли на горячем капоте грузовика, но следом ложились новые и коркой застывали на обшивке.

Кир потёр глаза, на которых так и не появилось ни слезинки. И выжал сцепление.

— Ничего, друг, — привычно приободрил железного коня, — выдюжим как-нибудь.

Грузовик взревел, обещая сделать все возможное, и понёс Кира навстречу судьбе. А взметнувшаяся следом позёмка затирала свежий след от шин. И пути назад не было.

* * *

Небольшой хуторок — серые приземистые избы на белизне снега — показался карандашным наброском из книжки со сказками, которую показывала ему Дарьюшка. Сказок Кир не прочёл, а рисунки посмотрел и запомнил. Те, нарисованные домишки, манили теплом. В этих же — тишь мёртвая. Ни лая собак, ни дымка из труб.

Кир невольно поёжился: приём тоже будет холодным.

Тоска по вновь обретённому и опять потерянному теплу ножом вскрыла сердце. Аж дышать стало больно. Но сейчас вспоминать недавнее ослепительное счастье — нельзя: беда рядом.

Подтверждая это, по колёсам полоснула автоматная очередь. Грузовик вздохнул, дернулся и присел.

Из придорожного сугроба поднялись двое. Снег скользнул с маскировочных плащей, и Киру показалось — мертвецы из могил поднялись: худые, шатаются, глаза загробным огнем горят.

Сейчас они надвигались медленно, но неотвратимо. А он оцепенел и не смел даже дышать. Нет, ему не было страшно. Просто пусто от обречённости.

Лишь вздрогнул, когда со скрипом откинулась дверь. Глянул на открывшего и отшатнулся, порезавшись о кривую ухмылку. За прошедшие дни Кир уже и забыл, насколько омерзительны васпы.

— Вылезай, — глухо просипел тот, словно ему было лень ворочать языком.

Кир сглотнул пересохшую слюну, обдирая горло, и спрыгнул на снег.

По нему мазком скользнули неживые взгляды. Прощупали, изучили, будто изнутри выскребли. Как же противно!

Преодолевая отвращение, Кир тоже хмуро оглядел противников и мысленно усмехнулся: чего бояться? Ободранные, всклокоченные, едва на ногах стоят. Жалкие.

А всё равно несут с собой угрозу и смерть.

— Кто таков? — теперь Кир разглядел, что вопрошавший — мальчишка его лет. И это удивило. По Уставу должен говорить тот, кто взрослее. А второй, старший, стоял поодаль, молчал и смотрел в землю.

Кир ответил, не таясь:

— Я из приграничного Улья. К людям попал, но сбежал от них.

Не хотел лгать — это могло бы вызвать злость и агрессию. Но и откровенность его поддержки не нашла.

— Интересно, — промолвил собеседник. Но лицо его при этом оставалось застывшим, как маска. Сдвинь её — а там чернота да бездна.

Кира передёрнуло. Даже головой тряхнул, чтобы морок отогнать. Не придумал ничего лучшего, как спросить:

— Чем заинтересовал?

— Слышали про одного из приграничного Улья. Тоже любитель бегать. Ты?

Под ложечкой засосало: дезертиров васпы не любят. Но ещё больше — тех, кто юлит и оправдывается. Поэтому сказал тихо, под ноги глядя:

— Я.

— Ублюдок, — незло и лениво прокомментировал его оппонент. — Пошли. Подробнее командиру расскажешь, — и подтолкнул его в плечо. Мол, иди вперёд, но помни: мы — сзади.

И Кир поплёлся, не сопротивляясь. Получить свинец в спину — не лучшая идея, а васпы, сколь бы хилыми и измождёнными не казались, — стреляют наверняка.

Кир молчал. Его провожатые — тоже.

Остановились у крайней хаты. Тот, что помоложе, постучал. Дверь открылась не сразу, и из темноты проема полыхнуло медью.

Перед глазами всё поплыло. Кир схватился за поручни крыльца, чтобы не плюхнуться в снег. На несколько мгновений мир рассыпался осколками зеркала, раня и вспарывая душу. Всколыхнулась глубинная ненависть... А с нею — поднялся страх.

Легко умереть не получится. Если позволят ему вообще такую роскошь как смерть.

Кир узнал и рыжие волосы, и водянистые глаза. Отто — вербовщик и тренер, монстр, перекроивший когда-то его жизнь, за эти годы стал ещё гаже.

И теперь на нём был мундир преторианского офицера.

— Проходи... сынок, — глухо выдавил он.

И оскалился в улыбке — узнавая, почти дружелюбно.

Только вот Кира это расположение не порадовало.

* * *

Не дверь за спиной закрылась — пасть монстра захлопнулась. Всё, съеден!

Не угадал: зверь оказался внутри.

В мутной воде его глаз — ненасытный голод и тоска. Показалось, что вот-вот упадет с лица восковая маска, а под ней — пустота.

Стало муторно, но стылый воздух давно нетопленной избы не освежал. Наоборот — пахло гнилью, несвежей одеждой и тошнотворной сладостью.

Изба оказалась обставлена убого: стол, скамья да колченогий стул. Полкомнаты отгорожено замурзанной тряпкой. По стенам — кружева инея. Могильный склеп под стать обитателю — бледному, неживому.

Кира инстинктивно отшатнуло к двери, но голос монстра, будто лассо, метнулся за ним, опутал, дёрнул назад:

— Стоять!

Кир вздрогнул и замер, натянутый, как струна.

Отто спокойно опустился на стул, произнёс вкрадчиво:

— Понравилось у людей?

И вперил в Кира выжидающий взгляд, в котором, в противовес показной теплоте слов, плескалась ярость. Юноша потупился снова: смотреть в глаза офицеру всё равно, что со змеёй в переглядки играть. Но всё-таки ответил:

— Смотря что.

Задумав побег, Кира грела мысль, что люди — не васпы, и этим уже хороши. Но сегодня он узрел оборот медали, и увиденное не понравилось ему.

— Стоило предавать Устав? — будто прочитав мысли, поинтересовался Отто.

Несмотря на человеческую подлость и жестокость, был и другой мир — теплый, пахнущий хлебом, где еще раньше были его родные, была мама. И Кир ответил:

— Да...

— Дерзишь?

Юноша внутренне сжался, словно ожидая удара, и сказал уже тише и менее уверенно:

— Нет. Говорю, как есть.

— Какова дислокация ополчения? — перевел тему офицер.

— Не имею представления...

— Лжешь?

Голос, похожий на шипение змеи, опоясал Кира хлыстом. Он вскинул голову, ответил зло:

— С чего бы? Я в деревне был, там бабы одни. Мужики как пришли — так сразу в морду и сюда повезли ... Чтобы ваше осиное гнездо накрыть...

— Люди такие добрые и радушные, — с притворным воодушевлением поддержал Отто, хотя злость его — это ощущалось почти физически — так и клокотала; ещё чуть-чуть — и прольётся вулканической магмой. Даже воздух в комнате, ощутил Кир, прогрелся на несколько градусов. Но отступать было поздно.

— Они живые, — тихо произнес Кир и отвернулся.

Отто фыркнул — должно быть, смешок подавил.

— Это устранимо. Так ради этого стоило нарушать присягу и убивать командира?

Кир почувствовал, как подогнулись ноги.

Паук выпустил яд. Теперь ждал, пока жертва размякнет, и готовился пировать.

Кир до внутренней дрожи ощутил, насколько реален этот монстр. На избавление надеяться глупо — эту надежду васпы убивают первой. А Кир, хлебнув из ковша другой доли, не хотел больше отравленного питья, что настаивают в Ульях.

Стараясь не показать слабость, юноша проговорил твёрдо:

— Хотя бы ради того, чтобы не видеть подобных тебе тварей! — и брезгливо поморщился. — Трусов, которые живут понакатанной и боятся что-либо менять!

И вздрогнул, потому что кто-то стукнул в окно. Вытянув шею, заметил — взбеленилась зима. Клубит снег, швыряет пригоршнями в утлое людское жильё, трубит в рог, созывая ветра. И те голодными волколаками вьются подле, воют и жаждут тёплой поживы...

Хлипкая избёнка, в которой Кир оказался запертым с разъярённым зверем, от натиска бури заходила ходуном.

Юноша поёжился.

Отто ощерился. То ли довольно, то ли зло. Медленно поднялся из-за стола, но ударил при этом так стремительно, что Кир и опомниться не успел, как отлетел и рухнул навзничь, больно приложившись спиной и прижав сломанную руку. В глазах потемнело, а потом — закружились искры. Затем в этой круговерти возникло лицо — восковая маска. По ней скользнул кривой надлом — ухмылка. И, будто капли ядовитой слюны, упали слова:

— А ты, смотрю, смелый. Не тварь и трудяга. Да и с изменой у тебя — порядок. Только вот субординацию не соблюдаешь — плохо. Придётся исправить.

Бледные пальцы со сбитыми костяшками — а ржавый мундир преторианца расплывался в буром мареве, что мельтешило у Кира перед глазами, оставались только руки да лицо — ухватили юного васпу за ворот и поволокли в направлении тряпичной перегородки, что разделяла комнату. Когда Кир увидел за ней наспех оборудованную пыточную — не удивился: чего-то подобного и ждал.

А Отто, связывая ему руки и протягивая веревку в кольцо, вколоченное в стену, где раньше привязывали телят, продолжал назидательным тоном:

— Отсутствие изменений в жизни системы называют стабильностью. И только в таких условиях, — за этим последовал ощутимый удар в печень, из-за которого рот наполнился горечью желчи, — сообщество может нормально существовать. Но люди убили Королеву, и наш мир рассыпается. А ты говоришь — не хотим меняться. Нас не спросили.

И посыпались удары — методичные, чёткие и неизменно-стабильные. Но в них сквозило глухое отчаяние обреченного на смерть... А в душе Кира клокотала ненависть и одновременно с ней — вскипала злая радость: мерзкое чудовище, которое эти недоумки-преторианцы называли Королевой и почитали за божество (как будто может быть другой Бог, кроме истинного), — мертво. Стало быть, пусть и через много лет, справедливость восторжествовала. Так будет и теперь, мысленно ликовал Кир. Но вместо этого над ухом тонко свистнул стек.

— Считаешь нас уродами. Брезгуешь, — прошипел Отто. Образ его дрожал перед замутнённым взглядом Кира. И, казалось, что это корчится и кривляется вышедшее из бездны исчадье ада. — Сейчас уравняем шансы.

Лезвие впилось в кожу на щеке и прочертило кровавую линию до подбородка.

Кир стиснул зубы, закрыл глаза.

"Матушка-заступница, оборони..."

Слова молитвы пульсировали в голове, и то был самый надёжный щит от зла и напастей всех прожитых лет.

Сработало и теперь.

Реальность зашаталась, затряслась. Задребезжали стены и потолок.

Отто прервал воспитательный процесс и замер, как настороженный хищник.

— Буран, — пробормотал он. — Вчера примерился, а сегодня разгулялся. Нехорошо.

Подтверждая его опасения, дико взвыл ветер и с новой силой толкнул в хилый бок строение, в котором спрятались васпы.

Посыпалась штукатурка, заныли балки.

Кир застонал, потому что от тряски верёвки впились в поврежденное запястье. С трудом разлепив ресницы, он встретился взглядом с преторианцем. Он никогда прежде вот так близко и пристально не смотрел в глаза офицеру. Никто не смотрел. А между тем глаза Отто, прежде мутные и безжизненные, сейчас сверкали решимостью. И ленивость куда-то ушла из его облика, сменившись серьёзностью и собранностью. Может, он услышал, как заскрипели, расползаясь, доски избы. Или увидел, как за спиной Кира пошла трещинами и начала на глазах расходиться стена. Кольцо, через которое продевалась верёвка, вылетело, и путы, державшие Кира, ослабли. А потом дом задрожал, стены заходили ходуном, и Кир увидел, как, взметнув клубы пыли, прямо на Отто падает потолочная балка...

— Спасибо, матушка, — последнее, что успел пробормотать Кир, и упал на колени, прикрывая связанными руками голову.

А потом всё сгинуло в белой кутерьме.

Когда же пыльное облако осело, а глаза перестали слезиться от попавшей в них побелки, Кир заметил Отто.

Тот лежал в нелепой позе, завалившись на бок. Издали казалось, будто кто-то сверху перечеркнул преторианца жирной линией, вышвырнув из списка живых. Но, приглядевшись, Кир увидел, что это упавшая поперек балка буквально пригвоздила Отто к покореженным доскам пола и, должно быть, поломала ему ребра. Во всяком случае, по рыжему мундиру расползались тёмные сырые пятна.

Кир почувствовал, как в груди радостно заколотилось сердце. Теперь точно получится уйти подальше из этих проклятых мест! И пусть люди и васпы истребляют друг друга и дальше — его это больше не касается.

Оглядевшись, Кир заметил, как среди пыли тускло поблескивает лезвие стека. Подполз к нему, зажал между коленями так, чтобы лезвие смотрело вверх. Хлипкая пеньковая веревка, стягивающая запястья, недолго сопротивлялась остроте стали — вскоре она истерлась в лохмотья, а потом лопнула. Кир с облегчением потянулся, разминая одеревеневшие мышцы. Сломанная рука немилосердно саднила, посылая по телу горячие волны боли. Но Кир решил сейчас не обращать на это внимания. Нужно было убираться, и поскорее.

Кир не успел сделать и пары шагов, как сзади послышался шорох.

Обернувшись, он остолбенел: прямо на него смотрело нацеленное дуло маузера. Офицер был почти мёртв, но даже в смерти готовился забрать с собой кого-то еще.

Волна ненависти захлестнула юношу с головой.

— Тварь! — прорычал он. — Нечего у тебя не выйдет!

Ногой он вышиб оружие раньше, чем Отто непослушными пальцами успел нажать на спуск. Второй удар пришёлся по лицу, и бледная восковая маска тотчас же окрасилась красным. Потом ещё и ещё, куда попало, лишь бы ударить посильнее — не зря, видать, Бажена подарила ему подбитые железом ботинки Невзора.

— Ублюдок! Выродок! Мразь! — в ярости приговаривал Кир. — Это тебе за отца! За сестру! За младшеньких! За мать!

Отто не издавал ни звука, не сопротивлялся, а только вздрагивал, когда на него обрушивался очередной удар, и это заставляло Кира бить остервенело, вслепую.

— Сдохни, наконец! — закричал он. — Мир станет чище без тебя!

Кир нагнулся, подхватил стек. Лезвие нацелилось на грудь — там, где должно быть отравленное сердце преторианца. Бывший вербовщик ждал — дыхание со свистом вырывалось из его разбитого рта, но при этом с вызовом смотрел на Кира, и даже ухмылялся.

Юноша вздохнул и уже собрался опустить лезвие, но замер на полпути.

Из пыли и сумрака соткалась тень — белая сорочка до пят, лик скорбный, как у иконы. Темные волосы у виска слиплись от крови. Головой качнула и коснулась слуха тихим шелестом слов:

— Не убий!

Матушка.

Кир выронил стек. Отступил. И видение пропало.

За обрушенными стенами избы взывала буря. Ветер взмел снежные буруны, и уцелевшие бревна заскрипели, зашатались снова, грозя в любую секунды обрушиться.

Ругаясь, на чем свет стоит, Кир опустился рядом с поверженным преторианцем. Дрожащими руками принялся оттаскивать балку. Руки ныли, не слушались, но неведомая сила, сберегшая его от убийства и смерти, помогла и теперь. Балка поддалась, откатилась в сторону. Кир схватил своего палача за шиворот и поволок из-под обломков штукатурки. На улицу, в метельную круговерть, подальше от хлипкой избы.

И вовремя.

С глухим стоном надломилась и осела крыша, лопнули поддерживающие балки, выстрелив в сторону Кира щепками и штукатуркой, а затем бревна избы раскатились, будто это были спички.

"Успел!" — промелькнула в голове мысль.

Кир радостно вздохнул и отвалился в сугроб. Холод снега сейчас был кстати — отрезвлял.

Рядом закашлялся Отто.

Юноша не посмотрел на него, только краем уха услышал сдавленный шепот:

— Почему?

Неотрывно глядя в небо и смаргивая налипающий на ресницы снег, Кир ответил:

— Ты не поймёшь...

Отто хмыкнул. А, может, закашлялся снова.

Ветер стихал, будто выполнил свою миссию и теперь отправился на покой. Снежинки кружились не сумасшедше, а легко и воздушно. И в вышине тучи с ловкостью заправских актёров меняли личины. Вот две сползлись, округлились, и на Кира взглянуло знакомое лицо матери. Она улыбалась.

Кир улыбнулся тоже, хотя рана на щеке больно стягивала кожу.

Матери есть, за что гордиться сыном! Он подошел к самому краю пропасти, но удержался. И робким лучом, пробивающимся сквозь свинцовый покров зимнего неба, забрезжила надежда. И грядущее перестало быть мрачным.

"Всё будет хорошо", — любила повторять мама.

И теперь Кир безоговорочно поверил ей.

— 6 —

Особенно ярко на снегу выделялась кровь.

Она топила наледь, стекалась ручейками, образуя у ног тёмную маслянистую лужу. Кир брезгливо отодвинулся, чтобы не замараться. Кровоточили раны Отто. Претореанец выглядел совсем худо: лицо, словно в мелу, глаза закатились, дыханье хрипит.

Но не было ни сочувствия, ни злорадства. Лишь чёткое понимание, что поступил правильно: васпы не любят оставаться должниками. А уж офицеры — тем более. Значит, нельзя дать Отто умереть, и тогда ситуация может обернуться в его, Кира, пользу.

Преторианец захрипел сильнее. По телу пробежала судорога, будто через мышцы пропустили ток. Кир чертыхнулся и огляделся.

Буря подчистую слизала хуторок. Из снега торчали обломки деревянных стропил и балок, грудами высились уцелевшие кладки печей. Лишь на окраине, почти у самого леса, виднелась пара уцелевших изб. От одной из них отделилась фигура и спешно направилась в их с Отто сторону. Это был тот самый молодой васпа, что привел Кира на допрос.

— Ранен? — приблизившись, глухо спросил он.

На Кира не смотрел, прошел, как мимо фонарного столба, и стало понятно — его интересует только судьба офицера. Кир нахмурился и ответил сухо:

— Да, придавило балкой, — и не преминул добавить: — Я вытащил.

Бывший конвоир не ответил. Он склонился над преторианцем, бегло осмотрел раны, затем подхватил его под мышки, и велел:

— И ты бери.

Киру не понравился командный тон, но он все-таки обхватил руками заляпанные кровью сапоги. Правда, не очень усердствовал — больная рука давала о себе знать.

Отто втащили в избу и кое-как уложили на мерзлую солому. И Кир понял — поторопился хоронить своего палача. Организм васпов отличался крайней живучестью, вот и теперь Отто дернулся, зашелся в кашле и повернулся на бок, сплевывая в солому слюну и кровь. Уцелевшие васпы отпрянули, сгрудились у дальней стены, обмениваясь взволнованными взглядами. Тогда Отто утерся рукавом, размазав кровь по лицу, и проговорил глухо:

— Все вон.

Васпы бросились к двери, не смея ослушаться приказа. Кир тоже повернулся уходить, но замешкался, раздумывая: может, стоит остаться и напомнить преторианцу о долге? Но Отто все решил за него. Слова ударили в спину, точно хлыстом.

— К тебе, сучёныш, разговор есть.

Кир вздрогнул, протестующе вскинул голову, но встретился взглядом с ледяными пронзительными глазами офицера. Даже от тяжело раненого, кулем лежащего на соломе преторианца исходила сила, которой не хотелось перечить.

Колени словно подрубили. Кир покорно присел рядом, кивнул:

— Говори.

Отто болезненно ухмыльнулся.

— Долг я верну. И слово сдержу. Только если продашь — пеняй на себя. О долге забуду. И цени, что предупредил...

Окончание фразы потонуло в хрипах. Отто снова закашлялся и без сил отвалился на подстилку. А Кир остался сидеть, стиснув в побелевших кулаках пучки прелой соломы. Слова Отто лишили его уверенности в правильности своего поступка, и под сердцем заворочался и принялся точить червь сомнения. Глупо было верить в порядочность ката. Глупо надеяться на чью-то помощь.

Преторианец забылся тяжелой дремотой, и Кир сначала осторожно отполз от его лежанки, а затем поднялся на ноги и поспешно вышел за дверь.

Нужно прочистить мозги, а заодно поразмыслить над своей дальнейшей судьбой.

Сделав несколько глотков освежающего морозного воздуха и немного успокоившись, Кир заметил стоявших неподалеку васпов. Они что-то негромко обсуждали, а один из прошлых конвоиров Кира — тот, что всегда молчал — изъяснялся знаками. Достаточно неловко, надо признать. Он первым заметил Кира, и замычал, дернул стоящего рядом за рукав. Васпы замерли и затихли. Шесть пар внимательных глаз уставились настороженно и недобро. Так смотрят на чужака. Так на Кира смотрели мужики в деревеньке. Одно неверное движение, одно неправильно истолкованное слово — набросятся.

"Не время о дурном думать, — решил он про себя. — С таким соседством — успеется".

И, памятуя о том, что лучшая защита — это нападение, сказал строго, будто его уже избрали старшим:

— Нужны дрова. Печь затопить. А то он околеет — много крови потерял.

Васпы косо переглянулись. Должно быть, решительный тон возымел действие. От группы отделились его недавние провожатые: может, решили, что раз первые его обнаружили, то отныне должны присматривать за ним.

— Идём, — сказал тот, что помоложе.

И медленно двинулся по сугробам в сторону опушки. Молчун махнул Киру рукой — мол, иди следом! И тот пререкаться не стал.

Топоров не было. Но это не стало проблемой — сухостой в зиму ломок, можно и голыми руками справиться. Тем более, после бури осталось много валежника. И Кир уже представлял, как запляшет огонь, похрустывая ветками, и как утлое жилище наполнится желанным теплом. Был бы огонь да пища, а остальное — приложится.

Утопая по колено в сугробах, Кир ломал одну ветку за другой, и на время позабыл о своих спутниках. А зря.

Хруст ломаемых веток за спиной прекратился, вместо него послышались шаги. А затем что-то тяжелое ударило Кира по затылку.

И с высоты своего роста он рухнул лицом в снег...

* * *

Когда сознание вернулось, Кир первым делом подумал, что уже находится в избе, и пламя отплясывает у самого его лица, опаляя кожу жаром и обсыпая угольками. Но, проморгавшись, увидел все тот же бесконечный снег вокруг, все те же искореженные черные стволы.

А еще — тени. Багряные, пляшущие, как бесы из пекла.

Кир утер рукавом лицо и поморщился от боли — видно, ободрал кожу о наледь и ветки. Затылок гудел. Кир попытался сфокусировать взгляд, и теперь стало ясно, что это не бесы отплясывали адский краковяк, а дрались васпы. Старший мычал и тряс за грудки младшего, а тот сопел громко и пытался вывернуться из захвата.

Кир попытался встать, ухватился рукой за обломанную ветку, и та хрустнула, словно выстрелил холостой патрон. Старший обернулся на звук. Младший, воспользовавшись его замешательством, извернулся змеей и едва не выскользнул из гимнастерки.

— Все из-за тебя! — с ненавистью бросил он Киру.

Старший снова занес кулак, но младший уже отодвинулся на безопасное расстояние и крикнул:

— Уходи! Без тебя было лучше!

— Ушел бы, да ваш начальник не пускает, — сухо ответил Кир. — Кстати, он в долгу передо мной. Интересно, что сделает с теми, кто его спасителя убить пытался?

— Я не пытался! — в отчаянии огрызнулся младший. — Я был его адъютантом. А теперь — он выберет тебя. Ты спас! Не я!

Когда до Кира дошёл смысл сказанного, он запрокинул голову и расхохотался. Слезы обожгли ободранную кожу, и Кир помотал головой, выдавил хрипло:

— Этакого счастья мне и не хватало!

Васпы исподлобья смотрели на него, как на умалишенного. Но Кир почувствовал облегчение. Его не пытались убить. Пытались только устранить с дороги конкурента.

Отсмеявшись, Кир вытер слезы и произнес как можно более дружелюбно:

— Не волнуйся — мне это вовсем не нужно.

— Правда? — недоверчиво переспросил младший.

— Более чем, — заверил Кир и недобро оскалился: — Эта тварь уничтожила мою семью. Зачем мне ему прислуживать?

Младший дернулся, как от пощечины, сжал кулаки.

— Ты называешь господина офицера "тварью"? Он тебя облагоденствовал! Избавил от жалкого существования! Неблагодарный!

Кир отмахнулся и принялся выбираться из сугроба на проторенную тропу.

— Разберемся, — буркнул он. — Ты не лезь.

Старший васпа снова показал младшему кулак, кивнул Киру, словно поддерживая его, и побрел собирать оброненные ветки.

— Что это с ним? — шепотом обратился Кир к младшему.

Тот, наконец, понял, что опасности никакой нет, поостыл и расслабился.

— Эд немой, — пояснил юноша и продолжил: — Попал в плен к людям. — Васпа помолчал, подумал и добавил немного застенчиво: — Я — Рэй.

Кир тоже назвался, и инцидент был исчерпан. Валежник дособирали молча, и хотя, представившись, васпы обрели личину и плоть, тем самым став понятнее и ближе, Кир суеверно опасался вновь предаваться мечтам о теплой печке. Но на обратном пути все-таки не выдержал и задал вопрос, не дававший ему покоя с момента появления в лагере:

— Как давно вы здесь?

Рэй остановился, поправил вязанку, должно быть, просчитывая что-то в уме.

— Чуть больше недели. После поражения. И около месяца, как Эдом с ребятами сбежали из плена. Их пленили ещё до падения Улья...

Эд покосился на него через плечо, но шага не сбавил, продолжил размеренно брести вперед, а Кир, наоборот, остановился.

— Когда погибла Королева, — тихо продолжил Рэй, — с господином офицером случился припадок. Всё вокруг рушилось. Я кое-как дотащил его до ангара. Взяли одну машину. Это был не бой — бойня, — юношу передёрнуло от воспоминаний. — Нас подбили минут через десять. Мне удалось посадить вертолёт. Выбрались до того, как рванул бак. Долго шли. Без цели. На третью ночь увидели огонь. Там были Эд и другие. Господин офицер возглавил нас.

Воспоминания и монолог подкосили его. Рэй опустился на вязанку хвороста и обхватил голову руками. Эд тоже остановился и бросил хворост на землю. Он не повернулся, стоял, сгорбившись, понурив голову. И Кир испытал что-то вроде жалости к ним.

— За что же вы сражались потом? — с сочувствием спросил он.

Рэй поднял на него покрасневшие глаза.

— Господин офицер говорит: нужно мстить.

— А ты? — спросил Кир. — Чего хочешь ты?

Рэй снова тяжко вздохнул.

— Я хочу умереть. Вернуться в Улей, и умереть там, где умерла Она...

Его голос задрожал и надломился. И вслед за жалостью пришло раздражение.

— Разве её смерть не повод начать жить по-своему? — резко осведомился Кир.

Рэй качнул головой.

— Так я жил раньше.

— А теперь?

— Теперь ничего нет. Разве ты ещё не понял? Ни-че-го!

Кир заглянул ему в глаза, а показалось — в бездну. Ту самую, что была вначале мира и будет в его конце. В тёмную бесконечную пустоту.

И накатил страх...

* * *

Огонь бесновался в печи и жадно пожирал дрова.

Васпы перетащили преторианца поближе к теплу. Эд обработал и перевязал раны, и Отто, наконец, перестал дрожать и забылся тяжёлым сном. Рэй снял с огня котелок — пока он с Киром ходил за растопкой, остальным удалось изловить пару тощих ворон и раздобыть под завалами немного крупы. Вышел нехитрый ужин.

В молчании ели прямо из котла. Приберегли и для Отто — страшило остаться без командира. И Кир не мог понять: почему? Вместо того чтобы радоваться обретенной свободе, они тяготились ею. Это рабское отношение к жизни пугало, ибо нет никого страшнее и упрямее раба, мечтающего вернуть свои цепи...

Невесёлые размышления Кира прервало пробуждение преторианца: его разбудил запах пищи — у васпов тонкое обоняние. Отто попросил воды, которую ему тут же услужливо принёс Рэй. А напившись, снова потребовал, чтобы все удалились, оставив их с Киром наедине.

Васпы послушно ушли в сени и прикрыли дверь. Отто немного помолчал, буравя Кира ледяным взглядом. Наконец, прохрипел:

— Втёрся в доверие?

Кир промолчал, но взгляд выдержал, не отвернулся.

— Или по-прежнему мечтаешь вернуться к людям? — выдавил Отто, и голос звучал, будто из-под толщи воды. — Молчишь... Значит, угадал.

Его лицо задергалось, на лбу выступили бисеринки пота. Видимо, каждое слово давалось с трудом, и Кир недобро радовался мучениям врага.

Отто втянул воздух сквозь сжатые зубы, оперся ладонью о скамью, пытаясь принять сидячее положение.

— Видел Эда? — вдруг просипел он.

Кир решил, что лучше поддержать разговор, иначе офицер может подумать, что он трусит, поэтому кивнул и ответил:

— Да. Рэй сказал — он немой.

— И тебя это не удивило? — глаза Отто поблескивали в лихорадке, будто иней. Не глаза — оледенелое стекло. Кир сглотнул комок, но все-таки ответил:

— Нет. Все васпы изувечены. Я еще не забыл, как ты издевался надо мной в пыточной!

Отто ухмыльнулся, словно эти слова были ему приятны.

— Да, но заметь, — прохрипел он. — Язык я тебе не вырезал... — помолчал и добавил со значением: — хотя стоило...

— Эду отрезали язык? — Кира проняло холодком.

Он отступил на шаг и обернулся, будто искал помощь. Но не было никого, лишь тени сновали по стенам, да за закрытой дверью тихо переговаривались васпы. Они не помогут. Кир для них — чужак. Везде чужак.

— Да. Люди, — сказал Отто. — Разве мы так поступали с неофитами?

— Вы поступали гораздо хуже, — упрямо сказал Кир. — Убивали душу.

Отто досадливо поморщился.

— Избавь меня от этих бредней о душе. Люди, со всей своей душой, слабаки. Эда резали наживую. Разве человек выдержал бы такое?

Кира замутило. Ноги сделались ватными, застарелой болью отозвались собственные шрамы.

— Да у тебя, никак, от одного рассказа коленки дрожат, как у девицы? — с издевкой подметил Отто, и внутри у Кира все похолодело. — Слюнтяй! Будь ты настоящим васпой, ты бы выдержал. Как Эд. Неблагодарный щенок. Я дал тебе силу... а ты...

Он закашлялся, и кашлял долго, надрывно, сплевывая сгустки слюны и крови. Не переставая кашлять, дрожащей рукой потянулся за кружкой, но не удержал равновесия, и упал обратно на подстилку, стукнувшись, при этом, головой о край печи. Звук словно отрезвил Кира: дрожь в коленях прошла, и он едва подавил смешок.

Это ничтожество говорит с ним о силе? Киру захотелось, чтобы преторианец попросил его о помощи, и тогда Кир просто нагло рассмеется ему в лицо. Но Отто молчал. Только зубы заново начали выстукивать дробь — его снова знобило.

— Тяжело... говорить, — с усилием выдавил Отто. — Подойди.

Кир не сдвинулся с места.

— Ты затеял этот разговор.

Отто помолчал, глядя мимо Кира застывшим взглядом. Потом сказал спокойно:

— А ты... далеко пойдёшь. Если кому-нибудь не надоест твоё хамство, щенок.

— Пошёл бы, — не остался в долгу Кир, — если бы ты, ублюдок, не перепоганил мою жизнь.

— Так! — каким-то странно восторженным шёпотом сказал Отто и прикрыл глаза. — А хочешь... скажу тебе, какой была бы твоя жизнь? — не дождавшись ответа, начал: — Когда я подошёл к твоему дому — от него за версту смердело слюнтяйством. Твой отец... был подкаблучником. А мать... Она бегала за тобой, как наседка. Вытирала сопли и кормила с ложечки...

Отто ухмыльнулся зло, а Кир стоял, постепенно наливаясь гневом, но понимал, что ничего сделать теперь не может, и оставалось только, что в бессилии сжимать кулаки да слушать шепот ублюдка.

— Даже дочь не пожалела... — продолжал тот. — И других щенков, и себя саму... лишь бы любимчика уберечь... Кем бы ты вырос в такой семье? Размазнёй да белоручкой! Тебе самому не противно...

— Довольно!

Кир повернулся к преторианцу спиной. Нужно закончить этот разговор. Уйти, пока он не размазал эту гниду по стенке. Кир не спустит это с рук. Обязательно отомстит. Но позже.

Юноша вышел на крыльцо и сел прямо на стылые порожки, жадно глотая морозный воздух и не обращая внимания на прохаживающегося рядом часового. В груди жгло — там разгорался пожар ненависти. И в голове по кругу ходили злые мысли.

"В том мире, у меня была бы любовь, — думал Кир. — Но ты, мразь, отнял у меня все. Ты измарал меня своей тьмой, сделал монстром и чужаком. И этого я тебе никогда не прощу!"

Кир ухмыльнулся. Васпы хотят мстить людям? Отлично, он сыграет по их правилам. Только у него будет своя месть. И он насладиться ею сполна.

Что именно он сделает, Кир ещё не знал, но чувствовал: звездный час уже близок. И это делало почти счастливым, и он улыбался, вглядываясь в надвигающийся сумрак.

Оттуда, из-за полупрозрачной синей кисеи вечера, за ним наблюдали погибшие родные. Они тоже улыбались и ни в чем не винили его.

— 7 —

Она росла прямо за избой, где расположился штаб. Настоящая полынная роща.

Смяв и раскрошив пальцами одну пряно пахнущую метелку, Кир вспомнил, как Дарьюшка говорила, что полынь отгоняет нечисть. Вспомнил и усмехнулся. Потому что в голове всплыла ещё и бабушкина версия — дескать, кладбищенская трава. И вот это больше походило на правду. Чем дольше Кир оставался среди васпов, тем чётче осознавал — впору хоронить всякие мечты и надежды.

Отто отслеживал едва ли не каждый его шаг. Лично или с помощью Рэя. Тот был и рад стараться для своего глубокоуважаемого командира.

Вот и сейчас за спиной раздались тяжёлые шаги, и Кир, обернувшись, встретился с холодным взглядом молодого васпы.

— Мне и до ветру одному не отойти? — Киру удалось вложить в вопрос столько ехидства, что он даже загордился собой.

Рэй хмыкнул:

— Не играй в жертву. Плохо выходит.

— Да я, вроде, и не пытался, — парировал Кир. — Я вообще тут по делу.

— По какому? — допытывался Рэй и облил Кира неприкрытым презрением, всем своим видом демонстрируя, что не верит ни единому слову.

Этот взгляд неизменно вызывал у Кира раздражение, но лезть на рожон не хотелось, поэтому он наклонился над зарослями и сломал несколько хрупких стеблей.

— Ты разве не знаешь о лечебных свойствах полыни? — спокойно спросил он. — Компрессы из отвара прикладывают к воспалённым ранам. Да и как желудочное она хороша, — усмехнулся и добавил: — Особенно при нашем-то меню.

— Рассуждаешь, как знахарка, — насмешливо сказал Рэй, а Кир нахмурился.

— Вовсе нет! Я рос в деревне. Мать многому меня научила... — Кир запнулся, поймав на себе злой взгляд Рэя, и усмехнулся, когда понял, почему. — А, ты же не помнишь своего детства! — и со злорадством отметил, как меняется маска беспристрастия на лице соглядатая. — Никак не могу к этому привыкнуть. Это ведь так естественно — помнить...

— Заткнись, — велел Рэй, и Кир заметил, как пальцы васпы помимо воли начали сжиматься в кулаки. — Бери полынь. И пойдем. Господин офицер велел позвать. Задание есть.

У Кира внутри похолодело. Значит, Отто, подлец, решил устроить ему проверку посерьезнее пыток. Что ж тогда? Убить?

Кира замутило. Но умом понимал: придётся выдержать, и тем сильнее захотелось отомстить. Вот только — как?

Отрапортовав по уставу, Рэй вышел за дверь, оставив Кира и Отто наедине.

Преторианец по-прежнему был мертвенно-бледен, да и исхудал за время болезни так, что походил на обтянутый кожей скелет, и мундир болтался на нём, как с чужого плеча. Но Кир никогда не обманывался внешним видом васпы — все равно, от Отто исходила скрытая угроза, отчего Кир невольно поежился, а преторианец, уловив его движение, самодовольно осклабился. Мол, боишься? Правильно.

Тем не менее, колючий и пробирающий взгляд офицера Кир выдержал. Смело шагнул навстречу, бросил на стол перед преторианцем несколько полынных веток. Тот инстинктивно отодвинулся, скривился, будто ему в лицо сунули дохлую змею.

Неужели и впрямь действует против злых духов да силы тёмной? Кир даже закашлялся от попытки подавить смех.

— Что это? — голос Отто за последние дни стал ещё глуше и мертвее.

— Полынь, — ответил Кир. — Отвар буду делать. Для желудка полезно.

Отто брезгливо смахнул на пол ветки.

— Резкий запах. Раздражает, — и, как ни в чём не бывало, продолжил: — Мы голодаем. Дальше так нельзя. Ты отправишься в деревню. Ту, откуда тебя забросили. Ты говорил, люди готовятся к празднику? — Кир ошалело кивнул: такого поворота событий он предположить не мог. Заметив смятение на его лице, Отто ухмыльнулся: — Вот и хорошо. По праздникам люди глупее. Поторгуешься с ними. Нужна еда. Одежда. Боеприпасы. Отправляйся немедленно. Рэй и Эд присмотрят за тобой. В драку без острой необходимости не вступать. Войти в доверие. Разведать все подходы и пути отступления... — помолчал и добавил: — Понял меня, сучёныш?

Кир готов был отдать руку на отсечение, но Отто задумал что-то недоброе. Ведь не только за припасами и теплой одеждой посылал он перебежчика и лучших своих солдат. Разведать подходы? А вот это уже попахивает планированием атаки.

Юноша почувствовал, что взмок. Но вместе со страхом пришла и надежда. Может, это — его шанс? Он знает местоположение отряда васпов, который, возможно, готовится атаковать деревню. И, если он принесет эти сведения людям...

Дальше Кир старался не думать, опасаясь, что преторианец прочитает его сокровенные мысли. Поэтому отрапортовал по уставу:

— Так точно, господин офицер.

И Отто расплылся в довольной улыбке, больше похожей на оскал:

— Уже лучше, — и велел: — Приступай.

Кир поспешил ретироваться: ему срочно требовался свежий воздух.

* * *

Шли медленно, гуськом, экономя силы. Почти не разговаривали. Да и не хотелось. Во всяком случае — Киру. Его вообще не радовала компания, а еще меньше — то, что Рэй вел себя, как главный и явно получал от этого удовольствие. Шёл впереди, выверял направление по компасу, отдавал короткие приказы: туда не ходить, сюда не наступать, то ускорить шаг, то сбавить.

Кир шел посредине, а Эд замыкал цепочку. А тот, хотя и вел себя тихо, но время от времени подталкивал Кира в спину дулом ружья. И это злило еще больше. Будто Кир не на задании, а под конвоем.

Далекий рокот вертолетных лопастей услышали одновременно. Но Рэй, как настоящий звеньевой, отреагировал первым. Застыл на полушаге, вскинул руку вверх, заставив Эда и Кира замереть тоже. Потом выплюнул:

— Ложись!

И все рухнули в снег.

Вовремя.

Над головами прострекотал вертолёт. Огромный, пузатый, точно раскормленная стрекоза, он явно направлялся в сторону деревни. На округлом зеленом боку Кир заметил выведенную черной краской шестерку.

Не васпы. Люди.

Кир с облегчением подумал, что идея захватить маскировочные плащи была уместной, а вовсе не глупой, как вначале откомментировал Рэй. Но указывать на это не стал. Рэй и так выглядел подавленным. Проводив вертолет глазами, он сделал сосредоточенное лицо и констатировал:

— Опоздали.

Кир встал первым, отряхнулся от снега. Окинул презрительным взглядом сникших конвоиров:

— С чего ты взял? Он же — гражданский.

— Подкрепление ополченцам прибыло, — уверенно сказал Рэй и тоже поднялся. — Оружие или продовольствие. Нужно предупредить господина офицера, — глянул исподлобья на Эда. — Ты вернешься. Доложишь.

Эд вскинул бровь. Показал пальцем на Рэя, а потом — себе за спину: мол, хитрый какой, иди ты.

— И верно, — поддакнул Кир, — много с немого толку?

И тут же получил тычок под ребра и насупился недовольно.

— Ну, нет! — резко возразил Рэй. — У меня приказ: глаз с тебя не спускать. Сделаем вот что.

С этими словами он достал из кармана блокнот и химический карандаш — неизменные атрибуты прилежного адъютанта — и настрочил краткий доклад. Аккуратно свернул листок и протянул Эду. Тот согласно кивнул. Спрятал послание и тяжело потопал назад.

Рэй подождал, пока маскировочный плащ не скроется за елями, дернул завязки своего и сказал:

— Скоро стемнеет. Остановимся здесь.

Кир похолодел. С севера, действительно, надвигалась вечерняя мгла. Ветер легко пробежал по верхушкам хвойников, и с них щедро посыпалась снежная крупа. От осознания, что придётся ночевать в лесу, без палатки и даже костра, Кира пробрало до кости.

Рэй сощурился.

— Боишься? На задания не ходил, что ли?

Кир мотнул головой.

— Я механик. Очень хороший. Меня не отправляли.

Рэй обидно ухмыльнулся:

— Я и забыл! Ты же из пятого Улья, которым управлял недотёпа-Малх! У вас всегда дисциплина хромала.

Кир насупился, но не стал спорить. А Рэй продолжил, с ощущением собственного превосходства в голосе:

— Тогда, салага, смотри и учись. Сейчас бивак соорудим.

В этот раз Кир с охотой доверился более опытному соплеменнику.

Они разгребли снег, наломали еловых лап и опёрли их о поваленное дерево. Набросили сверху плащ Рэя, получилось подобие палатки. Края засыпали снегом, и Киру вспомнилось, как он в детстве сооружал снежные крепости. Залезешь в такую — и тепло. Потом ему тоже пришлось разоблачиться, чтобы застелить землю — какая-никакая, а изоляция.

— А мы не замерзнем без костра? — выразил сомнения Кир. Он вовсе не разделял того энтузиазма, с которым Рэй оглядывал их укрытие.

— Ничего! — радостно откликнулся васпа. — Как говорит господин офицер: лучший способ согреться — отжаться восемьдесят раз. Ты знаешь, помогает.

Рэй продемонстрировал это лично, а Кир с неохотой последовал его примеру.

Потом они забрались внутрь и свернулись клубочками на плаще, засунув руки в рукава и прижавшись друг к другу спинами.

Пахло хвоей.

И очень хотелось есть.

— Рассказывай что-нибудь, — неожиданно потребовал Рэй.

— Зачем это? — удивился Кир.

— Мне скучно. Развлечёшь!

— С чего вдруг? — заупрямился Кир.

— А с того, что ты — салага, и больше от тебя и пользы-то никакой.

Кир обиженно фыркнул. Тогда Рэй добавил уже более дружелюбно:

— Хочу лучше изучить противника. Ты людей хорошо знаешь. Расскажешь мне — буду знать и я. Будет проще сражаться. Ты говорил: у людей сейчас праздник. А что это?

— Рождество... — прикрыв глаза, мечтательно протянул Кир. — На Рождество наряжают ёлку. Помню, наш лесник разрешал выбрать самую пушистую и красивую, и ее устанавливали в центре площади, прямо перед церковью.

— Зачем?

— Такая традиция, — с охотой поделился Кир, на время раздумывая, вдаваться ли в детали, но решил, что темные дикари все равно ничего не поймут в религиозных тонкостях, поэтому ограничился более простым объяснением. — А еще это красиво. Когда ель установят, на нее вешают украшения, конфеты, мишуру, карамельные яблоки и венки, зажигают свечи. А потом все начинают готовиться к празднику дома: моя матушка каждую неделю подавала пироги.

За спиной раздался вздох.

— Пироги... — глухо повторил Рэй. — Вкусные, наверное?

— Конечно! — не без гордости ответил Кир. — Лучшие в округе! С яблоками, и с вареньем, и с картошкой. Мои любимые — с вишней.

Рэй сглотнул.

— Ладно, ладно! — ворчливо прикрикнул он. — Разошелся. И так живот сводит. Пироги и елка. Я запомнил. Всё?

— Нет. Потом вокруг елки устраивались игры, хороводы, переодевания. Люди поздравляли друг друга, обнимались и дарили подарки, пели и веселились...

Рэй завозился, и Кир повернулся к нему. В наступивших сумерках лицо васпы казалось белым, как снег, но сосредоточенным. Рэй смотрел в пространство, и в его взгляде было что-то... интерес?

— Хочу посмотреть, — сказал он, наконец.

Кир хмыкнул и не преминул подколоть:

— Ты же умирать собрался?

— Собрался, — упрямо согласился Рэй. — Но сначала — праздник. Хочу так.

— Ты только смотри, своему господину офицеру не проболтайся, — насмешливо сказал Кир.

Рэй вздохнул, подумал, потом тихо попросил:

— Ты тоже... не говори ему, ладно?

И сразу улегся обратно, повернулся к Киру спиной и больше не проронил ни слова, должно быть, погрузившись в какие-то свои мысли.

А Киру, измотанному переживаниями уходящего дня, снилась ёлка, мамины пироги и подарки в ярких обёртках...

* * *

В отличие от сна, пробуждение оказалось не таким приятным. Сначала Киру на голову обрушился снег, а когда он замычал, но не встал и после этого — поторопили пинком под зад. Тут уж Кир подскочил, ощущая острое желание прикончить обидчика на месте, но Рэй вовремя отбежал на безопасное расстояние.

— Сколько можно спать! — заявил он возмущенным командирским тоном. — Скоро рассвет. Пора. И так до вечера идти будем!

— Раскомандовался! — разозлился Кир. — Успеем. — Он набрал пригоршню снега и обтер лицо. Положил за щеку, покатал во рту, сплюнул, после чего продолжил: — До опушки дойдём, а там, мне рассказывали, короткий путь есть. Напрямки. Так что теперь ты — ведомый.

Рэй ухмыльнулся:

— Зато твой затылок всё время будет у меня на мушке, — злорадно ответил он и продемонстрировал пистолет. — И в головном Улье нас учили стрелять без промаха.

Рэй не упускал случая продемонстрировать превосходство головного Улья, и Кира это несказанно бесило. Но драться сейчас не хотелось: благоразумие подсказывало поберечь силы.

Снова шли молча. Кир был слишком зол, чтобы говорить. Рэй слишком сосредоточен, чтобы спрашивать. Солнце уже почти скрылось в ощеренной пасти леса, когда деревья поредели, и сквозь ели проглянула деревенька. Из труб весело валил пахнущий сосновыми дровами дым, а от селения несло невыносимо-сладким запахом выпечки и беспечностью праздника.

Но вот только Киру от этой картины почему-то сделалось тревожно. Перед мысленным взором живо предстал последний разговор с Невзором, вспомнился хитрый прищур и показное дружелюбие командира ополченцев. И возобновлять эту беседу ой как не хотелось.

Но мрачноватый образ Невзора вызвал в памяти и более приятные видения: сладкие — о Бажене, тёплые — о Дарьюшке.

И Кир был услышан: едва к околице приблизился, как из калитки крайней избы вылетела девица — да прямо на него. Ойкнула и тут же рот рукавичкой прикрыла. Глаза большие-большие стали.

— Кирушка! — воскликнула шёпотом. — Ты ли? Откуда? Я уж думала, что погиб.

И на шею бросилась, зарыдав.

Он аккуратно высвободился из объятий.

— Не время! — и осмотрев, отметил, что сейчас — взволнованная, раскрасневшаяся, — Дарьюшка выглядела почти хорошенькой, и спросил наконец: — А ты здесь, на окраине, чего?

— Да вот, крёстной кутью носила. Рождество же... — и осеклась, заметив Кирова спутника. Щеки, ещё недавно румяные, побледнели. Развернувшись, Дарьюшка с истошным воплем бросилась прочь.

— Стоять! — заорал, выхватывая пистолет и кидаясь за ней следом, Рэй: у него, видимо, сработал инстинкт, если жертва бежит — нужно догонять.

Киру осталось лишь чертыхнуться и сорваться следом.

И тут, будто проснувшись, со всех сторон яростно забрехали собаки.

Но Рэй не обратил на это никакого внимания. Он к тому времени уже догнал Дарьюшку и дёрнул её на себя. Девушка оскользнулась и рухнула в снег, увлекая следом намертво вцепившегося Рэя. Дарьюшка забилась под ним, замолотила по рукам и спине, и Рэй не заметил, как выронил пистолет. А Кир — заметил. Дарьюшка тем временем уже верещала во всю силу своих лёгких, а из дворов принялись выскакивать мужики. Двое, перезаряжая на ходу ружья, мчались к месту свары.

Кир успел подхватить пистолет. Но прикрывать бывшего конвоира вовсе не собирался.

— Мы в приграничном тоже неплохо стреляем, — ехидно заметил он, и Рэй отрезвел. Оторвался от Дарьюшки, и та, воспользовавшись случаем, с визгом влепила ему пощечину.

Рэй утерся и принялся вставать.

— Ублюдок! — зло выплюнул он, сверля взглядом Кира. — Так и знал, что продашь, гнида.

— Не тебе судить! — ответил Кир и махнул мужикам рукой. — Скорее! Хватайте его. Он дочку вашего командира изнасиловать хотел!

Рэй даже задохнулся от гнева. А потом грянули выстрелы — стрелял не Кир. Стреляли мужики. Но Рэй умело увернулся, поднырнул под Кира и сшиб его с ног прежде, чем тот успел нажать на курок. Удар пришелся прямо в солнечное сплетение, и Кир задохнулся. Показалось: воздух застрял в легких и спрессовался там в один болезненный комок. Вытаращив глаза, он рухнул в снег и сквозь слезы видел, как Рэй подобрал пистолет, как, ловко повернувшись, он стреляет в ближайшую человеческую фигуру. И мужик падает.

Дарьюшка закричала снова, но ее вопль потонул в реве мотора.

Вскружив с дороги поземку, подлетел грузовик. Кира обдало снегом и гарью, и он, наконец, смог выдохнуть. И вздохнул. И выдохнул снова.

— Бросить оружие! — проорал кто-то. — Бросай, говорю!

Поднявшись на локте, Кир увидел, как из грузовика спрыгивает мужик в каракулевой шапке и подумал, что где-то уже видел его. Должно быть — на судилище у Невзора.

— У нас приказ: "По осам не стрелять", — продолжил мужик. — Но если дернетесь — изрешетим. Не на вашей стороне перевес!

Рэй сощурил глаза, оценил обстановку и послушно, медленно положил пистолет на снег, после чего выпрямился и поднял ладони. К Киру с плачем подбежала Дарьюшка и тоже подняла его из сугроба, причитая что-то и отряхивая ему гимнастерку.

— Нам тоже приказано не вступать в бой без надобности, — хрипло отозвался Кир, бросил торжествующий взгляд на Рэя и добавил: — но он — нарушил приказ своего офицера!

— Офицера? — повторил старший ополченец и повернулся к своим товарищам, которые тоже выпрыгнули из грузовика и стояли теперь рядом, плечо к плечу. — Так с вами ещё и офицер?

— Нет, офицер остался там, откуда мы пришли, — охотно ответил Кир, интуитивно уловив заинтересованность людей.

— Проведёшь нас к нему, — сказал старший.

И Кир понял: это ни вопрос и ни просьба. Приказ. И ответил единственное, что было уместно в его ситуации:

— Разумеется.

— Вот же мразь! — зашипел Рэй и сделал неуловимое движение: наверное, хотел снова поднять пистолет, но не успел.

Кир ловко скользнул ему под руку и подхватил оружие с земли. Схватил и пальнул — прямо в склоненное над ним лицо. Запахло порохом и железом. Обдало чем-то горячим. Рэй вскинул руки и молча завалился на спину.

— Ну и кто из нас мразь? — зло выплюнул Кир и разрядил в адъютанта всё, что ещё оставалось в барабане.

И воцарилась тишина.

Даже собаки притихли.

Дарьюшка, стоявшая рядом, заткнула себе рот рукавичками и приглушенно завыла.

Кто-то из деревенских бросил:

— Ох, горюшко! Совсем же мальчишка...

Кир вдруг почувствовал пустоту. Пистолет вывалился из рук — также бесшумно, как падал Рэй. Он вытер ладонью щеки и почувствовал — горячо.

Первая кровь. Первая смерть.

Ноги затряслись и подкосились.

И Кир не запомнил, как его подхватили под руки, как затолкали в машину. Как брызгало из-под колёс, засыпая лобовое стекло, снежное крошево — но почему-то не белым, а алым. И как возле дома Невзора — наоборот, вытолкнули на снег, и Кир повалился кулем в чьи-то заботливо подставленные руки. А потом перед ним возникло знакомое лицо.

Не Невзора, не Бажены и даже не Дарьюшки. Лицо того, кого Кир меньше всего ожидал встретить здесь, да и кого вовсе считал за покойника.

Лоснящееся лицо коменданта Малха.

Тот моментально расплылся в мерзкой ухмылке и сказал:

— Вот и свиделись, механик!

Тогда Кир запрокинул голову и зашёлся в диком истерическом смехе.

И словно из другой реальности до него доносились чьи-то слова:

— Ну что вы все встали? Разве не видите? Ему дурно! Дайте кто-нибудь таблетку!

Да, от невезения, подумал Кир, перед тем как рухнуть в тёмную пропасть бездумья...

— 8 —

Тело Рэя выволокли за околицу и сожгли, как сжигали в прежние времена трупы зачумлённых. Дарьюшка ходила на импровизированнные похороны, и теперь, захлёбываясь слезами, рассказывала о них Киру.

"Дура!" — с трудом сдерживая злость, думал он.

В отличие от девушки, готовой пожалеть всех и каждого, будь то человек или васпа, Кир не утруждал себя сожалениями. Первое убийство постепенно изгладилось из его памяти, подменилось новыми делами и заботами — вроде разговора с бывшим командиром. И разговор этот вышел прелюбопытным.

... Малх смог удивить по-настоящему: теперь он — в преторианском кителе. Новеньком, с иголочки. Из дорогой материи с золотыми галунами.

Заложив руки за спину, Малх важно расхаживал по комнате, поскрипывая начищенными до блеска сапогами. А Кир стоял, ни жив, ни мертв, чувствуя, как за воротник стекает холодная струйка пота, и думал о том, как скоро Малху надоест изображать из себя маятник и что бывший командир сделает с ним тогда.

Наконец, Малх остановился напротив юноши, надменно выпятил подбородок и произнес важно:

— Я прощаю тебя.

И, похоже, сам пришёл в восторг от собственного великодушия. Кир в ответ благодарить не стал, только глянул недоверчиво исподлобья.

— Так мы ничего не добъёмся, — влез в разговор незнакомый Киру мужчина, тщедушный и серый. На фоне Малха — настоящая канцелярская крыса. Комендант скривился, как ребенок, у которого отняли конфету, но ничего не сказал. И из этого Кир сделал вывод: не Малх тут главный.

— Вы, кажется, забыли главную директиву пана Морташа, — сухо продолжил серый человек, — мы предлагаем сотрудничество. А это значит обе стороны — равнозначные партнёры. Так что оставьте своё высокомерие: вы больше не его начальник, он — не ваш подчинённый, — затем повернулся Киру: — Простите, друг мой, что приходится говорить о вас в вашем же присутствии. Я — Бенедикт Кратч, личный секретарь пана Морташа, главы Шестого отдела корпорации "FORSSA". Мы принесли мир и новую жизнь.

Пан Кратч дружелюбно протянул ладонь. Кир осторожно ответил на рукопожатие.

— Господин Малх сейчас введет вас в курс дела, — с улыбкой продолжил Бенедикт. Видимо, не хотел окончательно дискредитировать своего спутника. И хотя расстроенный Малх уже не выглядел таким важным, но сказал не терпящим возражений голосом:

— Ты поможешь нам.

И изложил план.

Сначала Кир слушал настороженно. Потом с интересом. А под конец пришел в неописуемый восторг.

"Справедливость есть, — радостно думал он. — Возмездие неизбежно настигает тех, кто вершил зло".

... Поэтому теперь слушал Дарьюшку вполуха. И очнулся, когда она затормошила его за плечо:

— Кир! Да ты понял ли? — она обидчиво надула губы.

Он искоса глянул на нее и отвернулся: от слез ее лицо припухло, пошло красными пятнами.

"Дура", — повторил он про себя, а вслух сказал:

— Задумался.

— О чем? — не отставала она.

Кир вздохнул, уже мягче поглядел на Дарьюшку и, взяв ее за руку, спросил:

— А ты бы поехала в город со мной?

Девушка заморгала редкими ресницами, пролепетала:

— С чего ты решил спросить?

Кир мечтательно улыбнулся:

— Теперь всё будет по-другому. Помнишь, ты говорила мне про деньги? Так вот — они у меня будут, — он даже сощурился, вспомнив заманчиво блестящие кружочки. — Много денег. С ними не надо будет доказывать, что я — человек.

Дарьюшка засмеялась.

— Глупый ты, Кирушка, — мягко сказала она, положив ему на щёку свою большую тёплую ладонь. — Будь ты осой, или человеком, ты равно дорог мне. И даже без денег — я бы пошла за тобой на край света!

Говорила она искренне и сияла при этом ярко. Но Кир только разозлился: неужто, и от него такого признания ждет?

— Ну и дура же ты! — сказал он, всё-таки, вслух, отпихнул девушку и поднялся со скамьи. — Уж и пошутить нельзя! Гляжу: любой тебя пальцем поманит — и побежишь! Никакой гордости!

И решительно пошёл к двери, а Дарьюшка выдохнула ему вслед:

— Не любой...

И зашлась в тихих рыданиях.

Кир только досадливо поморщился и вышел за порог. Он помнил, какие красавицы обхаживали Малха (тот сам показал фотографии) — ухоженные, стройные, будто сошедшие с календарей. А у него, Кира, еще и получше будут. Так зачем ему рябая деревенщина?

Праздные мысли нарушил неприятный голос Бенедикта. Помощник Морташа заглянул в сени:

— Ах, вот вы где! Скорей же! Вертолёт уж готов!

Пан Кратч приглашающе махнул рукой, и Кир поспешил за ним...

* * *

Бенедикт явно нервничал и все поглядывал в иллюминатор, будто сверяясь с электронной картой, по зеленым линиям которой медленно ползла красная стрелка указателя. Кир косился на карту с интересом. Ему хотелось расспросить побольше о принципе работы этого современного навигатора, но рядом развалился комендант Малх, и Кир чувствовал себя неловко под самодовольным взглядом бывшего начальника. Душу грело лишь воспоминание о том, как Малх сник при одном упоминании о некоем Морташе. Вот с этим-то господином Киру очень хотелось встретиться лично. Его имя вызывало какой-то священный трепет у подчиненных — а в вертолете, кроме васпов и Бенедикта, находилось еще четверо людей в камуфляже. Его вертолет ("Личный вертолет", — как уточнил Бенедикт) с большой и аккуратной шестеркой на боку был оснащен по последнему слову техники. И именно такой человек являлся подлинным вершителем судеб. А вовсе не напыщенный индюк Малх.

Тем временем, сплошная щетина леса поредела. То здесь, то там стали появляться проплешины, и вертолет пошел на снижение, волоча округлое пузо едва ли не по самым верхушкам сосен. Вот показались покореженные бурей деревья, вот черными остовами, словно искрошившиеся зубы, ощерились разрушенные дома. И среди них — один уцелевший, уже знакомый Киру.

— Друг мой, покомандуете? — повернулся к Малху Бенедикт. — Я совсем профан в военном деле. Вверяю вам эту часть операции.

Малх просиял. Уж что-что, а командовать он любил. Поэтому со знанием дела ("Видно, не в первой", — подумал Кир) включил громкую связь и важно отчеканил в микрофон:

— Залп дымовой гранатой!

Кир почувствовал легкий толчок снизу. В иллюминаторе мелькнул дымный хвост, а снаряд пробил крышу утлого убежища васпов. Какое-то время было тихо, потом из прорехи потянули сизые струйки. И, как показалось Киру, изба содрогнулась, вздохнула и разинула черный рот двери. Оттуда сразу же повалили густые клубы дыма — жирного и текучего, как вода. И в них тонули черные фигурки — задыхающиеся, корчащиеся в судорогах, но все еще пытающиеся бороться. Когда первый заряд свинца полоснул по бронированному боку вертолета, Кир отпрянул от иллюминатора и вцепился в кресло, но сразу же наткнулся на снисходительный взгляд Бенедикта.

— Не волнуйтесь, друг мой, — поспешил успокоить пан Кратч. — У нас современнейшая техника и лучшая защита в Южноуделье. Дадим насекомым немного поиграть, скоро мы их насадим на булавки, — он неприятно усмехнулся, но спохватился, напоровшись на укоризненные взгляды Кира и Малха, поэтому поспешил добавить: — Нет-нет, вас, друзья мои, это больше не касается. Вы же здесь, а не там, — он небрежно указал в иллюминатор.

Малх снова приник к микрофону и отдал новую команду. Глухо и отрывисто застрекотали винтовки. Дым в иллюминаторе несколько развеялся, и было видно, как фигурки ложатся на землю беззвучно и тяжело, словно деревья под топором лесоруба. Кир вспомнил, как падал Рэй, ощутил тянущий холодок под ложечкой. И вздрогнул, когда на его плечо легла ладонь Бенедикта.

— Это сонные пули, — с улыбкой пояснил тот: — Запомните, друг мой. Господин Морташ не убивает.

— Да, — подхватил Малх с излишним подобострастием, — господин Морташ — истинный хозяин Дара! Он предлагает жизнь!

И Кир снова почувствовал невольное уважение к человеку, который даже монстрам дает второй шанс.

Вертолет снизился ещё, и теперь Кир разглядел последнего уцелевшего васпу: Отто стоял, задрав подбородок, и по лицу его разливалась шалая злая радость. Убегать он не собирался.

— А вот и наш супчик! Малх, вы только посмотрите!

Бенедикт и сам прилип к иллюминатору. Комендант же, едва взглянув, снова кинулся к устройству громкой связи и скомандовал:

— Приготовить сеть!

— Какую сеть? — машинально спросил Кир.

Объяснять взялся Малх, и по его энтузиазму юноша понял, что это — его любимая игрушка:

— Сеть из тонкого металлизированного волокна. По ней импульсно пропускаются высокочастотные электрические разряды. Сравнимые с электрошоком средней силы. Ну для васпов мы ставим побольше, учитывая их высокий болевой порог. В общем, трепыхнешься в такой сети — получишь серию электроимпульсов. Если ты умный — то будешь лежать и не двигаться. А если дурак — заработаешь ожоги.

Кир сглотнул и отвел взгляд. Он и сам не понял, почему такое объяснение вызвало противную дрожь в руках. Очень уж это напоминало облаву. Гадкую такую. С неравными позициями. И хотя Кир не считал Отто дураком, но был уверен — просто так он не сдастся.

Малх злорадно ухмыльнулся.

— Высокомерный ублюдок заслуживает такой участи.

И бывший комендант неосознанно потёр скулу, должно быть, вспомнив давнюю и неприятную стычку. Бенедикт покосился на Малха и едва заметно улыбнулся. Наверное, его забавляли осиные разборки, предположил Кир.

Тем временем Малх дал отмашку, и вертолет превратился из гигантской осы в оргомного паука: из брюха, разворачиваясь в полете, вышла сеть. Поблескивая стальными тросами, она туго спеленала Отто, и преторианец неестественно выгнулся, задергался в судорогах и рухнул на землю.

— Пора собирать урожай, — довольно произнес Бенедикт и скомандовал: — Идем на снижение!

Вертолет поднял под собой тучу снежной пыли и грузно опустился посреди разрушенных изб. Солдаты в камуфляже отправились к парализованным васпам. Словно кули, небрежно затаскивали их в разверстое чрево вертолёта и складывали в приготовленный для этого отсек. Малх тоже спрыгнул на землю, и Кир машинально последовал за ним, не обратив внимания на окрик Бенедикта. Может, его вёл тот же инстинкт, что заставлял Рэя с гордостью сносить все придирки и издевательства Отто?

Подойдя к преторианцу, Малх остановился над ним, уперев руки в бока.

— Ну что, поубавилось прыти, господин Дарский офицер?

В его тоне Киру послышалось ехидство. Отто не двигался. На его бледном лице застыли капельки пота, ко лбу крест-накрест прилипли металлические волокна, под которыми наливался алым свежий ожог.

— Малх, — едва ворочая языком, процедил он. — Как был гнидой... так и остался.

Бывший комендант презрительно выпятил губу и вытащил из-за пояса стек. Покрутил его перед носом Отто, выдвинул лезвие.

— Это видел? Еще хоть слово — и вырежу язык!

Отто оскалился, и эта улыбка совсем не понравилась Киру. Было в ней что-то сумасшедшее, болезненное. Льдистые глаза сверкнули неприкрытой ненавистью.

— Как ты посмел? — прохрипел Отто. — Разве ты заслужил этот мундир?

Малх пнул преторианца сапогом и отпрыгнул, когда в месте удара полыхнуло белой вспышкой — Отто пронизало разрядом, и он закусил губу, но не издал ни звука.

— Пан Морташ ценит таланты, — высокомерно бросил Малх. — Королева была слишком глупа, чтоб разглядеть во мне военного гения!

Ни Кир, ни Малх не успели заметить, когда тонкое лезвие рассекло сеть, и рыжая тень прыгнула на коменданта. Удар смыл ему скулу. Малх всхлипнул и грузно плюхнулся в сугроб, а Отто обрушился сверху, нанося удар за ударом — по лицу, под ребра, в живот. Малх пытался увернуться, выставил вперед стек, как жало. Но пользоваться им не умел. Да и кто бы его учил? Отто вырвал оружие из рук коменданта, полоснул его по груди, справа налево рассекая дорогую ткань новенького мундира.

— Не смей... — прохрипел Отто, — позорить... преторию!

И, сломав стек об колено, будто это была обычная тростинка, с отвращением отшвырнул на землю. И только после этого поднялся, тяжело дышал и вытирая ладони о галифе, словно испачкался в нечистотах.

— А тебя... — начал он, поворачиваясь к Киру, но закончить фразу не успел.

Со звуком вылетевшей из бутылки пробки полыхнул выстрел. Что-то со свистом пронеслось мимо Кира и вошло преторианцу в шею. Тот дернулся, распахнул глаза — они сразу обессмыслились и остекленели. Колени Отто подкосились, и он повалился рядом с Малхом. Комендант опасливо отодвинулся, вытер ладонью окровавленный рот и с подобострастием глянул на спасителя.

— Пан Кратч, — просипел он.

Бенедикт опустил пистолет, и Кир отступил — находиться между Малхом и разъяренным человеком было все равно, что между двумя гейзерами. При любом раскладе не поздоровится ему, Киру.

— Что за игры вы здесь устроили? — глухим от злости голосом отчеканил Бенедикт. — Почему нарушили приказ? Почему мне нужно вмешиваться самому?

Малх втянул голову в плечи и заохал, прижимая ладони к отбитым бокам. Но пан Кратч только презрительно скривился. Подозвав двоих солдат, он указал на Отто.

— Этого — разоружить и в клетку. Этому, — кивнул на коменданта, — обработать раны. А за порчу имущества Шестого отдела придётся удержать из его жалования. Такие сети, знаете ли, недёшевы.

Малх заскулил еще громче, но Бенедикт нетерпеливо отмахнулся и повернулся к Киру. Тот инстинктивно съежился, но вместо порицания Бенедикт произнес:

— А вот вы, юноша, молодец. Хвалю за выдержку. Уверен, пан Морташ оценит ваш вклад по достоинству, — и, протянув руку, дружелюбно добавил: — коллега.

Кир просиял.

"Получилось!" — промелькнула в голове шалая мысль.

И рассмеялся с облегчением, как смеялся давно, в почти забытом детстве. А новый друг в ответ радостно улыбнулся ему.

ЭШТВАН МОРТАШ

Эштван Морташ поправил ангелочка на ёлке. Отошёл, полюбовался плодами своего труда. Он всегда был консерватором и педантом, чем крайне гордился, а еще всегда чтил традиции, и считал, что если по календарю праздник — значит, ему быть.

Немного подумав, глава Шестого отдела сдвинул ещё и гирлянду. Да, мало кто мог соперничать с его художественным вкусом. Осознав это, Морташ пришел в совершенно благодушное настроение и, мурлыкая под нос рождественскую песенку, обернулся, наконец, к своему гостю, что все это время молча топтался у двери.

Пожалуй, из всех мутантов, с которыми ему приходилось общаться, этот более других напоминал человека и внешне был даже приятен. По его личному распоряжению, паренька отмыли и приодели. Теперь выбритый и подстриженный, в недорогом, но аккуратном костюме, подчеркивающем всю природную ладность фигуры, юный васпа выглядел истинным плейбоем.

Морташ считал, что привлекательная наружность — хорошее подспорье в решении любых вопросов.

— Кир, так ведь? — уточнил он, отлично понимая, что даже в случае ошибки васпа не покажет и виду. На местном диалекте, который он всё же снизошёл освоить, глава Шестого отдела говорил пока неважно.

Но имя было произнесено правильно, и юноша радостно кивнул.

— Ну что ж, Кир, прошу вас, не стесняйтесь, — улыбнулся Морташ и указал рукой на стул. Юноша проследил за его жестом с нескрываемым волнением, но присаживаться не стал, промямлил:

— Да я и тут... возле порога...

— Не набивайте себе цену, — строго перебил Морташ. — Второй раз не пригласят. А разговор у нас предстоит серьезный.

И сам опустился в кресло. Сложил руки домиком на уровне губ. Юноша последовал его совету и робко присел на краешек стула, опустив глаза. Он явно чувствовал себя неловко в роскошных аппартаментах и человеческой одежде. Ничего, привыкнет.

— Я внимательно изучил ваше дело, — начал говорить Морташ спокойным и доверительным тоном. — И Бенедикт, и Малх постарались на славу, предоставив мне отчеты о ваших успехах, — тут юноша покраснел, а Морташ снисходительно улыбнулся. — Да, успехах! Цените, когда хвалит начальство! Во-первых, — Морташ принялся загибать пальцы, — вы устроили диверсию при атаке на Ульи. Во-вторых, навели на лагерь васпов. В-третьих, помогли в поимке опасного военного преступника. И вот — целёхонек! — здесь. Чудесно-чудесно! Выдающаяся живучесть.

— Вы преувеличиваете, — скромно проговорил юноша, не поднимая глаз.

— Скорее — преуменьшаю. Не хочу захвалить раньше времени.

— Вы очень добры, пан.

— Иногда бываю, — Морташ развалился в кресле. — А ещё бываю щедрым. Знаете, зачем я вызвал вас на аудиенцию? — он выдержал паузу, и когда юноша отрицательно мотнул головой, продолжил: — Хочу предложить вам работу.

Юный васпа едва не подпрыгнул. Метнул на Морташа взволнованный взгляд, но потом словно испугался, привычно уставился в пол и пробормотал:

— Я... крайне польщён... но какую?

— Скажем, моего личного секретаря? — Морташ без обиняков перешел к делу.

— Но у вас же есть секретарь? Пан Кратч?

— Так вы отказываетесь? — вкрадчиво спросил Морташ.

На красивом лице молодого человека отразилась мучительная внутренняя борьба.

— Пан Кратч был добр ко мне... привёз сюда ... нехорошо ... — забормотал он.

Морташ вдоволь насладился неприкрытым замешательством юноши, потом подался вперед и так саданул ладонью по столу, что васпа натурально подскочил, и заорал:

— Поднять глаза! Не в Улье!

Юноша поспешно вскинул голову и уставился на него ошалелым взглядом.

— Да или нет? — потребовал ответа Морташ.

— Да! — выдавил Кир.

Морташ самодовольно ухмыльнулся.

— Так и знал, что согласишься. Такие мне и нужны. А теперь идём, — и, поднявшись с кресла, поманил гостя за собой.

Главе Шестого отдела понравилось, что юноша брезгливо сторонится грязных стен и замызганных лестничных перил. Из него получится отличный секретарь: циничный, заносчивый, не чета Бенедикту.

Надпись в конце лестницы сообщала: "Посторонним вход воспрещён". Но Морташ и не собирался останавливаться. Он нажал красную кнопку звонка, и дверь с лязгом отъехала в сторону, открыв нутро бывшей коллекторной, сейчас превращенной в лабораторию. Морташ отступил, пропуская вперед своего спутника, и тот вошел с видимой опаской и вздрогнул, когда за его спиной с грохотом захлопнулась дверь.

Морташ снисходительно усмехнулся и только теперь заметил Кратча. При виде шефа тот осветился неподдельной радостью и бросился навстречу, крича:

— Господин Морташ! Благодетель! Это какое-то недоразумение! Меня притащили сюда и велели ждать. К вам не пускают. Ничего не говорят!

— Господин Кратч! Немедленно вернитесь на место! — к Бенедикту тут же подлетел тип в белом халате и с красной папкой в руках.

Морташ рассеянно похлопал Бенедикта по плечу, после чего брезгливо скривился — бывший секретарь был мокрый от пота и пах тоже отнюдь не фиалками. Поэтому Морташ поспешно повернулся к типу с папкой, имени которого он не знал и узнавать не собирался, но, тем не менее, сказал дружелюбно:

— Друг мой, не суетитесь. Мы обязательно во всем разберемся. Все ли готово?

— О, да! — угодливо отозвался человек с папкой. — Сюда, прошу вас.

Они пересекли лабораторию и оказались у дальней стены, огороженной темным матовым стеклом. Взглянув на свое искаженное отражение, Бенедикт занервничал еще сильнее и принялся обкусывать собственные ногти.

"Отвратительные манеры", — подумал Морташ и благосклонно взглянул на васпу, который держался молодцом и всем своим видом напоминал разряженный манекен.

— Бенедикт, друг мой, — обратился Морташ к бывшему помощнику, — я ведь всегда говорил вам, что для вас у меня уготована особая миссия. Такая, которую можно поручить только тому, кому доверяешь всем сердцем.

Бенедикт расцвел и выпятил грудь.

— О, да! Я польщён вашей оценкой! Вы поможете положиться на меня!

Морташ добродушно заулыбался.

— А если я скажу, что от того, как вы справитесь с заданием, будет зависеть судьба всего Эгерского королевства?

Бенедикт горделиво приосанился. Его и без того длинное лицо вытянулось ещё сильнее, посеревшие щеки залило румянцем.

— Это очень ответвественно! — подобострастно выдохнул он. — Я сделаю всё, от меня зависящее, чтобы показать — вы не ошиблись с выбором!

— Я знаю, что не ошибся, — Морташ повернулся к типу с папкой, все это время учтиво стоявшему в стороне, и скомандовал: — Можно начинать.

Тот в свою очередь слегка поклонился и махнул кому-то рукой. Тут же стеклянная стена посветлела, словно раздвинулись кулисы. За стеклом оказалось другое помещение — там, привязанный к операционному столу ремнями, лежал худой рыжеволосый мутант. Судя по всему, он был накачал транквилизаторами, но находился в сознании и сразу повернул к стеклу изможденное лицо. Соседний с ним стол пустовал. Двое врачей в белых халатах колдовали над приборами жизнеобеспечения. Бенедикт содрогнулся и попятился.

— Нет, только не это! — пролепетал он и заозирался, словно ожидая поддержки. Морташ вздохнул и снова положил на его плечо ладонь.

— О, Бенедикт, это очень важно! — заговорил он тоном, с каким, должно быть, родители обращаются к глупому отпрыску. — Разве вы забыли, что ради этого и затевалась наша маленькая авантюра?

Краем глаза он заметил, как двое докторов принялись настраивать аппарат для переливания крови. Еще несколько массивных санитаров, вооруженных электрошокерами, подтянулись ближе к столу.

— Но почему я! — истерично вскричал Кратч. — Я был вам предан! Я готов был умереть за вас! Да я и сейчас готов!

Он испуганно заскулил и рухнул на колени.

— Вы не можете так со мной! Пощадите! Возьмите вон его, — он указал на Кира, и голос его обрёл уверенность: — Да-да, его! Он ведь вам никто!

Морташ наклонился, поднял Кратча с колен, заботливо отряхнул ему брюки:

— Друг мой, кажется, у вас помутился рассудок! Наш новый сотрудник тоже васпа, вы разве забыли? А для нашего дела нужен человек! — и, придерживая рыдающего Бенедикта, снова дал отмашку подчиненному: — Приступайте!

Стекло поднялось, и верзилы-санитары подхватили тщедушного Бенедикта и потащили ко второму столу. Бедняга вопил, брыкался и даже пробовал кусаться.

Морташу было стыдно за своего бывшего помощника.

Наконец, Бенедикта утихомирили и уложили на другой стол, надежно зафиксировав ремнями. Затем один из докторов ввел в его вену иглу и соединил с резиновой трубочкой. Другую иглу ввели в вену монстра. Третью трубочку соединили со шприцем. Со своего места Морташу хорошо было видно, как заработал поршень, накачивая в шприц кровь рыжеволосого васпы. Затем зажим переложили на другую резиновую трубку, и кровь из шприца потекла к руке Бенедикта. Он вскрикнул, задергался, словно по его телу пропустили ток. Затем глаза его закатились, и Бенедикт лишился чувств.

Мутант же, наоборот, сделал попытку приподняться. Ему ослабили путы, и он медленно сел на столе. Внимательно осмотрел место прокола, потом — комнату.

И ухмыльнулся.

В мутной воде его холодных глаз плескалась злая шалая радость.

* * *

В ту ночь явилась комета.

Её шлейф протянулся с севера на юг и перечеркнул ночное небо, словно расколов его надвое. Имя сей звезды было — Полынь. И знающие старики говорили, что не звезда это, а ангел смерти летел посреди неба и вещал громким голосом: "Одно горе прошло; вот, идут за ним еще два горя!"

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Продолжение следует...