Зерно А

— Алло.

— Юлий, здравствуйте. Это Рита Палисси.

— Рита! Как же я рад слышать вас!

— У меня хорошие новости: рядом со мной сидит подтверждение нашей с вами теории, по которой Деревские были лишь орудием в руках опытного манипулятора.

— Спасибо, — едко фыркнул Громов.

— Дайте угадаю: его имя уже звучало в наших с вами разговорах?

— Да.

— Богдан Громов?

— В яблочко!

— В табло, — застывшим взглядом серийного убийцы Чак-Чак прожигал Громова.

— Со мной рядом также Лев Деревский.

— Езжайте ко мне в офис, Маргарита. Я организую вашим друзьям теплый прием.

Я отдала 'слайдер' Чак-Чаку и попросила его, ради всего святого, вытащить Льва из багажника.

Хлопнул багажник; Деревский неуклюже плюхнулся на заднее сиденье. Дизайнерский свитер, платиновые волосы, аристократическое лицо — все смято, словно использованный носовой платок. Он не смотрел на Громова и не проронил за всю дорогу ни слова.

Прием действительно оказался теплым — насколько это вообще возможно в такой холод. Морозов подскочил к машине. С ним было четверо не самого дружелюбного вида мужчин. Над ними будто бы мигала вывеска: 'Прокуратура'. На 'теплом приеме' был и господин Пальто-Панцирь-За-Пять-Штук.

Выдыхая облачка пара, Морозов постучал в окошко, и я опустила стекло. Чак-Чак тем временем, словно заботливая мамаша, передавал Громова и Деревского в руки служителей закона.

Любопытно, но Громов выглядел довольным. Получив наконец благодарных зрителей, он принялся живописать свои злоключения, иными словами, исполнять арию попранной невинности. Говнюк, ни дать, ни взять. Он показушно достал мобильник и набрал какой-то номер. Понты налево и направо, налево и направо. Деревский что-то тихо втирал господину Панцирю.

— Не волнуйтесь, — проследив за моим взглядом, сказал Морозов, — я все проконтролирую. — Он наклонился ниже и затараторил: — Да только, боюсь, Громова нам не прижать. Я навел кое-какие справки; как пить дать он откупится.

— Влиятельные знакомые.

— Верно. Шишки достанутся Деревскому, и то я уверен: его тоже отмажут... чтобы потом разобраться за опущенным занавесом.

— Пусть разбираются. — Я сделала свою часть работы, доставила его целым и невредимым. Все, как и обещала: пара-тройка волосков, не более. — Деревский должен спеть свою песенку перед свидетелями, телевизионщиками... кем угодно, лишь бы это было зафиксировано. На его дальнейшую участь мне наплевать. Пусть он подплетает к делу хоть самого дьявола — все, чего я хочу, это получить назад свое доброе имя.

— Само собой. Кстати, где Арина Деревская? Она сыграла не последнюю роль в этом спектакле.

— Спектакль, — повторила я, и холодок стек по позвоночнику. — Арина не считала это спектаклем. И я склонна согласиться с ней. — Я показала Морозову свою седую прядь. Увиденное произвело на него впечатление. — А еще, как вы, наверняка, успели заметить, она распахала мое лицо.

— Вы хотите сказать, что...

— Что она уехала в неоплачиваемый отпуск, да.

— Бог мой, — взгляд Юлия перебегал с царапин на моем лице на седую прядь и обратно. — Господи милосердный.

Я пожала плечами. И ответила на читающийся в его глазах вопрос:

— Спиритические штучки-дрючки.

— Будем считать, что я ничего не слышал, — уголки рта Морозова дрогнули. Я не хотела пугать его больше. Потому что не могла поручиться, что не испугаюсь вместе с ним.

— Как вам угодно.

— Надеюсь, документация 'Темной стороны' в безопасности?

Я кивнула, зная, что Гранин не подведет.

Морозов был одет не по погоде, но так одеваются все, кто бывает на улице ровно столько, чтобы дойти от машины до офиса и наоборот. Сегодня, однако, ему пришлось изменить заведенному порядку вещей, и он нешуточно окоченел. Еще чуть-чуть, и можно будет струшивать иней с его ресниц.

— Берегите себя, Маргарита.

— Обязательно. До встречи.

Ежась под порывами ветра, Юлий зашагал в офис.

Я позвала Громова. Богдан обернулся. Я подняла левую руку с двумя оттопыренными пальцами в знаке 'мир'. Его верхняя губа поползла вверх: беззвучно, одними губами он обозвал меня 'сукой'. Моя улыбка стала шире. Я развернула кисть на девяносто градусов, одновременно загибая указательный палец, оставляя средний. Громов с отвращением смотрел на меня, потом отвернулся и зашагал вслед за Морозовым. За ним — Деревский в окружении четверых мужчин. Пока-пока, мальчики.

Чак-Чак отвез меня домой. Он сказал, что заедет, как только загадочный коматозный босс сможет меня принять. Я смотрела на здоровяка и понимала, что спорить с ним — то же самое, что доказывать что-то трансформаторной будке. Он простой исполнитель. Ну, настолько простой, насколько может быть человек, заявляющий, что может сделать из вас горку костей.

Забрав у соседки, которая при виде меня побледнела, позеленела и побагровела одновременно, запасной комплект ключей, я закрыла за собой дверь и привалилась к ней спиной.

Волнение застряло в горле, словно мишура от новогодней елки. Знаете, та мишура, которые кошки съедят, а потом блюют, иначе мишура попадет в ее кишечник и распорет все кишки. Так вот, я была кошкой, проглотившей много-много праздничной мишуры.

Стоя под душем, я дала волю эмоциям и расплакалась. Слезы смешивались с шампунем и щипали глаза. Хотелось просидеть в ванной до утра, ведь здесь тепло и вкусно пахнет, а в квартире холодно и пусто. Но я пересилила себя. Выключила воду, замоталась в полотенце и вновь стала Ритой Палисси.

Я переоделась в шорты и майку и не заметила, как в ожидании звонка Чак-Чака заснула с телефоном в руке.

Глава 32

Мне снилось, как злобного вида орангутанг тычет мне в лицо пальцем и приговаривает: 'Ад пуст! Все дьяволы сюда слетелись!' А потом орангутанг набирает в грудь побольше воздуха и начинает петь голосом Элвиса.

Открыв глаза, я увидела... ничего. Чернота. Был момент паники, но потом я сообразила, что нахожусь дома, и что мне больше не угрожает никакой потусторонний урод.

Из будильника гремело 'Вива Лас Вегас'. Скатившись с кровати, я прошлепала босыми ногами по полу и тюкнула кнопку будильника. Времени было 20:04. Мамочки, восемь часов сна!

Плеснув в лицо холодной водой, я уставилась на свое отражение в зеркале. На месте царапин — розовые полосы; я осторожно согнула и разогнула пальцы на правой руке. Боли не было.

Я и не заметила, как начала бездумно слоняться по квартире, перекладывая вещи с места на место и тут же забывая, что и куда положила. Многое в моей жизни за эти четыре дня обратилось прахом — катись, куда хочешь, поступай, как знаешь. Несмотря на то, что я уже который год жила по собственным правилам, именно в этот момент я почувствовала, как обрезаются все пуповины и меня уносит течением.

Телевизор работал на беззвучном — месиво рекламы и улыбок, — когда заблеял телефон. Сердце билось как сумасшедшее.

— Рита? Это ты?

— Нет, не я.

— Ну слава Богу! Кстати, Морозов хорош, сразу видно — мужик знает свое дело.

— Гранин, я не могу сейчас...

— А что я тебе говорил на счет Деревского? У него на лбу буквально было написано 'говнюк'! Теперь уж, когда его благоверная сделала ноги, он отгребет за двоих.

— Не могу долго занимать линию. Я вешаю трубку.

— Но кто взбесил меня, так это Наглая Рожа Громов! Черт меня раздери, если ему удастся выйти сухим из воды!

— Похоже, таки удастся. — Я вздохнула, опускаясь на краюшек кровати. — И нам придется с этим смириться.

Он что-то пробурчал сквозь зубы.

— Как ты, Рита? — спросил он.

— Я вешаю трубку, — повторила я без особого энтузиазма.

— Понятно, босс. Сейчас приеду. И не отнекивайся, меня это все равно не остановит.

— Гранин, ты хуже занозы в заднице.

— Рад стараться, — загоготал он и грохнул трубку.

Ожидание сводило с ума. С Гранином будет проще отвлечься от тягостных мыслей.

Я начала считать про себя: один, два, три, четыре... Чтобы не сидеть на месте, направилась на кухню проверить запасы продуктов, при этом не прекращая накидывать в уме десяток за десятком. Стоп, запасы продуктов? Откуда им взяться, если в последнее время я только и делаю, что питаюсь вне дома?

В холодильнике, который втрое превосходил меня по размерам, обнаружились: большая луковица, уксус, прокисшая сметана, половинка лимона, кетчуп, замороженные брокколи, манка в баночке, сыр. Ко мне же Гранин намылился! Чем я буду кормить этого кашалота?

Мне нужно было отвлечься, и я придумала, как.

Я быстро оделась и, схватив ключи, деньги и радиотелефон, выбежала в ближайший круглосуточный супермаркет. Четыре минуты быстрым шагом. Я бросила считать, дойдя до тысячи четырехсот двадцати пяти — в супермаркете хватало внешних раздражителей. На Левом берегу супермаркеты и гипермаркеты как сплошной внешний раздражитель.

Я выбирала варенье, когда почувствовала на себя чей-то взгляд — словно холодок стек по позвонку. Я скосила глаза. Мальчик лет восьми тянул маму за край полушубка, настойчиво пытаясь привлечь ее внимание.

— Мама, мама, это та тетя, которая разговаривает с привидениями!

Разговаривает с привидениями? Я улыбнулась. По ходу, это самое милое, что я слышала в адрес спиритизма. Дети такие забавные. Куда забавнее рассвирепевших верующих.

Остановив выбор на банке с клубничным вареньем, я повернулась к мальчику. Мальцу как кислород перекрыли: он открыл рот и, кажется, забыл, как теперь закрыть его.

— Привет, — улыбнулась я.

Мальчик скривился, и, вцепившись в мамин норковый полушубок, заныл.

— Саша! Отпусти меня! Да что ты за свинья такая?! Ты прекратишь, или нет?

Я направилась к кассе. Хватить пугать детей.

— Дисконт есть? Пакет нужен?

Кассирша зыркнула на меня. Что-то в ее лице тут же сместилось, щелкнуло и перешло из состояния 'как мне все осточертело' в 'разрази меня гром'. Еще одна.

— Дисконта нет. Пакет нужен. Маленький, будьте добры.

— Э-э, да-да, конечно, — пролепетала она, спохватилась и начала быстро пробивать товар. Бедняжка, мне хотелось ей помочь, так у нее дрожали руки.

Я расплатилась, загрузила купленное в пакет и уже возле стеклянных дверей полуобернулась. Кассирша что-то возбужденно частила охраннику, заставляя стоявших в очереди недовольно хмуриться. Сам охранник улыбался, но как только наши глаза встретились, его челюсть поползла вниз.

Я успокаивала себя следующим: меня и раньше узнавали, но какое-то время внимание будет чуть более навязчивым. Чуть более навязчивым? Да над моей головой будто висела мигающая неоновая стрелка! Ничего, скоро всем осточертеет мусолить одно и то же. Все уляжется... угу, чтобы потом вновь вспыхнуть. Искрой послужит новость о моей коматозности.

Стоять на кухне у плиты среди ночи, мягко говоря, неприятно: на улице темно, а на кухне горит свет. Ты как на ладони, а тебе за окном ничего не видно. Тогда я выключила свет и продолжила печь блины под тусклый свет вытяжки. Так-то лучше.

Гранин пришел в пять минут десятого. Я открыла дверь и отступила в сторону, пропуская его в прихожую. Не разуваясь, он заключил меня в медвежьи объятия, в которых я буквально утонула.

— Как это ни странно, Палисси, а я успел соскучиться. Чем это ты пахнешь?

— Блинчиками? — предположила я, высвобождаясь из его хватки.

Он выпучил глаза, и я уже было приготовилась отбиваться от заявлений в духе 'не может быть, ты да готовишь!' Но, по-моему, он не собирался говорить ничего подобного. Он нахмурился; взгляд, словно рентгеновский луч, скользнул по моим волосам и с почти слышимым 'щелк' зафиксировался — о, я знала, на чем — на седой пряди. Бумажный псевдоразумный пакет протестующе затрещал, когда Гранин стиснул его в кулаке. Он держал пакет перед собой как Дед Мороз — мешок с подарками.

Чеканя каждое слово, Гранин утробно спросил:

— Что. С. Твоим. Лицом.

— Упала на лапки котика и поцарапалась.

Его глаза засверкали.

— Хрена с два, Рита. Хрена. С. Два.

Я пожала плечами.

'И все равно я рада ему, — подумала я, не вникая в его безумный монолог о том, как наплевательски я отношусь к собственной безопасности и все в том же духе. — Если он сейчас не взорвется, как Везувий, то это будет почти нормальный ужин — редкость в моей подчиняющейся работе, а в последнее время и переменчивым настроениям всяких подонков, жизни'.

— Все? — спросила я, когда он заткнулся, чтобы перевести дух. — Выговорился?

— Рита, я переживаю за тебя! — В голосе проклюнулись рычащие нотки: — Или это запрещено законом?

— Можешь переживать, сколько влезет, но не тогда, когда у меня остывают блины.

— Я не притронусь к твоей стряпне, пока ты обо всем не расскажешь.

— Удар ниже пояса.

Когда у Гранина появляется идея фикс, он становится просто невыносимым.

Я вздохнула и коротко пересказала то, что произошло в доме Деревских. А именно — в спальне Арины Деревской. Он все больше мрачнел; псевдоразумный пакет в его кулаке пищал не переставая.

Дослушав меня, Гранин кивнул, открыл дверь и стал спускаться по лестнице.

— Ты куда? — Я бросилась вслед за ним. — Я что-то не так сказала? Гранин... Федя! Не уходи!

Он остановился как вкопанный.

— Не уходи, — повторила я, — когда я, черт возьми, во веки веков что-то приготовила. Да что с тобой?!

— Что со мной? — Гранин аж затрясся. — Что со мной?! Ты еще спрашиваешь! Я убью его. — Он так сильно стиснул пакет в кулаке, что костяшки побелели; писк пакета по мере удушения становился тише. — Убью Громова и плевать, что сяду за это.

— Не говори глупостей!

Я в два шага приблизилась к нему. Помедлив, положила руку ему на плечо. Стоило сделать это, как я буквально ощутила покидающий его тело гнев. Гранин повернулся и посмотрел на меня снизу вверх.

— Ты же знаешь, — я улыбнулась, вспоминая слова Громова, — смерть — это не решение проблемы. Надо быть снисходительнее. Богдан получит по заслугам. Однажды, — добавила я.

— Не люблю ждать, — проворчал Гранин. — Как хочешь, но когда я встречу этого петуха...

— Ты будешь снисходительным и вежливым.

Он сокрушенно покачал головой:

— Черт подери, Палисси!

— А теперь дай мне этот треклятый пакет, и идем отсюда, пока к нашей милой беседе не подключились соседи.

Гранин опустил голову и послушно протянул мне из последних сил стонущий псевдоразумный пакет.

Глава 33

Я поставила тарелку с блинчиками на стеклянный журнальный столик, рядом — варенье в пиале, сахарницу и чайничек с заваркой. Чайник, чашки и блюдца были взяты из некогда подаренного мне фарфорового набора. Так цивилизованно, так по-домашнему.

Так неправильно.

— Чай? Но почему чай?

— Потому что с блинами не пьют кофе, проклятие! Прости, — быстро добавила я, видя, как меняется в лице Гранин.

— Не извиняйся, — он покачал головой, и прядь темных волос дугой упала ему на лоб. — Это я должен просить прощения за то, что постоянно вывожу тебя из себя.

Я затаила дыхание. Вот он, настоящий Федор Гранин, без той маски дерзкого сквернослова, плюющего на всех и вся, каким его знали люди. Мне захотелось взять фотоаппарат и щелкнуть его пару раз, для истории. Я смотрела на него и не могла отвести глаз.