Хочешь вернуть - поцелуй

Хочешь вернуть, поцелуй

Обычно принято считать, что отношения сходят на нет либо постепенно, угасая и умирая долго-долго, как бабочка на игле, либо наоборот — стремительно и быстро. Раз! И все. Скандал, истерика, разрыв. Митька считал, что им с Глебом не повезло дважды. Не было ни того, ни другого. В первом случае можно было бы вовремя почувствовать, что что-то не так, и хотя бы попытаться исправить, во втором можно было бы найти оправдания для обоих. Но не свезло. Просто чувства кончились не то чтобы внезапно и со скандалом, но и постепенным этот процесс было трудно назвать. Если в двух словах, то их подвела весна. Так он думал. Был убежден, что если бы не она, все могло бы быть иначе.

Другой вопрос, хотелось ли ему что-то изменить. Он курил уже третью по счету сигарету, сидя на подоконнике, и тщетно пытался на него ответить. Не получалось. Когда он начал курить? В начале апреля, пережив новый год — самый пестрый и красочный праздник в году, вместе с Глебом в феврале отгуляв на Наташкиной и Витькиной свадьбе. А потом наступила эта злосчастная весна, небольшой юбилей с их первой встречи, как раз в апреле было бы полгода. Теперь это его самое нелюбимое время года. Но, что поделать, приходит время отпускать. И для них с Глебом оно пришло в апреле. Глеб отпустил без вопросов. Легко и непринужденно. Словно изначально не рассчитывал на что-то большее. А, может быть, потому что ему, как старшему и более опытному, за все то время, что они были вместе, удалось что-то там для себя понять, определиться в чем-то. Митька не знал, что именно, в чем. Спросить сразу опоздал, не подумав, а гадать что тогда, что теперь, было бессмысленно.

Весна в его памяти затерялась в кольцах табачного сизого дыма и чужих, не Глеба, руках. Все казалось таким нереальным. Он чудом не вылетел из института и как-то сумел пережить вновь обострившиеся ссоры родителей, чуть не приведшие к разводу. Почему чуть? Потому что, с трудом продравшись через гранит науки в чуть не слитую подчистую сессию, он стал сильнее. Не понял, откуда в нем эта сила, уверенность и даже храбрость, но сумел применить её во благо родным. Он помирил их, но не так, как когда-то в далеком декабре, когда за спиной всегда негласно маячила фигура Глеба, уверенного в себе, взрослого и терпеливого во многом. Жестче. Ведь он незаметно для себя повзрослел. Стал обстоятельней, серьезнее, сильнее. Его услышали. И они все втроем сумели преодолеть июль. А в августе счастливые в своем примирении родители умчались на юга отдыхать, внезапно бухнув на поездку обе свои заначки, которые копили для личных, не связанных друг с другом целей. Почти на целый месяц Митька остался в городе один.

Они так и не узнали до самой осени, что они с Глебом расстались. Весной были так поглощены собственными проблемами, что не обратили внимания, что тот больше не заезжает за ним и не звонит. Как Митька пережил то время, он помнил слишком хорошо и не за какие посулы будущего, отдаленного счастья, не согласился бы его повторить. Его больше не тянуло к чужим рукам. Не хотелось протестовать, кому-то что-то доказывать. Он перестал бродить по клубам, перестал позволять другим себя целовать. Он самому себе начал казаться машиной, автоматом, запрограммированным на определенный набор действий. Даже утренняя мастурбация была частью этого набора. Когда он запирался в ванной, закрывал глаза и вспоминал. В груди почти всегда начинало саднить, словно кто-то невидимый ледяным, специально продержанным на сухом льде скальпелем вскрыл грудную клетку. Он думал о Глебе и кончал. Быстро, пресно, на автомате.

А потом разразилась в его жизни настоящая осень. За окном беспрерывно шел унылый дождь, не предвещающий ровным счетом ничего хорошего. В универе, как всегда бывает в начале осеннего семестра, было временное затишье. Преподы еще не отошли от летних отпусков, студенты еще и не думали вспоминать о сессии, поэтому беспардонно прогуливали пару за парой. А Митька сидел на лекциях и посещал все семинары для того, чтобы не сидеть дома одному. Стены съедали. Одиночество резало по живому, не вены, душу. Он думал. Так много думал, что голова вечерами все чаще казалась тяжелой и гулкой, как чугунный котелок. Он не мог понять. Не мог объяснить себе ни своих поступков, ни Глеба. Почему тот так легко отпустил его? Неужели, им нечего было спасать? А друг друга?

Как никогда стали одолевать мысли о том давнем случае. Спиртовая горечь на губах и лезвие ножа у вен. Но теперь, в свои девятнадцать, он уже не мог позволить себе эту роскошь. Тот случай был единичным. Он так решил. Пусть ему больно и жить не хочется, но родители ничем такого не заслужили. Это Глеб успел ему вдолбить. И Митька все думал, почему он? Почему именно Глеб стал тем человеком, которого он не может отпустить? Может, все дело в нем самом? Он слишком привязчивый и слишком наивный, легковерный. Точнее, был таким. Вот именно, что был. А сейчас что? Почему он сейчас, по прошествии стольких дней, думает именно о Глебе? Ведь после разрыва были у него и другие. Антон, например. Они познакомились в клубе в начале мая и встречались до середины лета. Правда, Митька так и не смог себе объяснить, что вынуждало его регулярно ему изменять. Он отменял свидания. Крутил парнем, как вздумается, тот все терпел и не хотел расставаться. Он до сих пор регулярно позванивал. Спрашивал, как дела, улеглись ли домашние страсти, на которые Митька сослался, расставаясь с ним. И тот был вынужден врать. Пока не осознал, что в Антоне попытался найти для себя еще одного Глеба. Но тот так и не смог им для него стать.

Сегодня Антон позвонил снова. Спросил, нет ли желания развеяться. Сходить куда-нибудь потусить, и Митька сказал все так, как есть. Наверное, это все дождь, он вынуждает людей быть честными, а, может быть, просто осень. Весна лжива. А осень, напротив, создана для того, чтобы вскрывать ложь, как давний нарыв, и выпускать, словно гной, правду. Какой бы горькой она не была, какой бы смертельной не казалась.

— Давай встретимся, — произнес Антон в трубку, знакомо растягивая слова.

— Нет, — Митька почувствовал, как что-то оборвалось в душе, что-то важное, но уже отмершее. — Я не буду с тобой встречаться.

Парень на том конце трубки помолчал, потом заговорил вновь.

— Сейчас или вообще.

— Никогда, — ответил Митька и отключил мобильник.

Совсем отключил. Не хотел давать Антону ни одного шанса. Но потом снова включил, минут через двадцать, может быть больше. Бездумно, не желая повторного звонка. Просто потому что было нужно чем-то занять руки, и он, докуривая третью сигарету, решил почистить телефонный справочник. Ведь столько номеров скопилось, о которых не мешало бы забыть навсегда. Например, номер Глеба. Так ведь будет лучше, если без него, да?

Но приступить к задуманному ему не позволил шквал сообщений. Трубка разрывалась в руке, а он, открыв первое, прочитал автоматическое сообщение о том, что пока телефон был выключен, ему звонили с такого-то и такого-то номера. Он полез в справочник, проверил, понял, что это не Антон. Вздохнул, затушил сигарету в пепельнице и перезвонил.

— Алло, — раздался в трубке незнакомый, взвинченный голос.

— Вы мне звонили минут десять назад, — устало проговорил Митька, бросив отстраненный взгляд за окно.

— Митька?

— Я вас знаю?

— Это Ванька, помнишь меня?

— Да, — с трудом припомнив вкус мятной жвачки на губах и душившую его в тот вечер обиду, кивнул сам себе Митька и в следующую секунду чуть не сверзился с подоконника.

— Глеб попал в аварию. Мы с Киром у него в больнице. Приезжай. Адрес я тебе уже выслал.

Митька, с трудом не шлепнувшись на пол, выровнялся на подоконнике, хотел крикнуть, что сейчас будет. Его затрясло, но в трубке эхом холодили душу короткие гудки. Он не помнил, как читал Ванькину эсемеску, как одевался, как добирался до места. Все слилось в однотонную серую муть перед глазами и, кажется, он забыл зонт.

Он перезвонил Ваньке из приемного покоя. Нашел их с Киром. Сосредоточенных, серьезных и... напуганных. И понял, что умрет, если не увидит Глеба сейчас. Заметался, начал озираться. Куда бежать? К кому обращаться? Его спас Ванька. Вдруг шагнул к нему и крепко обнял.

— А ты повзрослел. И ты мокрый, как мышь.

Митька слабо улыбнулся на шутку и взглядом встретился через его плечо с Киром. Тот лишь махнул рукой, явно и не думая ревновать, и объяснил.

— Мы ждем врача. Он должен сказать, как там все.

— Все плохо, да? — высвобождаясь от рук Ваньки, уточнил Митька, рисуя в воображении жуткие картины. И кто придумал это телевидение? С его помощью мы можем воочию увидеть такое, что, не будь TV, не посмели бы даже вообразить.

— Не знаю, — Кир взъерошил волосы и плюхнулся на стул. — Но он нам сам позвонил. Сказал, его в больницу везут. Просил вещи захватить и деньги, ну, чтобы врачам, если что...

— А я? Про меня что-нибудь?

Ванька и Кир переглянулись, и ответил младший.

— Это я решил тебя позвать.

— Почему? — Митька резко повернулся к нему. Кажется, руки тряслись, но ему было уже пофиг.

Ванька вздохнул. Согнал Кира с насиженного места в стареньком кресле из кожзама и усадил его. Кирилл был отправлен в соседний магазин за чем-нибудь попить, а Ванька сел с Митькой рядом в такое же раздолбанное кресло. Помолчали. На миг показалось, что уже не о чем говорить.

— Знаешь, мужики — они такие гордые, — неожиданно заговорил Ванька.

Митька, незаметно для себя погрузившийся в какое-то ледяное оцепенение, вздрогнул. Моргнул, медленно повернул голову и посмотрел на него. Ванька смотрел только прямо перед собой и чуть вниз, на пол у дальней стены. Что он там видел? Скорей всего, ничего. Он просто говорил.

— Как твой Кир? — рискнул уточнить Митька.

— Как Кир, как я, как ты, — Ванька посидел какое-то время неподвижно, а потом все же повернулся к нему. — Почему ты от него ушел?

— Он сам меня отпустил, — Митька пожал плечами.

Страшно уже не было, словно что-то внутри него, более глубокое и жуткое, высосало страх. Он просто слушал и отвечал. Думать осмысленно было почти невозможно.

— И ты так просто взял и ушел?

— Он даже не подумал удержать.

— И все? Только потому, что была такая возможность, лишь из-за того, что он на себе волосы не стал рвать?

— Я не проверял его этим, если ты подумал, я просто...

— Просто что?

— Решил, что он ведь не один такой. Что я толком ничего еще и не видел. У тебя, вон, было все. Любовь, смерть, предательство и прочее. А что было у меня? Тихая жизнь на радость маме, учеба и друзья по Интернету, которых я даже никогда в лицо не видел. Поэтому я подумал...

— Любовь, смерть... — Ванька не говорил, шипел, глаза метали молнии, по ободкам зрачков тлела ярость. — Ты ни хрена в этом не понимаешь! Будь моя воля, я бы руку отдал на отсечение только ради того, чтобы в моей жизни было все так, как у тебя, слышишь? Приключений тебе захотелось, значит?

— Нет! — Митька громко запротестовал и, словно бы, очнулся.

— Потише, пожалуйста, молодые люди, — строго глянула на них какая-то медсестра, проходя мимо.

Митька смутился, а Ванька лишь вздернул повыше подбородок. Он просто терпеть не мог, когда кто-нибудь учил его жизни. Это в нем осталось от детдомовского прошлого, но искоренять что-либо в себе он не собирался, поздно уже.

Теперь Митька буравил взглядом противоположную стену и искал себе оправдания. Их не было. Наверное, Ванька все же был прав, просто слишком грубо сформулировал. "Я тогда еще не нагулялся", — подумал Митька и закрыл глаза. Откинул голову на потертую спинку кресла и попробовал переосмыслить Ванькины слова и свое поведение. Ему хотелось узнать жизнь, попробовав, он никак не мог наиграться. А Глеб все чаще предпочитал не тащиться в клуб или гулять, а оставаться дома. Похоже, ему начали нравиться спокойные, тихие вечера перед телевизором, когда он укладывал Митьку перед собой, обнимал со спины и просто поглаживал иногда по животу, не претендуя на что-то большее. Нет, секс с ним был все так же жарок и так же хорош, и Глеб всегда был готов промучить счастливого Митьку до утра. Но чем больше самому Мите хотелось выбираться куда-то во вне, общаться, встречаться, гулять, тем меньше к этому стремился Глеб. В какой-то момент Митьке показалось, что будь его воля, он бы вообще его запер в четырех стенах и годами никуда не отпускал. И он начал возмущаться. Не вслух, пока что только про себя. Но возмущение росло, с его помощью копилось в душе раздражение. И однажды он просто спросил, когда они вот точно так же лежали в комнате Глеба перед телевизором.

— А если я вот прямо сейчас встану и скажу, что ухожу от тебя?

— Уходи, — сразу же, не подумав ни секунды, ответил Глеб и добавил, беззаботно улыбнувшись, когда Митька, изумленный такой легкостью, обернулся на него. — Не волнуйся, не расплачусь и обещаю глупостей не делать.

И все. Митька встал. Говорить что-то он посчитал ниже своего достоинства. Оделся и ушел. Глеб даже не встал с дивана. И больше ничего не добавил. И даже не позвонил. Ни через день, ни через неделю. А потом, в выходные, Митька в одиночестве, назло всем и вся, помчался в клуб, в тот самый, где впервые познакомился с Ванькой и посмотрел на них с Киром, и обнаружил Глеба в компании какой-то брюнетки. Тут же подцепил себе парня. Прямо на танцполе. Под конец вечера они уже самозабвенно сосались в укромных уголках. А Глеб куда-то пропал. Но Митька убедил себя, что ему все равно. Что дело сделано, и отступать — нет смысла. В ту ночь он впервые чуть не переспал с совсем незнакомым парнем, опомнившись лишь на пороге чужой, незнакомой квартиры. Оставил телефончик и сбежал. Тот ему перезвонил на следующий день. Митька подумал и решил, какого хрена? Помчался на свидание, и на этот раз все прошло куда легче. Не было угрызений совести, ничего не было. Ведь Глеб же его отпустил, так? Он убедил себя в этом. И долгое время ни о чем не жалел. Но его за той весной, промчавшейся, словно во сне, подкосила осень. И этот Ванькин звонок. И авария. Но ведь если Глеб сам им звонил, значит...

— Привет.

— А? — Митька поднял глаза и замер, как мартышка под взглядом питона. Сглотнул.

— Приехал убедиться, что я умер, — произнес Глеб, все так же улыбаясь и прижимая к груди руку в гипсе.

Митька медленно встал. Он все еще был намного ниже Глеба. Раньше это его смущало, потом перестало, а теперь он понял, что так и должно быть, что это правильно. Но мысль мелькнула и пропала. Он смотрел ему в глаза. Они смеялись. Глеб улыбался. Ему все еще было все равно. И Митька повернулся на нетвердых ногах к выходу. Побрел, не видя ничего вокруг. Так тошно, и снова ноет в груди что-то. Наверное, сердце, ведь принято считать, что за любовь отвечает именно оно.

Дома его встретила пепельница, полная окурков, пустой, холодный подоконник, все тот же дождь за окном. Он стянул с себя мокрую до нитки одежду на автомате. Его больше не трясло. Все остановилось в нем, словно сломались какие-то внутренние часы и перестали тикать. Он забрался в ванну. Отмокал и отогревался несколько часов. А потом завалился спать. Как вернулись с работы родители, он так и не услышал. Возможно, они и не вернулись. Уехали на дачу. Ведь завтра, кажется, суббота. С этими мыслями он проснулся среди ночи, не открывая глаз, завозился, перевернулся на другой бок и вскрикнул, почувствовав, как к нему кто-то прикоснулся под одеялом, словно задел ногой.