Страх закрывал глаза. Даже с головой забравшись под покрывало, я не решался их открывать. Лежал под ним трясущимся мокрым комочком и ни за что не хотел выпускать залатанную ткань из рук, как будто она могла уберечь от беды.

Ничего не поделаешь, наступало утро — самое страшное в моей жизни. В кузнице звенел металл под тяжелыми ударами молота, хрипло вскрикивали петухи, а стоило чуть высунуться из своего темного укрытия, как солнечные лучи упорно лезли под веки, пытаясь их разомкнуть.

Но открывать глаза не хотелось, как не хочется открывать их во время чудесных снов, которые давно не посещали меня. Так давно, что уже не вспомнить, сколь прекрасными они могут быть. В последнее время снились только кошмары. И уверен, не мне одному. Кошмары наверняка мучили моих ровесников, тревожили их родителей, не давали спокойно дремать всем близким и просто добрым людям, разделяющим сельское горе. Бодрствование было подобно муке.

Я боялся увидеть мать с бледным зареванным лицом, пыльную дорогу, ведущую на Горестную поляну. Боялся встречи с мертвецами, которые каждый год появлялись там, чтобы утащить кого-нибудь из сельских детей в лесную глушь. Сейчас сложно представить, что когда-то сельчане смело ходили в лес и спокойно ездили в столицу на ярмарки. Я этих времен не видел. Беда пришла давно — еще до моего рождения.

Первым в селе появился мертвый король. Появился тучей на ясном небе, а после объявил свою страшную волю. Раз в год приводить детей, достигших тринадцати лет, на поляну у леса, чтобы его мертвое Величество могло лично выбрать некоторых из нас. Для чего? Никто не знал и... не знает до сих пор. Известно лишь, что выбранные дети никогда не возвращаются. Конечно, мертвый король предупредил, что ослушников будет ждать неминуемая гибель, и для острастки и в назидание даже сразил молнией несколько крепких мужиков. Но сельчане не подчинились, ни одна мать, ни один отец. И тогда появилась мертвая свита. Они жгли посевы, разоряли дома, убивали скот, людей и забирали детей. Сказывают, что тогда погибло столько сельчан, что на их похороны не хватило недели.

И мой отец, и мой дед пытались остановить безумие. Именно дед первым отправился в Асгот, чтобы просить защиты, — и не вернулся. А он, со слов матери, знал лес как свои пять пальцев, был опытным охотником и к тому же неплохо владел мечом...

Понятно, не только он противостоял мертвецам. Одни, подобно ему, в поисках помощи пытались пробраться сквозь подлый лес, другие дрались с проклятыми тварями, но исход был один: сельчане гибли, и гибли, и гибли. В лесной глуши исчезали целые семьи, а дома храбрецов загадочно сгорали. Даже сельский маг Фихт Странный ничего не мог поделать. Коварная сила зорко стерегла мохнатую границу, и лес неприступной стеной отгородил нас от остального мира. Навсегда.

Сельчане понимали, что это должно случиться. И однажды это случилось. Потерявшие надежду на спасение, обескровленные, люди смирились и, уповая на небожителей, приняли самое страшное решение, какое можно было принять: в один из дней года отправлять детей на Горестную поляну.

Нет, детей забирают не всех. Обычно двух. Остальные возвращаются домой — молчаливые, рыдающие, напуганные до смерти. И никто из них не рассказывает, что на самом деле произошло на Горестной поляне — там, где земля каждый год мокнет под дождем материнских слез.

В прошлый год мертвецы забрали Лилю, девочку из соседнего дома...

Дощатый пол предательски скрипнул под осторожным шагом матери. Она старалась не шуметь, но старые половицы все равно тонко поскуливали под ее ногами, точно понимая, что близится время Испытания. Мать, наверное, думала, что я все еще сплю, и потому не хотела тревожить меня до самого последнего момента.

Мама опустилась на кровать так тихо, почти незаметно, что мне стало не по себе. Словно на кровати лежал не я, полный сил подросток, а больной старик, готовый испустить дух в любой миг и от любого движения. Она опустилась молча и замерла.

Я прислушался: она не плакала, не слышно было даже ее дыхания. И мне вдруг захотелось зарыться поглубже, провалиться в глубокую-преглубокую яму — далеко, чтобы никто меня не нашел. Но вместо этого, собравшись с силами, я вылез из своего жаркого убежища по шею и, щурясь от света, словно крот, посмотрел на маму.

В нос ударил резкий кисло-сладкий запах выпаренных листьев алаина — запах горя. Жевала всю ночь, как жевали его другие матери, как жевала его мать Лили, успокаивая себя. Выпаривала, чтобы не лишиться чувств, чтобы не уснуть, и жевала долго-долго.

Тонкие пальцы ласково коснулись моей взъерошенной макушки, холодная ладонь ледышкой скатилась по моей горящей щеке и бессильно упала на мое теплое плечо. Мать не проронила ни слова, ни звука, словно онемела. От горя, беспомощности и плача ее зеленые глаза потускнели; в лице, казалось, не было ни кровинки.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга — глаза в глаза. Потом я прижался к ней. Хотелось успокоить ее, но я не находил слов. Она, видимо, тоже; только обнимала меня крепко-крепко, прижимая к себе.

— Ты бы покушал, Анхельм, — сказала она так, словно каждое слово приносило ей боль.

Выпаренные листья алаина расслабляли мышцы, но тяжелили язык, обездвиживали губы, туманили разум. Единственное алаиновое дерево в селе превратилось в настоящую святыню. Но без алаина никак, без него многие просто сошли бы с ума, ожидая возвращение детей с Горестной поляны. Увы, Лилиной маме даже он не помог.

— Не хочется, — ответил я после долгой паузы. Страх убил аппетит, и при одной мысли о еде желудок прыгал к горлу. Хотелось только одного, чтобы мать не заплакала, и поэтому, немного помолчав, я добавил с улыбкой: — Когда вернусь, обязательно поем.

И кто бы знал, чего стоила эта мимолетная улыбка, какими усилиями удавалось сохранять спокойствие, чтобы хотя бы им утешить мать. Напрасно.

Мать судорожно всхлипнула, будто перед ней встали мертвецы:

— Не отпущу, не отдам! Спрячу, чтобы никто не нашел. Слышишь? — Ее глаза блестели на бледном лице, как две звезды на белом небе, чувства пробивались сквозь алаиновый дурман. — Неправильно. Так быть не должно.

Она обманывала саму себя. И понимала это, и я понимал это, каждый сельчанин понимал это. У мертвого короля повсюду были свои глаза, и ее затея была столь же бессмысленна, сколь бессмысленно было пытаться пересечь лес. Но, наверное, то же самое говорили родители других детей, перед тем как отправить их на Горестную поляну. Договор нарушать было нельзя, иначе... Я вдруг увидел, как мертвецы врываются в наш дом, круша все подряд, — и тряхнул головой. Иначе все село будет расплачиваться за материнскую слабость.

Стук в дверь заставил нас вздрогнуть. Он был негромким, вежливым, но от него колени заходили ходуном, словно в дверь ударила копытами лошадь самого черного всадника. Этот стук напомнил о моем предназначении, — время Испытания приближалось неотвратимо, и отстрочить его было нельзя. Мы знали, кто ждал меня за дверью. Корт — сгорбленный жизнью староста, с угрюмым лицом и седой щетиной. А также Исат, сын пекаря, и Замар, сын кузнеца, — оба крепкие ребята, способные, если понадобится, легко выбить дверь или удержать родителей от опрометчивых шагов. Такие шаги были не редкостью в нашем селе.

— Пора, — сказал я, когда в дверь вновь постучали. Но мать не выпускала меня из объятий. — Мам?

Тем временем вежливый стук перешел в беспокойный и настойчивый. В нем зазвучала угроза. Бум-бум! — неслось по дому тревожное громыхание, заглушая тихий женский плач. Били сильно, били кулаками, проверяя на прочность дверь. Но все-таки пока не решались ее вынести. Особого труда она не доставила бы ни сыну кузнеца, ни сыну пекаря, — пожалуй, даже староста мог выбить ее с одного захода.

Мама наконец-то разжала руки — молча, неуверенно, не сводя с меня глаз. И вдруг вскочила и метнулась в сторону, побежала куда-то, пугая меня больше, чем навязчивый стук.

— Арелина! — донесся надтреснутый голос Корта. — Арелина, не дури! Все уже собрались. Только Анхельма ждут. — Староста хрипло закашлял.

Мама вернулась и, опустившись рядом, вложила мне в руку мокрые алаиновые листочки. А после уткнулась лицом в ладони.

Она рыдала, не переставая, и на душе у меня скреблись кошки. Я быстро натянул серенькие домотканые штаны, набросил на плечи светлую льняную рубашку и сунул ноги в кожаные башмаки, стараясь не шуметь. Спешно заправил рубашку, опустил в карман алаиновые листья и положил руку на подрагивающее материнское плечо. Хотел было сказать что-то на прощание, но тут мать сдавленно проговорила:

— Иди.

И я пошел. Пошел, почти побежал от нее, как от чудовища, способного убить меня один взмахом лапы. Под скрип половиц, под затихающий плач. Но как же мне хотелось вернуться! Вновь прижаться к ней.

На пороге, приоткрыв дверь, я не выдержал и прокричал:

— Я вернусь, я обязательно вернусь, МАМА!

Меня до боли схватили за плечи и выдернули из дома, словно соленую рыбу из бочки. Сын кузнеца, круглолицый и рыжебородый, занес свою ладонь-лопату над моей головой, и я пригнулся, ожидая удара.

— Замар. — Староста осуждающе глянул на него, и тот опустил руку.

Исат смотрел себе под ноги, словно изучал собственные огромные темные башмаки, на которые небрежно падали синие штаны, испачканные мукой.

Староста распахнул калитку, и в сопровождении Замара с Исатом я вышел на дорогу, где меня дожидались остальные дети. Все старались держаться поближе друг к дружке — точно испуганные птенчики, оставленные матерью.

Молчали, переглядываясь меж собой.

Наш дом стоял ближе других к Горестной поляне, и, предполагал я, вряд ли стоило ждать пополнения. Похоже, тут собрались все дети. Две девчонки и двое мальчишек, включая меня. От кого-то из них заметно несло пивом, кто-то не выпускал из руки амулет — и каждый из детей источал резкий кисло-сладкий запах. Все старались обезопасить себя хоть чем-то.

В прошлый год я подарил Лиле падающую звезду (сам нырял за ней на дно озера), но она не помогла ей. Хотя считалось, что редкий камень, похожий на кусочек серебра, имеет большую силу. Он и впрямь казался волшебным: светился в ночи, как огонек, а днем, в солнечном свете, — наоборот, как маленькая звездочка. Именно его Лиля повесила на шею, перед тем как отправиться на Горестную поляну. Я хорошо запомнил, как она крепко сжимала его в кулачке и ни на секунду не выпускала. С тех пор я перестал верить во всю эту чепуху.

— Идем, — сказал староста тихо. — И да помогут нам небожители, и да простят нас потомки, — тяжко вздохнул он.

И мы медленно двинулись по пыльной дороге, которая извивалась, как змея.

Вид Горестной поляны остановил Корта. Он обвел нас сочувствующим взглядом и в который раз задрал свою седую голову, рассматривая не то безоблачное небо, не то жгучее солнце. Лицо старосты блестело капельками пота, руки заметно тряслись, и он редко вынимал их из карманов. Казалось, за время недолгого похода с нами его горб заметно вырос. Исат с Замаром почти сразу ушли далеко вперед, теперь их даже не было видно.

— Отдохнем немного, — сказал Корт устало.

Он водил детей много раз, но до сих пор не привык к роли мрачного проводника. Он боялся и не скрывал этого страха. Наверное, думал, что все плетущиеся за ним дети одурманены. Если не алаином, то крепким пивом. Ответственность трясла старые руки и поднимала мерзкий горб. Если он, староста, сделает что-то не так...

Я не боялся. И не мог найти тому разумного объяснения. Совсем недавно одна мысль о том, что придется идти пыльной дорогой к Горестной поляне, бросала тело в дрожь. Стоило представить мертвяка, как на глаза наворачивались слезы, а ладони леденели, несмотря на жару. Но теперь страх почему-то исчез, его словно вырвали, незаметно и без боли, как наша знахарка вырывает гнилые зубы. Чем дальше я удалялся от дома, тем меньше боялся. Когда мы вышли к Горестной поляне, страх перед Испытанием исчез окончательно. Остался там, в доме, где меня ждала заплаканная и одурманенная алаином мать, остался в мокром от пота покрывале, в скрипучих половицах. Единственное, что тревожило — причина собственной смелости. Алаин я не жевал, пивом меня не поили, на шее не болтались заговоренные, но бесполезные амулеты, а страх ушел, как будто и не было впереди жестокого Испытания.

Я окинул взглядом Горестную поляну: когда-то обходил ее за триста шагов, сейчас даже она меня не пугала. Поляна как поляна, каких много близ села. Густая зелень да разноцветные пятна цветов.

— Хочу пить, — потребовала Тирна, дочка дровосека.

— И я, — поддержал ее Мэрт, сын плотника.

Дочурка пастуха Сорна молчала с глупым видом.

На них было жалко смотреть. Бездумный взгляд, опущенные руки, медленные ноги. И Тирна, и Сорна, и Мэрт слишком долго жевали выпаренные алаиновые листья, да еще и на такой жаре, и потому не соображали, куда и за кем идут. Им достаточно было слышать знакомый голос, указывающий, что и когда делать. Остались лишь инстинкты. Пить, есть, спать. Так бывает. Сегодня многие сельчане превратились из людей в покорную скотину. Из нашего отряда мыслили здраво только мы со старостой.

— Потерпите немного. Попьете в селе, — ответил староста и неожиданно обратился ко мне: — Анхельм, помни, это твой долг. Будь храбр, мальчик.

Очевидно, я и впрямь слишком сильно выделялся среди детей, если за время похода Корт решил подбодрить только меня. Да все я прекрасно помню: и про долг, и про храбрость, хотел возразить я, но не стал. Опустил, как ровесники, глаза и поплелся за уставшим и седовласым проводником, черпая кожаными башмаками дорожную пыль. Солнце жгло шею, горячий песок шуршал под ногами, грозно гудели оводы и шмели, во рту стояла сухость.

Дорога оборвалась неожиданно. Полшага назад еще лежал песок, а теперь по колено росла густая трава. Ни цветочка, ни травинки — и вдруг ровная и душистая полоса зелени.

Момент Испытания был близок: староста остановился и, глянув в небо, заметно ускорил шаг. Дети едва поспевали за проводником. Алаин лишил их мыслей, страха и сил; на назойливую мошкару и злых оводов никто, кроме меня, внимания не обращал. И последнее пугало сильнее грядущего Испытания. Густая трава постоянно хватала за штаны, дергала за платья. Решив не выделяться, я тоже немного отстал от Корта.

За спиной осталось шагов пятьсот поляны, когда староста вновь остановился. Из травы поднялись Замар и Исат. Здесь она росла по пояс и гуще, и оттого разглядеть сидящих в ней сына кузнеца и сына пекаря издали было невозможно. Они ждали старосту, они ждали нас.

Место Испытания немного пахло гарью.

— Начинайте, — сказал Корт, а сам отошел в сторону. — Дети, идите к ним. — Он прищурился и уставился вдаль, где непроходимой стеной стоял проклятый лес.

В руках у Замара гремели небольшие замки. Исат позвякивал намотанными на кулак цепями, на которые нас хотели посадить, словно дворовых псов. Никто, впрочем, не сопротивлялся. Не стал сопротивляться и я, вспомнив о своем долге. Даже сейчас, когда вокруг моей ноги туго обмотали цепь и скрепили ее замком, страх не вернулся. Хотя я прекрасно понимал, что теперь сбежать не получится. Никак. Уж Замар-то, сын кузнеца, знал толк и в цепях, и в замках. До последнего момента я считал, что и то и другое — вранье. Страшилки, выдуманные сельчанами. Оказалось, нет. Каждого из нас надежно привязали короткой цепью к вбитому в землю колышку, чтобы исключить побег. Я дернул ногой, цепь звякнула, натянулась, но колышек даже не дрогнул. Глубоко вбили — не выдернешь.

123 ... 789

↓ Содержание ↓