Тропы в тумане

Так очевидно было, что он не ждал не только ее появления, но и вообще участия к нему, и в первое мгновение — от слабости ли, от изумления — не смог скрыть, как тронут. Осознание пришло в один миг, и Моргиан готова была биться и выть подобно зверю, оплакивая самую большую свою ошибку.

Да, она помнила его открытым веселым ребенком. Да, для нее прошло лишь несколько месяцев. Оставив Моргиас пятилетнего малыша, она не была готова встретиться с недоверчивым юношей, слишком гордым, что бы просить о том, в чем ему отказывали, как бы страстно он того не желал...

Мордрет... как и все, она судила поверхностно о нем, и не подозревая что он способен на глубокое и преданное чувство, забывая что именно такие сильные сердца, порой оказываются самыми уязвимыми для несчастий. Лелея свою боль, — она была уверена, что он равнодушен... Упущенные возможности, драгоценные минуты накапливались и нарастали скатывающимся с горы комом. И едва не погребли их...

Едва?!

Обняв древесный ствол, Моргиан рыдала в монастырском саду, вжимаясь лбом в яблоневую кору: неужели же должна была пролиться его кровь, что бы она наконец поняла как ошибалась в нем?! Мой бедный мальчик, сможешь ли ты простить меня?! О матерь Керидвенн! Одним своим взглядом он сполна расплатился с ней! Мальчик мой, позволишь ли ты теперь хотя бы попытаться отогреть твое сердце?..

Ему стыдно было признаться себе, но присутствие матери, ее забота и ненавязчивое внимание к самым мелким его нуждам — начали тяготить его и раздражать. Мордрет крепился до последнего, но он был не способен еще и сесть самостоятельно! Слабость, боль, досада, которую они вызывали, и постоянное нервное напряжение от ее нахождения рядом, все же прорвались сквозь все его закаленное долгими годами самообладание.

— Зачем вы так обременяете себя? — поинтересовался он довольно резко.

Моргиас замерла, едва не выронив то, что несла в руках.

— Кто сможет обиходить лучше матери... — пробормотала она, опустив взгляд.

Ей понадобилось время, что бы справиться с собой, но когда она вернулась, то была вполне спокойна. По крайней мере, внешне.

Она опустилась рядом, и, сжав сплетенные на коленях пальцы, и начала говорить — медленно, сосредоточенно и тщательно подбирая слова:

— Мордрет, я знаю, что разочаровала тебя. Знаю, что плохая мать — меня никогда не было рядом... Мои поступки, которые ты видел, врядли способны добавить уважения и любви... Но... на свете нет никого, кто значил бы для меня больше, чем ты!

Мордрет молчал долго, не находя слов, которыми можно было бы ответить на такое признание, после чего просто поднес ее руку к губам. Сколько бы не было тебе лет, какая пропасть не оделяла бы тебя от близких, — всегда хочется услышать, что эта бездна всего лишь ложь... И еще больше хочется поверить, что это правда!

Больше на эту тему между ними не было сказано ни слова, сколько бы они не беседовали. Моргиас рассказывала сыну о своей — его — семье, рассказала и о встрече с Артуром, — все, без утайки... Вспоминала его детство: обычно молодые люди не любят напоминания о своих детских проказах, но Мордрет внимательно, без тени недовольства слушал, слегка склонив голову к плечу... А вырвавшееся у него "Я помню..." об одном из забавных случаев, — когда он пытался научить кота плавать, отозвались для Моргиан волшебной музыкой.

Она не могла наглядеться, надышаться на него, и в какие-то мгновения была даже благодарна Ланселоту, чей удар так тесно их свел, дав возможность узнать и понять, что они нужны друг другу...

Мордрет же был немало смущен открывшейся вдруг силой любви матери к нему. Он не смел сердиться на то, что этого не случилось раньше, боясь спугнуть радость, от того, что это все же произошло. Обмолвка Моргиан о ее плутаниях в безвременьи по тропам Фейри в поисках Мерлина, потрясла его до глубины души — всем сразу: и тем, что она едва не погибла, и тем, что ей даже не пришло в голову оправдываться ими раньше...

Еще не полностью поправившись, он шел по саду, впервые опираясь на чью-то руку, и раздумывал о том, насколько же они похожи. Оба, боясь разочарования, предпочитали скрывать свои истинные чувства, как бы неистово они не бурлили, под маской безразличного покоя. К счастью, удавалось это все же не всегда!

А еще Мордрет чувствовал себя уязвленным тем, насколько раньше он неверно судил о матери. Было неприятно понимать, что и он склонен к заблуждениям не меньше тех, кого всегда упрекал.

"Я это исправлю, матушка. Обязательно", — пообещал он про себя. Нет, прощать Мордрет по-прежнему не умел, но собирался впредь более тщательно подходить к вопросам справедливости и вины.

Случай представился быстрее, чем можно было ожидать. В монастырь явился посланный королем рыцарь. Бедняга явно не знал как себя вести, и покорно ответил на быстрые вопросы Мордрета, не сразу решившись сказать с какой целью он прибыл.

...Произошедшее в спальне королевы Мордрет помнил плохо. Да собственно, ему-то и помнить было нечего: он влетел, когда беспорядочная драка шла уже полным ходом, и сразу же самым глупым образом подставился под удар, — а рука у ближайшего друга короля была верная, хотя и несколько в ином смысле, чем обычно имеется в виду.

Уединенность монастырской жизни, тяжелое ранение и сосредоточенность на личных переживаниях, не давали возможности заинтересоваться чем-то еще, так что известия просто потрясли его.

Гаррет ... Мордрет и вмешался-то в этот бездарный заговор оркнейцев только ради него, пытаясь удержать от глупости юношу, к которому испытывал удивлявшую его самого привязанность. Он привык считать Гаррета, — которому не доставалось любви ни матери королевы Моргиас, ни старшего Гавейна, ни тем более неразлучных близнецов — Аргравейна и Гахериса, явившегося в Каэр Меллот никем не званным и не желанным — кем-то вроде нуждающегося в опеке младшего брата...

— Ланселот... Он убил Гаррета! Боги... он же был совсем мальчишка! — это был почти стон, но Мордрет сейчас же взял себя в руки: ему и так было неуютно оттого, что он в последнее время необыкновенно расслабился.

Присутствовавшая здесь Моргиан невесело усмехнулась: разница между Мордретом и Гарретом, пусть и нареченным Лионессы после недавнего весьма романического приключения — составляла всего-то пять лет! Но, пожалуй, он прав, — и в пятнадцать Мордрет мальчишкой не был... всеобщими стараниями...

А дальше вести были настолько поразительные, что не выдержала уже никакая броня.

— Что?! — задохнулся Мордрет, дослушав мнущегося рыцаря до конца, — Меня?! За... за... Что?!

Он утратил дар речи от потрясения, и, почувствовав на плече руку перепуганной матери, поднял на нее совершенно изумленный, ошеломленный взгляд.

— Покушение... измена?!

После того, как Мордрет в гневе вылетел из кельи, Моргиан тоже пришлось приложить немалые усилия, что бы унять нервную дрожь. Пройдя мимо располагающегося на отдых отряда — конвоя, присланного Артуром, — она отправилась искать сына.

Обнаружив его в часовне, не смотря на возникшую между ними близость и доверие, Моргиан все равно не могла предположить, о чем его невеселые мысли. Что уязвило его и заставило искать уединения: трусость заговорщиков, сваливших свою вину, на тех кто погиб — или считался таковым... Незаслуженное обвинение и та легкость с которым в него уверовали... или что-то иное?

— Мордрет...

— Король тяготится мной, но не может прогнать, — заговорил он с плохо сдерживаемой яростью, не оборачиваясь к матери, — А я как-никак присягал ему... и как мне кажется, не давал повода уличить меня во лжи или подлости!

— Успокойся! Я — знаю, ты не способен на низость! — сейчас ее сердце рвалось уже не от страха, но от боли за него. Горьким же было бремя, которое он нес на своих плечах!

Мордрет поднял голову к матери, снова готовый защищаться ото всех:

— А как же пророчество? — с усмешкой поинтересовался он, и снова стал похож на того, каким Моргиан помнила его пять лет тому.

— Я в него не верю! — решительно отозвалась она, до конца понимая, что это действительно так, что она не желает и не будет в него верить, не давая этому бреду больше ни одного шанса!

— Тогда ты — единственная... Теперь, когда о нем знают даже судомойки и золотари!

— А я знаю тебя — мальчишку, который закрыл меня собой от меча! Ты не способен на предательство!

Руки ее лежали на его плечах, и Моргиан ощутила, как Мордрет вздрогнул.

— Но нужно что-то делать... — она не желала допустить, что бы ее сын оказался в таком же положении, как и она, если не хуже...

— Нужно ехать! Посмотрим, посмеют ли они повторить свою ложь при мне! А если посмеют... Надеюсь, у братцев хватит смелости бросить мне вызов! — Мордрет зло тряхнул волосами.

— Ты готов их убить? — помимо воли, Моргиан снова ощутила страх перед сыном, и сжала его плечи сильнее, чем следовало.

Мордрет только томно повел ресницами. Он становился красивым мужчиной и был все больше и больше похож на своего прадеда, чьи неосторожные слова тяготели над ним.

— Не надо! Не ради них — ради себя! — в этот момент Моргиан окончательно убедилась, что если кто-то и может противостоять пророчеству, то это она.

Должна!

Мордрет вгляделся в мать и сухо ответил:

— Я постараюсь.

Чего у него не отнимешь, так это того, что признавали даже враги — слова у него не расходятся с делом.

— Ты теперь знаешь, что тебе стоит жить с оглядкой! — вздохнула Моргиан.

— Главное, что я об этом знаю! — жестко отозвался Мордрет, а потом снова поднял глаза, — И знаю, что мне стоит жить...

Он тут же отвернулся, но пальцы его продолжали сжимать ее руку у себя на плече...

— Я поеду с тобой.

Он благодарно кивнул, понимая, что вызвано это желание отнюдь не недоверием.

Грубый камень стен был скрыт разноцветными полотнищами. Солнце гуляло по начищенным до блеска доспехам... Под сводами гулко отдавались размеренные шаги одного человека...

Мордрет шел под взглядами родичей, рыцарей Круглого Стола, гостей — а вся Британия стремилась быть рядом с Артуром! — медленно...

Внушительно. Четко обозначивая каждый шаг.

Моргиан бесшумно плыла за ним в тяжелом темно-зеленом платье... — почти нищенском, по сравнению с окружающим ее великолепием, но меньше всего она беспокоилась о наряде.

Артур не отрываясь, смотрел на них: все еще цветущую сестру и ее сына — его сына... единственного... Боги слишком много требовали от него!

Но это было так знакомо!..

Мордрет приблизился ровно настолько, на сколько позволял этикет. Гордая голова не склонилась ни на дюйм.

Некоторое время царило молчание. Потом сын Артура дернул уголком рта и начал говорить. Звучным, глубоким голосом профессионального оратора, задействовав сразу все навыки и наблюдения, которые он успел приобрести.

— Мой... король, — изменения его тона и ударения передавали самый тонкие нюансы, придавая интонациям необыкновенную многозначность, — По твоему — приказу — я — немедленно(!) — явился к тебе... Дабы обвинения в — измене(?!) — и покушении на честь(?) — и жизнь(!) — королевы(!)

Пронзительный взгляд Мордрета обратился на лилейно бледную Гвенхивар рядом с супругом.

— могли быть предъявлены — все же в лицо!!! Как и подобает среди рыцарей Круглого стола и — достойных людей! Я — смиренно предаю себя — твоему — правосудию!

Это был уже настоящий вызов! И все это видели. Мордрет преклонил колено, но голова по-прежнему была вызывающе поднята.

Моргиан в это время незаметно оглядывала залу, — но не встретила ни одного хотя бы сколько-нибудь сочувствующего взгляда. Кажется, только теперь она до конца начала понимать, какое положение занимает так называемый наследный принц на самом деле! Он был камнем, брошенным в изумительный чистый уютный искусственный пруд... Перчаткой, которую до поры никто не решается поднять. Но не пришла ли эта пора?

— Сын мой, — в умении выражать гораздо больше, чем значит слово, Артур мог посоперничать с сыном: не может быть, что бы король не знал, как действует это обращение на него, да еще произнесенное таким тоном, — но у Мордрета лишь слегка дрогнули, сузившись, веки...

— Я рад, что ты разумно решил подчиниться моей просьбе, и явился, дабы дать объяснения по поводу выдвинутых против тебя обвинений. Мы выслушаем все, что сочтешь нужным сказать ты, либо те, кто будут свидетельствовать за тебя.

Невозможно было не восхититься благородным и величественным обликом короля, его мягким, но исполненным силы и достоинства тоном! Тем громче прокатился ропот, когда Мордрет без дозволения встал.

Свидетельствовать?! — едва не выплюнул он: единственный, кто стал бы свидетельствовать за него — просто в силу бескорыстия и ненадуманных понятий о чести — был убит в ту же ночь...

И Мордрет весьма непочтительно заметил:

— Не плохо бы для начала знать, кто именно и в чем конкретно меня обвиняет! — при этом он дерзко сверкнул глазами в сторону королевы.

Гвенхивар только поджала губы. Вмешался Ланселот, который не мог перенести даже такого урона для своей дамы сердца:

— Тебя обвиняю я! В том, что ты злоумышлял против королевы! Подговорив братьев, собрался лишить ее чести, а может и жизни!

Артур нахмурился — вмешательство Ланселота ему не понравилось.

— Вломился к ней в опочивальню...

— А сам-то ты, что там делал? — резонно поинтересовался Гавейн медовым голосом.

— Да как ты смеешь?!

— Смею! Ты сам прелюбодей, клятвопреступник и убийца! Что делал ты в опочивальне королевы?! Ночью! И ты убил моих братьев!

— Я защищал честь королевы от вас!

Их уже приходилось держать, и долгой дружбе, — а ведь на много старший Ланселот был для оркнейского принца наставником и наперсником, — несомненно пришел конец.

— Довольно! — прогремел Артур, и в наступившей тишине особенно громко прозвучал безмятежный голос Мордрета, о котором на время все забыли:

— Честь королевы безусловно нуждается в защите...

Ахнули и Артур, и Гвенхивар, и Моргиан — все, поскольку это даже нельзя было считать намеком.

— Своевременной...

— Что?! Да как ты смеешь?! — Гавейн и Ланселот обернулись одновременно, хотя минутой раньше их самих надо было разнимать.

— В чем я не прав, король? В защите нуждается честь любой женщины, — Мордрет подчеркнуто обращался только к Артуру, и опять он как-то особенно произнес слово "любой", так что невинная фраза приобрела двусмысленный, если не оскорбительный подтекст.

— Довольно разговоров! Объяснись же наконец! — приказал Артур, с трудом сдерживая гнев.

Объясниться?! Ему было до того противно, хотя он мог и в самом деле начать логически разбирать ситуацию: быть может и удалось бы что-то доказать, — но Мордрет едва сдерживал себя, что бы не развернуться и уйти. Его гордость — единственное, что принадлежало ему, что никто не мог отнять, единственная его опора — не позволяла оправдываться, как преступнику. Ни перед кем!

— Я считаю ниже своей чести давать какие-либо объяснения по этому поводу! — негромко, но выразительно произнес он, глядя королю прямо в глаза, — Но дабы разрешить все ваши сомнения, я готов поклясться в том, что никогда не желал лишить королеву жизни и не собирался посягать на ее добродетель даже в мыслях!