8. Am I Evil?

Am I Evil?

Сигаретный дымок заструился под своды, лизнув отполированную людскими телами спинку церковной скамьи.

— Никогда не уважал курение, — сказал Октавиан, глядя на потолочную фреску, потемневшую от времени и набухшую скопившейся сыростью. — Но почему-то в обители Господа сразу хочется закурить. Как думаешь, фраза русских писателей про "опиум для народа" имеет к этому феномену отношение?

Молодой мужчина лет двадцати пяти, облаченный в угольно-черный костюм и гармонирующий с ним длиннополый плащ, вытянулся на ближайшей к алтарю скамье в самой развязной позе. Ноги в зеркально блестящих начищенных ботинках были возложены одна на другую, длинные руки вместо подушки поддерживали увенчанную ежиком коротких волос голову. Круглое приятное лицо европейца, обрамленное аккуратно подстриженной безусой бородкой, начинающейся от бакенбард и соединяющейся воедино на подбородке, выражало полусонное добродушие. Чувственный красивый рот улыбался, заставляя сигарету вставать на дыбы, а один из больших синих глаз — щуриться от дыма. Пола плаща расслабленным кошачьим хвостом свисала на пол, показывая багровую изнанку дорогой одежки. Обращался вольготно расположившийся мужчина к седому благообразному священнику в классическом облачении католика. Тот глядел на позднего гостя, и крупный кадык на морщинистой шее нервически дергался.

Они находились в старой, почти заброшенной церкви, каковые встречались слишком часто на территории бывшего штата, а ныне независимой республики Калифорния. Простое белое здание, выстроенное в далекие благополучные времена единства штатов, обветшало, скрылось за густо поросшими бурьянами и наполовину опустевшими улочками. Но внутри сохранялся благолепный порядок. Полы чисто подметались каждый день, вовремя зажигались свечи, своевременно латались трещины в стенах. Как-то раз даже удалось обновить фрески и заменить часть алтаря. Даже скамьи спокойно стояли себе темными полированными рядами с тщательно закрашенными надписями, что вырезали хулиганствующие дети.

Только вот сами дети, равно как и их родители, заглядывали в церковь до крайности редко. Вот уже второй десяток лет приток паствы скудел, количество прихожан уменьшалось, пока не достигло невиданно малого числа — семи человек. Собственно говоря, эта семерка пожилых степенных господ и толкали пастора Эдмонда Грейсона каждый день возиться с церковью. Шестидесятисемилетний священник давно мог закрыть ее и уехать, как делало большинство его собратьев в годы триумфа новой христианской церкви. К уходу подталкивало и откровенно недоброжелательное отношение новых хозяев людской души к предшественникам. Апологеты и наиболее яростные приверженцы церкви Спасителя спали и видели, как бы убрать к чертям собачьим всех папских прихвостней с глаз долой. Светские власти лишь молча наблюдали, не желая "раскачивать лодку". А чего ее раскачивать, если даже к баптистам ходили теперь только тлеющие на завалинках бабушки? Вот и у Грейсона осталась полудюжина старомодных ворчунов. И все же он их не бросал. То были его ворчуны, его паства. А потому оставаться со стариками, своими ровесниками, до конца святой отец был обязан. Вот и держал в относительном порядке здание, благо помощник все же имелся — молчаливый сын миссис Блэмсфилд, покорный воле матери-католички и подставляющий широкое плечо по первому требованию.

Сейчас святой отец собирался погасить горящие подле алтаря свечи, единственный оставшийся источник света в затихшей церквушке. Но, как выяснилось, сквозь ее сон прорывалось беззаботное дыхание того, кого Грейсон хотел бы видеть меньше всего.

Не дождавшись ответа, Октавиан Вендиго сладко потянулся, окончательно уподобившись наглому коту, развалившемуся на хозяйском месте. Он зевнул, едва не проглотив сигарету, и сел, спуская ноги на пол. Одергивая плащ, вновь обратился к священнику:

— Ну что ты так смотришь, отче? Я не буду искушать тебя в пустыне, даже не надейся.

Кадык над белым священническим воротничком дернулся сильнее. Не выдавая охватившего его волнения, Эдмонд вежливо кашлянул. Он пытался выиграть себе еще пару секунд, сообразить, как же реагировать на появление старого знакомого. Седая шевелюра из благообразно-белоснежной в тусклом свечном свете стала восково-серой. Морщинистое открытое лицо, располагавшее к себе прихожан с первой же проповеди, потеряло всякое выражение в тот момент, когда в него взглянули эти пронзительно синие глаза.

— Не зови меня "отче", — вдруг произнесли губы пастора. Грейсон сам до конца не понял, зачем это сказал.

— А что же так? — закинув руки за голову, Октавиан расслабленно уселся на прежнем месте. — Это же вроде как обозначение духовного сана. Да и в кайф вам обычно, когда взрослые люди называют вас "отцами", автоматически ставя себя ниже.

— Неправда, — ощущая предательскую сухость во рту, святой отец возразил. И, дабы не увязать в пространных разговорах ни о чем, к которым они когда-то оба были склонны, быстро добавил: — Зачем ты пришел?

— Поиздеваться, — Вендиго с милейшей улыбкой выплюнул недокуренную сигарету, приземлившуюся на пол у самого алтаря. — Осквернить храм, побогохульствовать, поиграть у тебя на нервах. Хорошо провести время, да.

Пастор молчал. А что он мог сказать? Одернуть того, кто пришел дерзить, невозможно. Гневные речи Октавиана могли лишь насмешить. Оставалось лишь молчать. Шагнув в сторону, пожилой священник нагнулся, поднимая окурок. Улыбка Вендиго искривилась, приобретя нехороший, насмешливо-зловещий оттенок.

— Скоро Рождество, — сказал гость. — Время чудить и предаваться воспоминаниям. Вот я и пришел к тебе. Повидаться.

— Понятно, — с трудом разгибая скрипящую по старости спину, произнес священник.

Развернувшись с сигаретой в руке, пастор неловко застыл. Куда бы его деть? Пойти выбросить? Но оставить Октавиана... Ноги просто отказывались идти. Когда сам дьявол рядом с тобой — не получается думать о запахе серы.

— Ну что ты цепенеешь, дурачок? — продолжая криво улыбаться, Вендиго прикрыл колени плащом, словно засмущавшаяся девушка. — Вот, кстати, видишь, какого цвета плащик изнутри? Красного. Такое ощущение, что я ношу на себе материнскую утробу.

От столь неприятного физиологического сравнения пастора слегка замутило. Виноваты были натянувшиеся нервы. Грейсон все стоял, выпрямившись и держа в одной руке потухшую сигарету. Ослабшие с годами глаза, не отрываясь, следили за стройной фигурой Вендиго, снова плавно потянувшегося.

— Я, конечно, не помню настоящей материнской утробы, — Октавиан возвел очи вверх, глядя на ангельские крылья на фреске. — Но я хорошо помню, как родился во второй раз. А ты помнишь?

— Стараюсь забыть, — невольно разминая в пальцах чужую сигарету, дабы хоть как-то сбросить оцепенение, ответил Эдмонд. — Не получается.

— Еще бы, — по-прежнему разглядывая потолок, изгибавшийся куполом, хмыкнул Вендиго. — Ты ведь был рядом. Ты видел, что случилось снаружи, правда?

— Видел.

— Кроули рассказывал, что моя капсула стала ярко-красной. Как будто контактную жидкость залили кровью. Так ведь было?

— Да.

— Знаешь, а ведь он совершенно правильно говорил. Когда началась перегрузка передающей аппаратуры... Ты помнишь, сирена, кажется, выла?.. Тогда еще двери блокировались, да? Так вот, именно тогда я увидел эту кровь.

Прикрыв глаза, Вендиго расслабленно откинулся на скамью. Задранное вверх лицо приняло выражение, какое бывает у поймавшего наркотическое блаженство начинающего героинщика. Закинутые на спинку скамьи руки локтями свесились назад. Гость, похоже, чувствовал себя очень и очень хорошо.

— Я тогда, правда, не слышал ни сирены, ни испуганных взвизгиваний. Как ты помнишь, ушей тогда у меня не было, вот в чем дело. У меня имелось при себе только одно — собственное сознание. Наверное, весело было врачам вырезать его из тела. Так вот, это самое сознание обнаружило себя, то есть, меня в огромном море красного цвета. Можно сказать, что я просто плавал в крови. Погруженный целиком и полностью. Но было не страшно. Совсем не страшно. Я даже не задыхался, потому что не было легких. Это была не кровь, а... не знаю, кроваво-красный воздух. Он был неосязаем, как я сам, но в то же время кружился, темнел, сгущался и редел. Как будто росчерки, что прыгают перед глазами после хорошего удара по голове. Только у меня-то глаз не имелось. Но я видел. Ох, видел.

Открыв глаза. Октавиан ласково поглядел в сторону священника.

— Я увидел себя. Красное море показало мое тело и мою душу. Ты не поймешь, но я действительно увидел и то, и другое со стороны. И мне чертовски понравилось. Так что я просто позволил красному воздуху заполнить сознание изнутри. Тоже, наверное, непонятно. Словами не описать, ты уж извини. Но красноту в капсуле сам видел. Она-то и означала, что я стал тем, кем стал. Что я родился, а не просто был скроен по чертежу. Кроули ведь уже тогда перепугался, правда?

Священник молчал. Лицо его, обычно моложавое, похожее больше на физиономию сорокалетнего, сейчас осунулось и полностью гармонировало с истинным возрастом хозяина. Благообразие, создаваемое саном и умением держаться, смыло невидимой мокрой тряпкой. С трудом удерживая нейтральную гримасу, Грейсон проговорил:

— Зачем ты мне рассказываешь?

— Да так, — Октавиан постучал пальцами по скамье. — Болтлив я нынче. Понимаешь, хочется иногда поговорить с одним из двух людей на свете, знающих, кто ты такой. Пускай ты уже седой, хотя при первой встрече был старше меня. А еще...

Он двигался стремительно и бесшумно. Как могут двигаться лишь самые искусные из хищников животного мира. Однако вряд ли даже пантера или пума могли бы потягаться с этим телом. Всего секунду назад Грейсон смотрел на по-детски счастливое лицо сидящего на скамье мужчины. И лишь единожды моргнул. А сейчас тот уже стоял рядом с ним у алтаря, наклоняясь вперед, приближая свое лицо, сохраняющее выражение младенческого удовольствия, к бледному и напряженному лицу священника.

— А еще мне очень интересно, как чувствует себя человек, создающий богов.

Пастор, не сдержавшись, вздрогнул и отшатнулся. Спина ощутила высокий подсвечник, коснувшийся лопаток.

— Я знаю, что чувствовал Кроули, — продолжал Вендиго, и улыбка его играла перед самыми глазами Эдмонда. — Но он-то не стал священником. Он шел до конца по пути архитектора всего сущего. А ты шел за ним. Вместе вы исследовали парадокс, что случился с этим миром в день Явления. Вместе вы ждали этот день. Вы ведь знали, что самый главный из создателей не оставит без внимания сбившуюся программу. Человечество должно было сгореть в пламени ядерных пожаров. Механизм был запущен, но дал сбой. Появились Наследники — системные ошибки. Так называл их Кроули. Но прав ли он был? Как думаешь? Хе-хе, да что ты можешь думать, Эд! Ты ведь даже не понимаешь, на что на самом деле способны эти ходящие парами уродцы. А они способны разворотить земной шарик куда более впечатляющими способами, нежели простой взрыв ядерной боеголовки. А еще они могут бесконечно долго поддерживать жизнь в трупе человеческого общества. Посмотри вокруг — все молятся на церковь Спасителя, потому что хозяева этой рекламной компании кормят человечество с ручки. Какая ирония. Долгие-долгие годы Кроули создавал трикстеров, пытаясь пойти против воли самого Бога. И вдруг в один день все его старания оказались стерты в порошок, когда была снята печать. Он чувствовал очень горькое разочарование.

Улыбка чуть отодвинулась. Едва дышавший Грейсон перевел дух.

— Ух, как я разговорился. Просто воспоминания накатили. О Кроули. Он ведь совершенно искренне хотел спасти мир. Чтобы на нем паразитировать. А что в итоге? Он создал меня. Хотя нет, нет-нет-нет.

Длинная белая рука с тонкими пальцами аристократа цепко ухватила пастора за воротник. Притянув священника ближе, Октавиан заговорил, снова улыбнувшись зловещей кривой улыбкой.

— Кроули уже тогда понял, что не он меня создал. Он знал, что я сам создал себя. И до чертиков перепугался. Он понял: свершилось. Он не преуспел в роли великого архитектора жизни. А я преуспел. Понимаешь всю комичность ситуации, Эд? Кроули думал, что это он — главный злодей в постановке. А вышел третьим трупом слева. А ты? Что же ты? Ты мысленно уже свернулся в трубочку от одного моего присутствия здесь. Потому что знаешь, на что я способен. Ты был одним из тех, кто сделал кесарево сечение моей матери, построенной из металла и стекла. А сейчас ты лицемерно носишь сутану служителя Бога, в которого не веришь, потому что на всю жизнь в тебе засела эта трусливая маленькая крыска, которая была в каждом из вас. Вот почему вы так испугались Наследников, вот почему вы проиграли "Croix Du Monde" — вы никогда не верили в то, что у вас получится овладеть божественными технологиями. Вы никогда не думали, что сумеете приблизиться к настоящей разгадке. Вы держали в руках силу, способную свернуть Вселенную в одну точку и развернуть обратно, но думали лишь о купюрах и номерах счетов. Даже Кроули не понимал, что возрождение Мессии — это больше, чем власть над людьми. Вы же все одинаковы — вы не умеете думать. Вы не умеете чувствовать и понимать. Вы всего лишь жалкие опарыши, ползающие по телу планеты и старающиеся выжрать как можно больше падали, пока все окончательно не рухнуло в пропасть. И даже ваш заклятый друг Хендрикс служит толстозадым придуркам, решившим, что они строят новую Священную империю. А я смотрю за вами.

Пальцы, сжимавшие ворот сутаны, разжались. Чувствуя, как трясутся дрожащие пальцы, святой отец задышал часто и прерывисто. Он совсем ничего не понимал. Совсем.

Зачем? Зачем это чудовище приехало к нему? Зачем напоминает о тех днях, когда он был молод, верил в будущее и стремился познать запретный плод, оставленный далекими предками? Зачем вспоминает Кроули, которого сам жестоко убил? Зачем рассказывает о том, как завершившийся войной мировой кризис был остановлен Спасителем и "Croix Du Monde"? Почему называет энергоресурсы, собранные и выработанные с помощью Наследников, кормежкой человечества с руки? Ведь Эдмонд ничего этого не понимал! Он просто пытался... пытался создать нечто большее, чем человек. Он не хотел менять мир, он хотел изменить живущих в нем. А в результате создал Антихриста.

— Чего ты... — просипев непослушным голосом, священник поперхнулся. И заговорил снова. — Чего тебе надо?

— Я просто хочу, чтобы ты не стеснялся, — лицо Октавиана вновь лучилось добродушием. — В конце концов, ты же не виноват ни в чем.

Холодная ладонь ласково потрепала пастора по безжизненной щеке, на которой за последние пять минут прорезалась пара новых морщин.

— Не буду я тебя убивать, не буду. Хотел бы — давно бы уже убил. Просто мне иногда хочется зайти к тебе, поболтать. Стравить пар, так сказать. Как сегодня.

Пляшущая перед взглядом Грейсона улыбка поплыла прочь. Октавиан спиной вперед шагнул в проход меж рядами скамей. Руки он сунул в карманы пиджака, и полы плаща снова мелькнули красным. Эдмонда замутило с новой силой.

— Ничего не бойся, старый друг, — Вендиго развернулся и зашагал к выходу. — Ради таких вот коротких моментов я оставил тебя в живых. Ты увидишь, как все кончится.