Хдк. Глава 8.

— Евдокия, пожалуй, тебе следует обновить гардероб.

— Зачем?

— Ну ты же хочешь найти себе мужа?

— Не хочу... но придется.

— Вот, — почувствовав поддержку, Аленка осмелела. — А охотится за мужем без приличного платья, все равно, что на щуку пустой крючок закидываать...

Рыбалку она любила нежно, хотя и страсти этой несколько стеснялась, полагая ее неприличной для девицы.

— Так что, не спорь! Тебе этот цвет к лицу будет... и вот тот, зелененький тоже... и еще... ну что стоишь? Или мы отсюда до вечера не уйдем...

— Евдокия, — Лютик закрыл альбом и прошелся по лавке, поморщился, верно, не слишком-то впечатленный работами панны Бижовой, модистки первой категории, как то значилось на вывеске, — мне кажется, ты слишком увлеклась одной стороной своей жизни, незаслуженно позабыв о прочих. Нельзя быть счастливым, стоя на одной ноге...

Это его замечание Евдокия пропустила мимо ушей.

От нового платья отвертеться не выйдет и... странное дело, прежней досады Евдокия не чувствовала, скорее уж престранную надежду... на что?

Что изменится?

— Тебе идет, — сказала Аленка, устроившаяся на диванчике. — Только с косой еще что-то сделать надобно...

— Косу не трогай.

...а и вправду идет. Цвет яркий, насыщенный, точь-в-точь мамины бирюзовые серьги...

...и в столице Евдокия должна выглядеть сообразно своему положению...

...но тогда надобно не бирюзовое брать, а серое, темные цвета делают ее старше, серьезности придают. И в аптекарскую лавку заглянуть, за очками. Очкастые люди иными воспринимаются с превеликим пиететом.

Однако Лютик, осмотрев падчерицу с ног до головы, постановил:

— Берем. И вон то, пурпурное тоже... только пусть черное кружево уберут... нет, на иное заменять не следует, вообще без кружева будет лучше. А еще нужно домашнее, что-то простое... да, подойдет и в полоску.

Он указывал на одно платье за другим, словно позабыв, что лавка эта отнюдь не из дешевых...

— Я переоденусь, — на Евдокию из высоких, в золоченом обрамлении зеркал, смотрела хмурого вида девица с толостою косой, перекинутой через плечо. Девица была не особо молода, не особо привлекательна и характером, судя по всему, обладала скверным.

Вот характер платье было не в состоянии исправить.

— Зачем? — Аленка уйти не позволила. — Тебе и так идет... а вдруг кого встретим?

— Кого?

Девица нахмурилась еще больше. И упрямый подбородок выпятился.

— Кого-нибудь, — Аленка вытащила конфетку из стеклянной вазы, поставленной для клиентов. — На вот, съешь лучше... и улыбнись уже.

Евдокия попробовала, но... Ирженна милосердная, неужели это она? И улыбка вышла кривоватой, искусственной...

Ну уж нет.

Не станет она притворяться беззаботною яркой птичкой...

— Если ты опять напялишь серое, я разревусь, — пригрозила Аленка и тоненько всхлипнула, наглядно демонстрируя, что угрозу свою воплотит в жизнь без колебаний. — У меня, между прочим, личная трагедия... глубокая...

...ее трагедия, сложенная вчетверо, пряталась в ридикюле.

Третий номер, к слову...

Первый был отправлен в камин, немедленно по прочтении, второй с пристрастием разодран на клочки... а клочки нашли упокоение в том же камине...

...Аленка же заявила, что мерзкой статье не верит, что все писаное есть клевета и наговор, а потому светлый образ Себастьяна в сердце ее не поблек.

Но осадочек на душе остался.

И для борьбы с этим самым осадочком Аленке требуется купить платье... а лучше два... или дюжину...

— Шантажистка, — буркнула Евдокия и отвернулась, чтобы не видеть, как по Аленкиной щеке ползет слеза...

Переодеваться не стала.

В конце концов, какая разница, серое на ней платье или синее?

...кто-нибудь, упомянутый Аленкою, ждал у лавки, делая вид, что просто прохаживается. От дверей до фонарного столба и обратно. Сей променад он совершал, должно быть, давно, оттого и городовой, на углу замерший, поглядывал на офицера с откровенною усмешкой.

— Какая удивительная встреча! — неестественно бодрым голосом воскликнул Лихослав.

— Да уж, — Евдокия дернула себя за косу. — Просто невероятнейшее совпадение!

— Именно.

Аленка захихикала.

— Безумно рад вас видеть, панночка Алена, — Лихослав протянул букет серо-золотых ирисов, которые Аленка приняла с жеманной неестественной улыбкой и, сунув букет Евдокии в руки, велела. — Неси. А, пан Лихослав, откуда вы узнали, что я ирисы люблю? Впрочем, не только ирисы, мне еще и розы очень нравятся, особенно белые... белые розы на языке цветов означают невинность... вы знали?

Евдокия сунула букет в подмышку.

Нет, ей не тяжело цветочки поднести, но прежде Аленка подобных вывертов себе не позволяла, а тут... с чего вдруг? Сестрица, обернувшись, подмигнула.

О нет!

Ирженна милосердная, избавь Евдокию от очередного гениального Аленкиного плана по обустройству Евдокииной личной жизни! Она и от прошлого-то раза не отошла еще... Евдокия обернулась на Лютика, который застыл над вчерашнею газетой. И выражение лица его было таким, что Евдокия за отчима испугалась.

— Что-то случилось? — она забрала у него черный портфель, и альбом, и газету, которую Лютик рассеянно комкал.

— Нет, милая... и да, кажется, — он улыбнулся неловкою своей рассеянной улыбкой, говорящей, что некие события имели место, однако сам Лютик еще не решил, как к ним относиться. И потому перевел он беседу в иное русло. — Тебе подарили цветы?

— Не мне. Аленка велела нести...

— Что?

— У нее новый план, кажется...

...будет строить из себя избалованную наследницу, изводя дражайшего жениха капризами... чтоб как в романе, предпочел богатой бедную и скромную...

— А у тебя?

— А у меня плана нет. Наверное, — вздохнув, вынуждена была признаться Евдокия. Одно дело дать слово матушке, а совсем другое — это слово сдержать. В Краковеле столичная поездка виделась способом отсрочить ненавистное замужество. Но вот он, Познаньск, во всей своей красоте. Мощеные улицы, пузатые особнячки в завитушках лепнины, лавки и целые торговые дома, поразившие Евдокию, что задумкой, что ценами... оно естественно, ежели ставку делать на оптовую торговлю, то и цены можно сделать ниже...

— Ну не гожусь я для семейной жизни, — сказала Евдокия, выдернув синий лепесток.

— Или тебе так хочется думать.

Лютик шел неспешно, но взгляда с Аленки не спускал. Она же, повиснув на руке Лихослава, что-то рассказывала чрезвычайно бодрым голоском.

Щебетала.

Щебетать она научилась профессионально, и Евдокия про себя несчастного офицера пожалела, потому как ни один человек не в состоянии был выдержать Аленкино щебетание дольше четверти часа.

— Не хочется, но...

Она пожала плечами. И несчастный букет едва не выпал. Со стороны и вправду Евдокия похожа на компаньонку, и не следовало надеяться, что платье изменит впечатление.

Да, красивое...

Да, дорогое...

Но и компаньонкам порой перепадают подарки от хозяев...

...а вот замуж их берут исключительно в любовных романах.

— Евдокия, — Лютик всегда обращался к ней полным именем, и Евдокия была премного признательна ему за эту малость. — Мне кажется, что ты просто боишься.

Хотелось с негодованием опровергнуть сие предположение, но врать себе Евдокия не привыкла.

Боится.

— И скажи еще, что у меня причин для страха нет, — пробормотала она, щипая косу.

— Есть, — Лютик букет отобрал. И портфель тоже. — Но не стоит позволять страху отравлять себе жизнь. Да, тот... человек повел себя непорядочно. Однако это ведь не значит, что все остальные люди ему подобны. Ты боишься жить, Евдокия. А ваша жизнь... слишком мимолетна, чтобы терять время.

— Ты любишь маму?

Должно быть, Познаньск так странно действовал на Евдокию.

Открытыми дверями кофеен и сладкими их ароматами, плетенными креслами, которые выставляли прямо на улицу, и белыми матерчатыми зонтиками. Медными флюгерами, что лоснились в солнечном свете... зеленью каштанов, разноцветными тяжелыми их свечами.

Голубями ленивыми.

Теплом. Летом близким, но пока еще лишенным обычной июльской духоты. И город спешил жить... а Евдокия чувствовала себя в нем лишней.

— Да, — просто ответил Лютик.

— Почему?

— В каком смысле?

Впереди маячил Лихослав, синяя его спина, до отвращения прямая и широкая, идеального кроя, можно сказать... и ноги, обтянутые узкими форменными штанами хороши... нет, Евдокия не глазела, она... ладно, глазела.

Имеет право, на правах будущей родственницы.

И вообще, в ее-то почтенном возрасте пора о стеснении забыть.

— Вы слишком разные, — Евдокия все же заставила себя взгляд отвести, убедив, что внимания ее Лихославовы ноги не стоят. — Ты такой... извини, конечно, но ты такой эльф, что... просто невозможно. А она... она ведь...

— Человек, — подсказал с улыбкой Лютик.

— И человек тоже, но... знаешь, когда на вас смотрят, то... не знаю, как объяснить. Я маму люблю, но порой она бывает несколько...

— Экспрессивна.

— И это тоже, но... проклятье...

— Не ругайся.

— Я не ругаюсь, я громко думаю.

Лютик взмахом руки подозвал разносчика и, выбрав пирожное — тончайшую кружевную почти трубочку, до краев наполненную пеной взбитых с орехами сливок — протянул Евдокии.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, мы получили разное воспитание. Выходим из разных социальных слоев, не говоря уже о расах, что само по себе предполагает культурную пропасть. И пожалуй, в теории наш брак изначально обречен. Но видишь ли, милая, теория и практика — не одно и то же.

Пирожное оказалось невероятно вкусным. И Евдокия ела.

Слушала.

Старательно игнорировала Лихослава, который как назло шел медленно, поддерживая Аленку под локоток, и еще головой кивал, соглашаясь со всем, что она говорила.

Мужественный человек.

Или привычный.

— Дома я был... не сказать, чтобы изгоем. Напротив, до определенного момента мне удавалось следовать общепринятым нормам. Недовольство я подавлял, приписывая его собственной незрелости. Да и было оно смутным весьма, — Лютик остановился, разглядывая кованую оградку, по которой вились синецветы. — Я работал... мне говорили, что у меня талант. И несколько скульптур были приобретены Ее Величеством... высокая честь. Признание успеха... но почему-то радости я не испытывал. Скульптуры были прекрасны, совершенны, если совершенство в принципе достижимо. И моя невеста мною гордилось. Я же начал ваять ее бюст... очередная дань традиции.

— У тебя не получилось?

— Почему? Получилось, — печально улыбнулся Лютик. — Я был профессионалом. И с точностью воссоздал ее лицо... опять же, идеальное каждой чертой своей. А скульптура получилась уродливой настолько, что... знаешь, милая, я сам не мог объяснить, что же случилось. Я не изменил ее до неузнаваемости, напротив, все, кто видел, признавали мою... невесту.

Лихослав остановился на перекрестке и, развернувшись, смерил Евдокию раздраженным взглядом. Аленкино щебетание на нервы действовало? Сам виноват.

...Евдокия подозревала, что после нынешней прогулки он будет искать не просто богатую невесту, а немую богатую невесту.

— Естественно, разразился скандал... мне пришлось просить прощения за то, что сочли злой шуткой... я попытался вновь и... с тем же результатом. Тогда пошли слухи о моем нездоровье. Мне настоятельно предложили помощь королевских медикусов, а я вдруг четко осознал, что просто не готов там жить.

— И ты...

— Сбежал, — Лютик виновато пожал плечами. — Я не знал, куда и зачем еду, но задыхался там, дома... а потом встретил твою матушку, которая была человеком и... и самым удивительным человеком, которого я когда-либо встречал. Я ничего не умел, а она взяла меня на работу. Сперва я решил, что она невероятно груба, уродливо даже, но... снова ошибся. И да, мы с ней очень разные, Евдокия, но меж тем я счастлив.

— Здесь?

— Здесь.

Среди людей. Делая не статуи, достойные королевского дворца, а унитазы... или вот ванны... и ведь понимает же, что некоторые его творения чудовищны, но... Лютик точно знает, что людям хочется видеть, и делает это.

Не безумие ли?

Безумие. И Евдокия сама не знала, готова ли рискнуть и обезуметь. Конечно, быть может, поддавшись этому всеобщему поветрию сумасшедшей любви, она станет счастлива. А если нет?

Как угадать?

И кто даст гарантию на сердце, уже однажды треснувшее. Вдруг да не выдержит оно очередного разочарования, расколется пополам?

— Ты все еще сомневаешься, — Лютик всегда умел видеть ее и, взяв за руку, тихо сказал. — Евдокия, ты, надеюсь, понимаешь, что все угрозы...

— Сотрясание воздуха.

— Именно.

Пожалуй. И матушка, вернись Евдокия без жениха, покричит, конечно, погрозится, но отойдет... а там, глядишь, и свыкнется, наконец, с мыслью о том, что старшей ее дочери суждено провести жизнь в одиночестве.

Все просто.

И очевидно. А потому не спроста Лютик завел этот разговор. И он, кивнув, подтвердил догадку Евдокии.

— Есть еще кое-что... я настаивал, чтобы Модеста сама тебе рассказала, но ты же знаешь ее упрямство. Она решила, что пока не время и...

Аленка настойчиво дергала Лихослава за рукав, а еще умудрилась всучить ему свой ридикюль, веса, как подозревала Евдокия, немалого и кружевной зонтик. Причем последний — открытым. И следовало признать, что королевский улан под зонтиком смотрелся весьма себе мирно и где-то даже умилительно.

— Помнишь, зимой она несколько приболела...

Евдокия кивнула. Маменька отличалась отменнейшим здоровьем и зимняя простуда случилась весьма некстати, аккурат накануне покупки маленького стекольного заводика, который по задумке Лютика должен был быть перепрофилирован на производство умывальников...

Нет, с заводиком Евдокия и сама разобралась, чай, не впервой, но маменькино нездоровье крепко ее испугало...

— Не в простуде дело? — тихо спросила она, сдерживая обиду.

Врал ведь столичный медикус, моложавый, лоснящийся, как грач по осени.

— И в простуде тоже. Сердце износилось, — столь же тихо ответил Лютик. — Она очень много работала, себя не жалея, а такое даром не проходит...

— Она поэтому нас сюда... спровадила?

— Не обижайся на нее, деточка, она хотела как лучше... мы договорились о том, что Модеста отправится на воды. Я узнавал, там очень хорошие целители...

Ни один врач не залечит надорванное сердце, это Евдокия знала, и Лютик не мог не понимать.

— Непосредственной угрозы нет, — с нажимом повторил он. — Но есть вероятность, что завтра...

...мамы не станет.

Нелепая какая мысль. Невозможная.

Главное, не разреветься... и будь все на самом деле плохо, разве ж отпустил бы Лютик ее одну?

— Ты...

— Собирался завтра уехать к ней, но придется задержаться...

— Она поэтому не отвечает мне?

— Да.

...и хорошо... плохо, что не сказала, но пусть отдыхает... Евдокия больше не станет беспокоить маменьку... в конце концов, разве просто так ей генеральную доверенность выдали?

— Она поэтому хочет, чтобы я... замуж вышла?