Знаки

Была волшебная июльская ночь. От земли исходили волны тепла, накопленного за день, и звезды казались тысячами светлячков, так нежно и мягко они мерцали. Такие ночи не созданы для одиночества. О нет.

— Пошли гулять, — это прозвучало не как предложение, но как приказ. Таков уж был Лешка. Даже по телефону.

— А пошли! — разозлилась я.

Мы сидели на узкой скамеечке, спрятавшейся за жасминовыми кустами, и болтали обо всем на свете. Кажется, я ни с кем еще так не разговаривала. Даже с тобой. Ты умел молчать и слушать, а Лешка тормошил меня, не позволяя уйти в себя, в свою боль. Смешил и городил чушь. У меня было ощущение, что с груди наконец спал камень, мешавший дышать. Я не подозревала, что настолько одинока. Что так нуждаюсь в чьем-то внимании. Я злилась на тебя, потому что думала, будто ты снова меня бросил. Я не знала... А рядом был Лешка.

— Тебе надо чаще гулять, — сказал он, проводив меня до подъезда. — У тебя что-то не так?

— А тебе-то что до этого? — огрызнулась я.

— Ты мне нравишься, — просто ответил он и добавил: — Очень.

— Я не свободна. А ты еще совсем ребенок, и...

Не договорив, я повернулась, чтобы уйти, но Лешка схватил меня за руку, рывком притянул к себе и поцеловал. Наверное, нужно было сопротивляться, ударить его, но я не смогла. Мое сердце стучало так быстро, что я испугалась. Я думала, что никогда не позволю себя целовать кому-то, кроме тебя. Меня нельзя осудить за желание быть любимой, пойми. В моем сердце навеки будешь ты один, но я не справлюсь с одиночеством. Когда за окном плачет дождь, хочется, чтоб кто-то был рядом, держал за руку и шептал нежные глупости... иначе можно просто сойти с ума. А ты всегда уходил. Ты оставлял меня совсем одну, и я черкала стихи в истрепанном дневнике... Только так я могла поговорить с тобой сквозь разделяющие нас километры.

Шаги твои я не услышу...

Взываю напрасно к судьбе;

Лишь дождь одинокий на крыше

Со мною грустит о тебе.

Пусть плачет осеннее небо —

Слезами тебя не вернуть.

Ты птица, влюбленная в ветер,

Что снова зовет тебя в путь.

Вернешься ли ты — я не знаю,

Но в плен бесконечных дорог

Покорно тебя отпускаю.

Лети... и храни тебя Бог. *

Ты думаешь, я не могу тебя понять? Ошибаешься. Тяга странствий, что вновь и вновь гнала тебя в путь, знакома и мне. Но тебя я любила больше, чем мокрые от дождя трассы, запах полевых трав, печальные закаты в полнеба и шум мчащихся мимо машин. Да ты бы и не позволил разделить все это с тобой. Ты жил двумя жизнями, а я — жалкой тенью одной-единственной. Я выдержала два года. Два года сумасшедшей любви и сумасшедшего одиночества...

* * *

... Из заполненной до краев ванны шел пар. Дверь была открыта, и я видела Блэки, развалившегося на полу в коридоре.

— Кис-кис, — поманила его я. — Пошли купаться, Блэки!

Кот неожиданно прижал уши к голове, вскочил и резво просеменил в комнату. Странно. Обычно он любил дремать в ворохе полотенец на стиральной машине, пока я мылась. Пожав плечами, я скинула халат, закрыла дверь и повернулась к зеркалу. И вот тут-то я увидела это. Надпись на запотевшем от пара стекле. Ярко-алые, сочные мазки, истекающие тонкими кровавыми ручейками. Отпрянув, я зажала рот обеими ладонями, чтобы не закричать. Невозможно было отвести взгляд от надписи, зиявшей на зеркале, как открытая рана. ПОМОГИ. Одно-единственное слово. Страшное, неотвратимое слово. Непонятно откуда взявшееся — ведь я все это время находилась в ванной, да и в квартире, кроме нас с Блэки, никого не было! Лешке ключей я тогда еще не давала, он не жил у меня постоянно, а мама никогда не приезжала, заранее не позвонив. Что за чертовщина?! И чем нанесена эта странная надпись? Кровью? Конечно, нет! Какая-то дешевая мистика...

Отчего-то закружилась голова. Толкнув дверь, я выбежала из ванной, схватила мобильник и судорожно набрала Леркин номер.

— Привет, Кирюш.

— Лерка! Лер, пожалуйста, зайди ко мне, я тебя очень прошу! Прямо сейчас!

— Сейчас? Кир, что-то случилось? В чем дело? Почему у тебя такой голос?

— Лерка, зайди, очень нужно! Тут какая-то жуть творится! Мне страшно, Лер!

— Сейчас буду, никуда не уходи, — быстро ответила она и отключила связь.

Уже через четверть часа Лерка стояла у моей ванной, скептически глядя на дверь. Я прижалась к стене напротив, нервно грызя ноготь. Блэки поблескивал глазами-плошками из-под кровати и не изъявлял видимого желания присоединиться к нам.

— Ты уверена, что тебе не померещилось? — в пятый раз спросила Лерка.

Я начала злиться.

— Что я, совсем идиотка, что ли? Повернулась, а там надпись: 'Помоги', да еще на кровь смахивает... Мрак какой-то!

— Да ну тебя, самой страшно. Дай, я посмотрю.

Она рывком распахнула дверь и бесстрашно зашла внутрь — я зажмурилась и вжала голову в плечи, ожидая криков ужаса. Но ничего не произошло. Сердитая Лерка высунулась в коридор, ухватила меня за шкирку и втащила в ванную.

— Ну? И где эти твои страшилки? — почти обиженно осведомилась подруга.

— Ничего не понимаю... Я же сама... сама видела...

Я остолбенело таращилась в зеркало, на поверхности которого не было ничего, кроме бусинок воды. Заглянула в раковину, словно ожидая увидеть там потеки крови. Проморгалась и снова уставилась в зеркало, равнодушно отражающее наши с Леркой лица.

— Никто же не мог стереть надпись — я тут все это время простояла, — пробормотала я подавленно. — Не понимаю...

— Кирюш, — Лерка осторожно тронула меня за плечо, — а ты себя, э... нормально чувствуешь? Может, ты устала просто? Все эти события... гибель Антона... да и потом, ты вечно мучаешься чувством вины — из-за того, что встречаешься с Лешкой, что он еще ребенок, что ты на него Антона променяла, то, се... но ты же не знала, что он... разбился...

— Замолчи!!! Причем тут это?! Говорю тебе, я видела эту надпись! Ну я ж не псих, Лер!

— Да знаю я, никто не называет тебя психом, успокойся... но здесь же правда нет ничего, Кир...

— Вижу, что нет.

— Кирюш...

— Кажется, я схожу с ума.

... Ночной ливень наполнил город запахом озона и свежей травы. У нас не было зонта, и мы вымокли до нитки. Лешкины светлые волосы прилипли ко лбу и курчавились, как у ребенка. Я гладила его по голове, а он, смеясь, уворачивался. Мы бежали сквозь эту сплошную стену воды, взявшись за руки, поднимая тучи брызг. Когда путь нам преградила огромная, пузырящаяся от дождя лужа, Лешка перенес меня через нее, как герой какого-нибудь романтического фильма. Словно на мне еще оставалось сухое место, которое стоило спасать. Добравшись до квартиры, мы едва стянули с себя всю эту мокрую одежду. Лешка был такой холодный, весь в мурашках, с головы до пят. Только губы и были горячими...

— Откуда у тебя этот шрам? — он нежно водил пальцем по моему боку, чуть ниже левой груди. Я молча улыбалась, вспоминая. Это был первый сухой день апреля, и ты катал меня на мотоцикле за городом. Не знаю, как я умудрилась свалиться. На минуту из груди вышибло дух, я не могла дышать и лишь беззвучно разевала рот, как выброшенная на берег рыба. Ты страшно перепугался, помнишь? Я поранила бок — крови было так много... Я никогда не видела тебя таким бледным. Тогда ты понял меня, наконец? Почувствовал всю глубину страха, на который обрекали меня твои постоянные скитания, твое бегство? Мне казалось, я все равно умру раньше тебя. Просто не выдержит сердце. Ни одно сердце такого не выдержит...

Знаешь, как важно засыпать, чувствуя всем телом биение сердца родного человека? С Лешкой было именно так. Он никогда не уходил, не срывался посреди ночи в неизвестность, не пил кофе, нервно меряя шагами комнату, думая, что я сплю, не курил на балконе в одиночестве, на которое мне не было позволено посягать. Я думала, одно одиночество, наложенное на другое, обязательно выливается во что-то третье, приносит чувство заполненности вместо ужасной пустой дыры в сердце. Минус к минусу дает плюс. Я ошиблась. Мое одиночество осталось при мне, как и твое — при тебе. Почему ты думал, что я не смогу его понять, разделить, забрать? Мы ведь так любили друг друга. Так никто не умел любить. Рядом с Лешкой мне было тепло и спокойно. Я могла уснуть в уверенности, что, проснувшись, найду его там же. Обнимающим меня так бережно, словно в мире нет ничего драгоценнее и важнее. Быть смыслом жизни другого человека — страшно и прекрасно. Я никогда не спала так безмятежно с тобой. Мои ночи были наполнены страхом, что ты снова уйдешь, растаешь, как один их этих беспокойных, эфемерных снов. Как туман, приходящий после дождя.

Сон был странный. Узкий берег обрывался во тьму, и над синей-синей водой мерцали серебристые силуэты. Точно тонкие церковные свечи, зажженные в пустоте. Я шла меж ними, но не могла коснуться — они, как ветер, проходили сквозь мое тело. Потом я ощутила рядом чье-то присутствие, теплое, родное, почти неуловимое. Ушел страх, уступив место печали, вряд ли возможной наяву. Ибо ни одно живое сердце не вместит столько боли.

— Зачем ты забрал его у меня? — прошелестел словно со стороны мой голос.

— Оглядись. — слова коснулись меня мягко, ощутимо. Точно солнечный ветер погладил по щеке. — Ты видишь его здесь, среди них?

Серебристые тени качнулись, как призрачные огоньки. Я пригляделась, но по-прежнему не могла различить черты силуэтов, лишь отдаленно напоминающих человеческие.

— Нет, — неуверенно качнула я головой. — Но... я его чувствую...

Тьма сгустилась. Стало холодно. Среди душ-огоньков проплыл единый скорбный вздох. Тихо, медленно они стали таять вокруг меня, оставляя одну во мраке. Я испугалась, почувствовала, что падаю, но кто-то взял меня за руку, крепко, уверенно — как умел ты один; я улыбнулась и... проснулась. Лешка встревоженно смотрел мне в лицо.

— Ты плакала во сне, — прошептал он и погладил меня по волосам. — Спи. Это был всего лишь ночной кошмар...

Да. Всего лишь кошмар. Потому что ты не мог умереть и оставить меня одну. Это был всего лишь сон, дурной, страшный сон...

Тихим воскресным утром мы с Лешкой лежали поперек кровати, в ворохе подушек и простыней, рассматривая недавно напечатанные фотографии. В конце июля мне дали отпуск, и мы поехали отдыхать на дачу к новому Леркиному другу, Паше. Рыбалка, уха, шашлыки, посиделки у костра на речном берегу... все было здорово. Я и не подозревала, что настолько устала от города, работы, свалившихся на меня тревог и несчастий. Лешка не отходил от меня ни на шаг. Его внимание было даже грубовато — подростки часто не умеют правильно выражать свои чувства — но именно в таком я и нуждалась. Я ныла и капризничала, но Лешка не слушал меня и делал по-своему, шаг за шагом выдирая меня из когтей депрессии. Никто другой бы меня не спас...

— Смотри, — он сунул мне фотку, на которой мы с ним сидели в обнимку на веранде. — Неплохо вышло. Немного засветилась, правда...

Я пригляделась — действительно, над нашими с Лешкой головами словно зависло какое-то светящееся пятнышко. Перебрала остальные фотографии — почти на половине из них то же самое. Странное пятно белого света со смутными очертаниями мужской фигуры. Похолодев, я резко оттолкнула от себя ворох фоток, спрятала лицо в подушке.

— Ну ты чего, Кир? — Лешкина теплая ладонь легла мне на плечо, затормошила. Я зло толкнула его локтем в бок.

— Не трогай меня!

— Да что с тобой происходит, можешь ты мне сказать?!

— Мы не должны быть вместе.

— Почему? Из-за этого твоего Антона?

— Нет! — я задыхалась. — Его больше нет... Но ты слишком маленький, ты совсем еще ребенок, Леша! Нельзя нам быть вместе, у нас просто нет будущего, поймешь ты это или нет?

— Дурь! Дурь какая-то! — он увернулся, когда я потянулась погладить его по щеке, отодвинулся на край кровати. — Зачем все усложнять? Зачем заглядывать в будущее, когда можно жить настоящим, сегодняшним днем? Тебе ведь хорошо со мной...

— Очень хорошо. Но это не любовь, Лешка...

В смерти нет ничего романтичного. Смерть — это холод, пустота и непонимание. Непонятно, отчего так все случилось, куда делась теплившаяся в родном теле душа, как жить дальше. Жалко не того, кто ушел, но того, кто остался. Ибо теперь ему суждено жить на свете в еще большем одиночестве, с демонами, плачущими в темноте под шум нескончаемого дождя.

Когда умер от лейкемии мой двоюродный брат Олежка, мне было двенадцать. На похоронах все плакали, а я недоумевала — неподвижное, холодное как лед, иссохшее тело в гробу никак не могло быть человеком, который катал меня на качелях, читал мне сказки и умел утешить, как никто другой, в самый горький и темный час. И тогда, наверное, я впервые поняла, что такое смерть. Смерть — это когда больше никогда не поговоришь с человеком, не увидишь его, не обнимешь, не скажешь: 'Прости меня'. Потому что этого человека больше нет. И остается только верить, что душа, которая любила тебя в этом мире, счастлива где-то в другом.

Если бы я увидела тебя лежащим в гробу, умерла бы на месте. От разрыва сердца. Я пробовала представить тебя мертвым — но это было больно, невыносимо больно. 'Антона больше нет', — звучал в ушах голос твоего друга, снова и снова, а я слушала и не верила.

По ночам, когда заблудившийся дождь стучал в окна, я лежала без сна под одеялом, гладила Блэки и думала о тебе. Больше всего на свете я жалела о том, что так мало знала о твоей жизни. Да, я знала все твои привычки, любимые вещи, мечты и желания, но понятия не имела обо всем том, чем ты жил до встречи со мной. Как погибли твои родители, почему в шестнадцать лет ты сбежал из тетиного дома, где и когда встретил Алису, которую так любил... Чем зарабатывал на жизнь, в конце концов. Теперь ты никогда мне об этом не расскажешь, верно? Милый... я могу выпить много-много снотворного, уснуть, а потом проснуться... Я выйду из дома, а там, под дождем, будешь ждать ты; ты возьмешь меня за руку и поведешь в ночь, и я смогу остаться с тобой навсегда. И мы будем разговаривать обо всем на свете. Но... где-то там, за чертой дождя, спит в своей теплой постели мальчик Леша и улыбается снам обо мне. И рука, потянувшаяся к баночке снотворного, замирает. Тихо, сонно шуршит за окнами нескончаемая вода, безмятежно мурлычет кот, и все в мире прекрасно. Я засыпаю с привкусом слез на губах, а одинокая тень растворяется в ночи...

Мы уходим, уходим, уходим...

По тропе дождя.

За ту грань, где не слышно мелодий

И свернуть нельзя.

Неизбежно погаснут свечи,

Сколько их ни жги.

О душе, уходящей в вечность,

Память сбереги.

Пусть не буду тебе я сниться,

Берега свои

Ищут все одинокие птицы —

Ты не плачь о них.

Мы уходим. Грустить не надо —

В сердце страха нет.

Растворяясь в лучах заката,

Я сама — как свет.

На душе, точно груз, усталость.

Дай же ей уйти!

Мне осталась самая малость —

Не свернуть с пути...

Все равно я за жизнь не успела

Ничего понять.

Растеряла, дотла сгорела,

Вот и нет меня.

Мы уходим... Не жди, не мучай