The Biggest Little City in the World

— Мама. — только прошептал посол, и отодвинулся от меня еще дальше.

В этот момент он показался мне настолько жалким и трусливым, что я даже подумал, что это все не имеет смысла. Зачем я вообще на это решился? Почему бы просто не выстрелить ему сейчас в лицо?

Я снова набрал табачного дыма в рот, выдохнул, и спросил его:

— Вот, смотри. Не лает, не кусает, а в дом не пускает.

— Дверь. — машинально ответил дрожащий, как осиновый лист посол.

— Молодец. — я пожал плечами. — Говорить можешь. Да, не дрожи ты. Я всего лишь хочу сыграть с тобой в игру. В загадки.

— В загадки? — с недоумением спросил он меня. Видимо, он-то ожидал, что я его сейчас расчленять буду. Злой русский мститель, уууууу.

— Вот смотри. — я показал ему пистолет. — Будем загадывать друг другу загадки. Если кто-то не отгадает загадку другого, то он должен будет прокрутить барабан револьвера, и выстрелить себе в висок. Тут два патрона, так что все честно.

— А если я откажусь? — спросил он.

Я нацелил револьвер ему в лоб, и нажал на курок. Механизм сухо щелкнул, как бы сигнализируя о том, что патрона в ячейке барабана нет.

— А я тебе пасть порву. — ответил я. — Ладно, теперь давай серьезно. Вот, смотри. Что такое — людей соединяет лучше, чем клеем, но редко оказывается настоящей.

— Ну, это просто. — пожал плечами посол. — Это дружба.

— Вот видишь, как все просто. А теперь давай ты загадывай.

Посидев несколько секунд, подумав, пошевелив губами, он проговорил:

— Не синоним богатству и роскоши, но зачастую приходит вместе с ними.

— Нечестно. — ответил я. — На самом деле, конечно, это власть. Ладно, моя очередь.

Это был какой-то сумасшедший гротеск — два взрослых человека сидели за столом в роскошном кабинете, дымили дорогими сигарами, и как дети маленькие, загадывали друг другу одну загадку за другой. Правда, вот ставка была очень и очень взрослой. Более того, ставкой была жизнь.

— То, что сопровождает конец дружбы, и всегда оказывается горьким.

— Предательство. — ответил посол, взрогнув. Судя по всему, вопросы такие его очень и очень нервировали.

Город сошел с ума, город визжал и скандировал от восторга, увидев забаву, которую я придумал. Забава пришлась ему очень и очень по душе. А почему бы и не сыграть по твоим же правилам, а? Почему бы не поступить так, как поступаешь ты? Чертов обманщик, город-мышеловка, город-кладбище, город-ад.

— Снаружи живой, изнутри пустой, много в нем дыр, твой и мой. — вдруг сложил посол загадку в стихах.

А вот эта загадка действительно была тупиковой для меня. Я не мог ответить на нее. Ну, что ж... Если так суждено, то так тому и быть. Я подобрал пистолет со стола, прокрутил барабан, приложил его к височной кости, и спросил:

— А, что за отгадка-то? — хотя бы узнаю перед смертью.

— Череп. — с улыбкой ответил посол.

Еще и улыбаешься, паскуда. Ну, ладно. Я нажал на курок...

Громкий щелк. На этот раз мне повезло — в ячейке патрона не попалось. С улыбкой отложив пистолет обратно на стол, я спросил его:

— Если дружба настоящая, то чем заканчивается предательство?

Он закатил глаза, и стал думать. Меня невольно рассмешила такая манера, но я не подал виду. Через минуту его пробил пот. Он посмотрел на меня, и полуспросил-полуответил:

— Месть?

— Прощение, посол, прощение. — я покачал головой, и пододвинул револьвер к нему. — Прошу.

Он, дрожащей рукой взял магнум, провернул барабан. Из глаз его потекли слезы, но он все же нашел силы приложить пистолет к виску, и нажать на курок.

Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Особенно после того, как он сам себе голову снес из моего пистолета. Пороховой дым висел по комнате, кто-то уже стучал в дверь. Головы у посла не было, рука лежала на столе.

Я вытащил из его, еще не начавших коченеть пальцев револьвер, выщелкнул барабан, вытащил из него стреляную гильзу, выкрутил его так, чтобы последний патрон был напротив ствола, поднял пистолет к виску и нажал на курок.

Щелчок... Ничего...

В дверь уже колотили, причем, явно чем-нибудь тяжелым. Я снова раскрыл револьвер, вытащил оттуда патрон, осмотрел его, не найдя никаких повреждений, вставил на место и снова нажал на курок.

Ничего... Твою же мать! Нет, ну надо же, даже тут наебали, а!

Дверь открылась внутрь, косяк брызнул щепками, и внутрь ввалилась куча полицейских. Я нацелил ствол на одного из них, тот шарахнулся, но их было слишком много.

Получив резиновой дубинкой со свинцовым стержнем по голове, я ошалел, а потом сам не понял, как оказался на полу, избиваемый десятком полицейских, а пистолет мой оказался вообще где-то в другой части комнаты.

Нет, ну твою мать... А когда бьют дубинками, это, оказывается, больно... Еще бы...

Что я за неудачник, что даже застрелиться толком не смог? Это была последняя мысль, после которой меня все-таки вырубили, и сознание покинуло меня.

Глава 7.

Месяц в одиночной камере без права посещения. Откуда знаю, что месяц? По кормежкам. Кормят-то три раза в день. И уж об этом сказать абсолютно и точно можно много чего...

Когда тебя засовывают в клетку размером два метра на метр, начинаешь понимать, насколько огромный мир тебе был доступен до этого, и сколько возможностей у тебя было. Я начал это понимать.

Весь мой мир теперь составляла эта самая комната, и кусочек неба, который можно было увидеть через маленькое зарешеченное окошко, и небо как всегда в пустыне было синим и светлым.

Когда тебя суют в клетку, все планы одновременно рушатся, а время начинает идти настолько медленно, что кажется, будто оно остановилось, и, выйдя сейчас за дверь, ты увидишь замерших людей, остановившиеся стрелки часов. Только ты не можешь выйти из клетки, клетка надежно заперта, особенно эта.

Это не может не повергнуть в уныние. Это повергает в уныние, отчаяние тех, кому осталось зачем жить. Я больше смысла жить не видел. Когда я шел убивать посла, я знал, что у той игры может быть два исхода. Либо я убью его, а потом себя, либо я просто убью себя. Как именно все выйдет, должно было решить высшее существо, не знаю, кто именно, Господь, или судьба. Каждый человек называет его по-разному, но пусть будет именно Господь.

Человек предполагает, а Господь располагает. Как оказалось, выходов всегда больше двух. Особенно сейчас.

Когда твои планы рушатся из-за того, что тебе продали осечный патрон, это же совсем глупо и как-то... Обидно, что ли... Просто порох, который не воспламенился.

Может от меня ожидали чего-нибудь другого, но я просто ждал смерти, вот и все. Меня казнят. Не могут не казнить человека, который убил важного государственного чиновника.

Есть, конечно, вещи намного хуже чем казнь, быстрая и немедленная смерть, которая по сути своей является освобождением. Пожизненное заключение. Интересно, скольких из пойманных мной преступников осудили пожизненно и отправили в Сан-Квентин. А что, если я встречусь там с кем-нибудь из них? Это будет даже лучше, хотя в этом случае моя смерть будет мучительной. Но, по крайней мере не придется совершать самоубийство.

Интересно, как я выгляжу? Синяки, оставленные на мне ударами бывших коллег, уже рассосались, хотя меня никто не лечил. Даже стимулятора не вкололи, что ясно.

Волосы определенно отрасли еще длиннее, а сейчас они еще и грязные, немытые, как и все тело. Ну, что в принципе ясно.

Тридцать второй день моего сидения тут. Судя по урчанию в животе, привыкшему принимать пищу всегда в одно и то же время, сейчас должны принести завтрак. Или обед. Еду, в общем.

Дверь действительно, согласно моим ожиданиям, издает скрежет, но вместо того, чтобы открыть окошко, через которое мне давали еду, охранник открывает дверь полностью.

— Стрелецки. — говорит он. — На выход, руки вверх, лицом к стене.

Что это? Знакомый голос. Неужели Чаргинг, тот самый, который обнаружил труп той проститутки? Значит, что можно рассчитывать на более-менее человеческое отношение. Ну, или наоборот.

Исполняю приказ, поднимаю руки, морщась от запаха, прислоняюсь к стене. Он похлопывает меня по бокам, залезает в карманы покрытого моей засохшей кровью балахона. Ничего не найдя, ведет меня, подталкивая полицейской дубинкой, с которой у меня до конца жизни будут связаны самые неприятные воспоминания, в спину.

Впереди где-то журчит вода. Неужели, они привели меня помыться перед судом. Вряд ли из-за человечности, скорее всего, просто потому, что не хотят смущать высоких судей моим запахом. А точнее вонью.

Черт подери, судьи действительно будут высокопоставленными, это точно. Скорее всего, и сам президент явится. Интересно было бы на нее посмотреть. Может рассказать в суде о наших с ней отношениях? Нет, это было бы слишком низко.

Чаргинг загнал меня в душевую, заставил снять балахон, который тут же бросил в мусорку, и стал поливать водой из шланга.

— Мыла дайте, хотя бы. — попросил я, морщась от напора воды.

Он выполняет мою просьбу и дает мне кусок серого хозяйственного мыла. Пахнет ужасно, варится из жира браминов, беспощадно дерет кожу, но от вони и грязи тело очищает просто идеально.

Через двадцать минут я полностью чист, кожа идеально розовая — как при рождении. Чаргинг, так же молча, закрывает воду, выдает мне стопку одежды. Чистое белье, рубашка и костюм с галстуком? Вы что, издеваетесь?

Хотя да, для суда, все ясно. Чтобы продемонстрировать, насколько гуманное отношение у нашей полиции к подозреваемым. Я же еще подозреваемый, нет? Или уже подсудимый?

После того, как я надеваю костюм, он смотрит на меня, недовольно морщась, потом обливает какой-то пахучей жидкостью из флакона — духи. Не, ну духи это уже слишком, не на свидание же меня готовят.

Чихаю от резкого непривычного запаха цветов, снова зажмуриваюсь.

Он выводит меня из душевой и ведет на улицу. Жмурюсь от непривычно яркого солнечного цвета, все-таки, это было раннее утро, а весь народ уже на работе — улица абсолютно пустая. Сержант все так же ведет меня, тыкая в спину полицейской дубинкой.

Странно, что он даже не надел на меня наручников. Хотя, бежать у меня нет никакого желания. Я уже достаточно поубегал. От всех — от Бишопа, от властей, от мафии. Все, хватит.

Но ведет он меня вовсе не в хорошо мне знакомое здание суда, а в отель. Причем в самый дорогой отель города. Тут даже есть лифт, чтобы высокопоставленные гости города, снимающие номера на верхних этажах, не сбивали себе ноги по лестницам.

Самый верхний этаж. Президентский номер люкс. Старый лифт едет медленно, скрежещет, но техники НКР хорошо над ним поработали, и он вполне нормально доставляет нас наверх. Правда, долго. Очень долго. Я успел все трещинки в паркете рассмотреть.

Дверь растворяется, и меня толчком заставляют идти вперед. Роскошный номер, накрытый стол, несколько бутылок вина, цветы в горшках, картины. И женщина, сидящая на огромном кожаном диване.

— Сержант, Вы можете идти. Мне нужно побеседовать с Михаилом.

— Это может быть опасным. — замечает Чаргинг.

О, да. Я опасен. Я очень и очень опасен. Я могу быть опаснее, чем сотня когтей смерти, только, пожалуйста, не оставляй меня наедине с этой сумасшедшей, а...

Но нет. Сержант уезжает на лифте вниз, а я остаюсь стоять, где стоял. Зачем же я тебе понадобился, а? Тебе не страной управлять, тебе надо в "Голден Глоубс" в порнухе сниматься.

Ее ярко напомаженный рот скривился, показывая то, что она, скорее всего, считала приветливой улыбкой. Два ряда белых-белых идеальных зубов.

Я продолжал, молча, смотреть на нее. Говорить мне совершенно не хотелось.

Она встала, и легкой походкой, покачивая бедрами, подошла ко мне. Встала на цыпочки, положила руки на плечи, и посмотрела в глаза.

— Зачем ты убил его, Михаил? — спросила она. — У тебя же было все. Деньги, прощение. Так, зачем тебе это было нужно?

Зачем мне это было нужно? А зачем вообще нам все это? Зачем расширять республику? Зачем аннексировать города, население которых состоит из кучи бандитов и наркоманов?

Зачем брать в помощники тех, кто ради денег способен продать все, что угодно? Зачем помогать одной семье, уничтожать все остальные.

У меня не было ответов, ни на один из этих вопросов, а тем более на тот, что она сейчас задала мне.

Приблизившись ко мне еще ближе, она поцеловала меня в губы, но я не ответил. Тогда она, отпустила меня, и пошла к окну.

— Ублюдок. — тихо, но так, чтобы я услышал, сказала она. — Ты чертов ублюдок. Вы, русские, все такие?

— Я не русский. — спокойно заметил я. — Я поляк.

— Да, какая, к черту, разница? Никакой.

Она повернулась и снова пошла ко мне

— Больше всего сейчас я хочу тебя. — сказала она. — Особенно, после того, что между нами произошло.

Я не выдержал и рассмеялся ей в лицо. Наконец, сдвинулся с места, и пошел к столу.

— А водка есть? — спросил я ее.

— Если ты... — видно, что она хочет сказать это, но ей тяжело признаться. — Если ты будешь со мной, я... Я объявлю, что все, что ты сделал, вплоть до ликвидации посла, было сделано по моим указаниям.

Щедро. Очень и очень щедро. Что думаешь, детектив? Черт подери, сколько бы ты не твердил, что это больше не так, ты все равно остаешься детективом. И это твое дело. Очень запутанное, и сложное, дело, которое полностью разрушило твою жизнь, которое полностью изменило тебя, переломило твою натуру.

Согласен ли ты забыть обо всем? Согласен ли бросить все это? Согласен ли стать игрушкой, долбанным резиновым членом для этой нимфоманки с хроническим недотрахом, которую выбрали президентом твоей страны? Ты согласен?

— Так, есть водка? — спросил я ее, подняв со стола пустую водочную рюмку. — Рюмка есть, а водки нет, так что ли?

— Посмотри в баре. — упавшим голосом сказала она. — Я думала, мы договоримся.

Я, не ответив ей, и чувствуя на своей спине ее недовольный ожидающий взгляд, двинулся к бару. Водка нашлась, на самой верхней полке. Полулитровая бутылка, производство Райтов, сорок шесть градусов. Водка внутрь, а снаружи бутылка.

Свинтив крышечку, я налил водки в рюмку, и выпил. Жидкость рванула вниз по пищеводу, слезы брызнули из глаз, организм требовал закуски. Вернувшись к столу, я взял с него гроздь винограда, и стал объедать ее, засовывая в рот по две-три ягодки сразу.

— Черт подери, Михаил, да или нет? — президент потерял терпение.

Люди, у которых есть власть получать все, что угодно всегда теряют терпение, если чувствуют, что что-то идет не так, как они ожидают. Это древний закон мироздания, действующий всегда.

— А сколько мне можно тут находиться? — спросил я ее, снова игнорируя ее вопрос.

— Тебе не сообщили? Уже завтра суд. До завтра, собственно говоря, ты можешь тут находиться... — и тут, чуть ли не прокричала. — Ты на вопрос ответишь или нет?

Зачем спрашивать в сотый раз, если знаешь ответ, и знаешь, что он отрицательный? Никогда не понимал таких людей.

Я снова отмерил еще грамм пятьдесят водки, и выпил. Движения смазывались, все казалось заторможенным, и тут, все-таки издав безумный вопль, она бросилась на меня.